Неточные совпадения
Вся картина, которая рождается при
этом в воображении автора, носит
на себе чисто уж исторический характер: от деревянного, во вкусе итальянских вилл, дома остались теперь одни только развалины; вместо сада, в котором некогда были и подстриженные деревья, и гладко убитые дорожки, вам представляются группы бестолково растущих деревьев; в левой стороне сада, самой поэтической, где прежде устроен был «Парнас», в последнее время один аферист построил винный завод; но и аферист уж
этот лопнул, и завод его стоял без окон и без дверей — словом, все, что было
делом рук человеческих, в настоящее время или полуразрушилось, или совершенно было уничтожено, и один только созданный богом вид
на подгородное озеро,
на самый городок,
на идущие по другую сторону озера луга, —
на которых, говорят, охотился Шемяка, — оставался по-прежнему прелестен.
— Не смею входить в ваши расчеты, — начала она с расстановкою и ударением, — но, с своей стороны, могу сказать только одно, что дружба, по-моему, не должна выражаться
на одних словах, а доказываться и
на деле: если вы действительно не в состоянии будете поддерживать вашего сына в гвардии, то я буду его содержать, — не роскошно, конечно, но прилично!.. Умру я, сыну моему будет поставлено
это в первом пункте моего завещания.
При
этом ему невольно припомнилось, как его самого, — мальчишку лет пятнадцати, — ни в чем не виновного, поставили в полку под ранцы с песком, и как он терпел, терпел
эти мученья, наконец, упал, кровь хлынула у него из гортани; и как он потом сам, уже в чине капитана, нагрубившего ему солдата велел наказать; солдат продолжал грубить; он велел его наказывать больше, больше; наконец, того
на шинели снесли без чувств в лазарет; как потом, проходя по лазарету, он видел
этого солдата с впалыми глазами, с искаженным лицом, и затем солдат
этот через несколько
дней умер, явно им засеченный…
Полковник был от души рад отъезду последнего, потому что мальчик
этот, в самом
деле, оказался ужасным шалуном: несмотря
на то, что все-таки был не дома, а в гостях, он успел уже слазить
на все крыши, отломил у коляски дверцы, избил маленького крестьянского мальчишку и, наконец, обжег себе в кузнице страшно руку.
— Для чего,
на кой черт? Неужели ты думаешь, что если бы она смела написать, так не написала бы? К самому царю бы накатала, чтобы только говорили, что вот к кому она пишет; а то видно с ее письмом не только что до графа, и до дворника его не дойдешь!.. Ведь как надула-то, главное: из-за
этого дела я пять тысяч казенной недоимки с нее не взыскивал, два строгих выговора получил за то; дадут еще третий, и под суд!
— «Молодой Дикий» [«Молодой Дикий» — неполное название переводного романа: «Молодой дикий, или опасное стремление первых страстей, сочинение госпожи Жанлис; 2 части. М., 1809».
На самом
деле это сочинение Августа Лежюня.], «Повести Мармонтеля». [«Повести Мармонтеля». — Жан Франсуа Мармонтель (1723—1799), французский повествователь, драматург и историк литературы.]
Странное
дело, —
эти почти бессмысленные слова ребенка заставили как бы в самом Еспере Иваныче заговорить неведомый голос: ему почему-то представился с особенной ясностью
этот неширокий горизонт всей видимой местности, но в которой он однако погреб себя
на всю жизнь; впереди не виделось никаких новых умственных или нравственных радостей, — ничего, кроме смерти, и разве уж за пределами ее откроется какой-нибудь мир и источник иных наслаждений; а Паша все продолжал приставать к нему с разными вопросами о видневшихся цветах из воды, о спорхнувшей целой стае диких уток, о мелькавших вдали селах и деревнях.
Анна Гавриловна, — всегда обыкновенно переезжавшая и жившая с Еспером Иванычем в городе, и видевши, что он почти каждый вечер ездил к князю, — тоже, кажется,
разделяла это мнение, и один только ум и высокие качества сердца удерживали ее в
этом случае: с достодолжным смирением она сознала, что не могла же собою наполнять всю жизнь Еспера Иваныча, что, рано или поздно, он должен был полюбить женщину, равную ему по положению и по воспитанию, — и как некогда принесла ему в жертву свое материнское чувство, так и теперь задушила в себе чувство ревности, и (что бы там
на сердце ни было) по-прежнему была весела, разговорчива и услужлива, хотя впрочем, ей и огорчаться было не от чего…
— Очень вам благодарен, я подумаю о том! — пробормотал он; смущение его так было велико, что он сейчас же уехал домой и, здесь,
дня через два только рассказал Анне Гавриловне о предложении княгини, не назвав даже при
этом дочь, а объяснив только, что вот княгиня хочет из Спирова от Секлетея взять к себе девочку
на воспитание.
Павел был как бы в тумане: весь
этот театр, со всей обстановкой, и все испытанные там удовольствия показались ему какими-то необыкновенными, не воздушными, не
на земле (а как и было
на самом
деле — под землею) существующими — каким-то пиром гномов, одуряющим, не дающим свободно дышать, но тем не менее очаровательным и обольстительным!
Ванька молчал.
Дело в том, что он имел довольно хороший слух, так что некоторые песни с голосу играл
на балалайке. Точно так же и склады он запоминал по порядку звуков, и когда его спрашивали, какой
это склад, он начинал в уме: ба, ва, га, пока доходил до того,
на который ему пальцами указывали. Более же
этого он ничего не мог ни припомнить, ни сообразить.
Публика начала сбираться почти не позже актеров, и первая приехала одна дама с мужем, у которой, когда ее сыновья жили еще при ней, тоже был в доме театр;
на этом основании она, званая и незваная, обыкновенно ездила
на все домашние спектакли и всем говорила: «У нас самих
это было — Петя и Миша (ее сыновья) сколько раз
это делали!» Про мужа ее, служившего контролером в той же казенной палате, где и Разумов, можно было сказать только одно, что он целый
день пил и никогда не был пьян, за каковое свойство, вместо настоящего имени: «Гаврило Никанорыч», он был называем: «Гаврило Насосыч».
Оставаясь почти целые
дни один-одинешенек, он передумал и перемечтал обо всем; наконец, чтобы чем-нибудь себя занять, вздумал сочинять повесть и для
этого сшил себе толстую тетрадь и прямо
на ней написал заглавие своему произведению: «Чугунное кольцо».
— Когда лучше узнаю историю, то и обсужу
это! — отвечал Павел тоже сухо и ушел; но куда было
девать оставшиеся несколько часов до ночи? Павлу пришла в голову мысль сходить в дом к Есперу Иванычу и посмотреть
на те места, где он так счастливо и безмятежно провел около года, а вместе с тем узнать, нет ли каких известий и от Имплевых.
— Да, он всегда желал
этого, — произнес, почти с удивлением, Постен. — Но потом-с!.. — начал он рассказывать каким-то чересчур уж пунктуальным тоном. — Когда сам господин Фатеев приехал в деревню и когда все мы — я, он, Клеопатра Петровна — по его же
делу отправились в уездный город, он там, в присутствии нескольких господ чиновников, бывши, по обыкновению, в своем послеобеденном подшефе, бросается
на Клеопатру Петровну с ножом.
— Не люблю я
этих извозчиков!.. Прах его знает — какой чужой мужик, поезжай с ним по всем улицам! — отшутилась Анна Гавриловна, но в самом
деле она не ездила никогда
на извозчиках, потому что
это казалось ей очень разорительным, а она обыкновенно каждую копейку Еспера Иваныча, особенно когда ей приходилось тратить для самой себя, берегла, как бог знает что.
На Тверской Павлу, привыкшему вдыхать в себя свежий провинциальный воздух, показалось, что совсем нечем дышать; а потом, когда он стал подъезжать к Кисловке, то в самом
деле почувствовал какой-то кислый запах, и чем более он приближался к жилищу Макара Григорьева, тем запах
этот увеличивался.
Помилуйте, одно
это, — продолжал кричать Салов, как бы больше уже обращаясь к Павлу: — Конт
разделил философию
на теологическую, метафизическую и положительную:
это верх, до чего мог достигнуть разум человеческий!
— А,
это уж, видно, такая повальная
на всех! — произнес насмешливо Салов. — Только у одних народов, а именно у южных, как, например, у испанцев и итальянцев, она больше развивается, а у северных меньше. Но не в
этом дело: не будем уклоняться от прежнего нашего разговора и станем говорить о Конте. Вы ведь его не читали? Так, да? — прибавил он ядовито, обращаясь к Неведомову.
— Ее обвинили, — отвечал как-то необыкновенно солидно Марьеновский, — и речь генерал-прокурора была, по
этому делу, блистательна. Он разбил ее
на две части: в первой он доказывает, что m-me Лафарж могла сделать
это преступление, — для того он привел почти всю ее биографию, из которой видно, что она была женщина нрава пылкого, порывистого, решительного; во второй части он говорит, что она хотела сделать
это преступление, — и
это доказывает он ее нелюбовью к мужу, ссорами с ним, угрозами…
Тот сейчас же его понял, сел
на корточки
на пол, а руками уперся в пол и, подняв голову
на своей длинной шее вверх, принялся тоненьким голосом лаять — совершенно как собаки, когда они вверх
на воздух
на кого-то и
на что-то лают; а Замин повалился, в
это время,
на пол и начал, дрыгая своими коротенькими ногами, хрипеть и визжать по-свинячьи. Зрители, не зная еще в чем
дело, начали хохотать до неистовства.
На другой
день, он обо всем
этом происшествии рассказал Неведомову; но того, кажется, нисколько
это не поразило и не удивило.
— Я не знаю, как у других едят и чье едят мужики — свое или наше, — возразил Павел, — но знаю только, что все
эти люди работают
на пользу вашу и мою, а потому вот в чем
дело: вы были так милостивы ко мне, что подарили мне пятьсот рублей; я желаю, чтобы двести пятьдесят рублей были употреблены
на улучшение пищи в нынешнем году, а остальные двести пятьдесят — в следующем, а потом уж я из своих трудов буду высылать каждый год по двести пятидесяти рублей, — иначе я с ума сойду от мысли, что человек, работавший
на меня — как лошадь, — целый
день, не имеет возможности съесть куска говядины, и потому прошу вас завтрашний же
день велеть купить говядины для всех.
Вакация Павла приближалась к концу. У бедного полковника в
это время так разболелись ноги, что он и из комнаты выходить не мог. Старик, привыкший целый
день быть
на воздухе, по необходимости ограничивался тем, что сидел у своего любимого окошечка и посматривал
на поля. Павел, по большей части, старался быть с отцом и развеселял его своими разговорами и ласковостью. Однажды полковник, прищурив свои старческие глаза и посмотрев вдаль, произнес...
— Да, вот
на это они тоже мастерицы: мужу как раз глаза выцарапают, —
это их
дело! — подхватил полковник. Вообще он был о всех женщинах не слишком высокого понятия, а об восточных — и в особенности.
У Павла, как всегда
это с ним случалось во всех его увлечениях, мгновенно вспыхнувшая в нем любовь к Фатеевой изгладила все другие чувствования; он безучастно стал смотреть
на горесть отца от предстоящей с ним разлуки… У него одна только была мысль, чтобы как-нибудь поскорее прошли
эти несносные два-три
дня — и скорее ехать в Перцово (усадьбу Фатеевой). Он по нескольку раз в
день призывал к себе кучера Петра и расспрашивал его, знает ли он дорогу в
эту усадьбу.
В
день отъезда, впрочем, старик не выдержал и с утра еще принялся плакать. Павел видеть
этого не мог без боли в сердце и без некоторого отвращения. Едва выдержал он минуты последнего прощания и благословения и, сев в экипаж, сейчас же предался заботам, чтобы Петр не спутался как-нибудь с дороги. Но тот ехал слишком уверенно: кроме того, Иван, сидевший рядом с ним
на козлах и любивший, как мы знаем, покритиковать своего брата, повторял несколько раз...
Павел решительно не знал куда
девать себя; Клеопатра Петровна тоже как будто бы пряталась и, совершенно как бы не хозяйка, села, с плутоватым, впрочем, выражением в лице,
на довольно отдаленный стул и посматривала
на все
это. Павел поместился наконец рядом с становою; та приняла
это прямо за изъявление внимания к ней.
Я стала
на это жаловаться: мне очень скучно было сидеть по целым
дням взаперти.
— Ну, а
эта госпожа не такого сорта, а
это несчастная жертва, которой, конечно, камень не отказал бы в участии, и я вас прошу
на будущее время, — продолжал Павел несколько уже и строгим голосом, — если вам кто-нибудь что-нибудь скажет про меня, то прежде, чем самой страдать и меня обвинять, расспросите лучше меня. Угодно ли вам теперь знать, в чем было вчера
дело, или нет?
— Я очень рад,
это превосходно, — воскликнул Павел, в самом
деле восхитившийся
этой мыслью. Они сейчас же поехали и
на Петровском бульваре отыскали премиленький флигель, совершенно уединенный и особняком стоящий.
— Есть! Есть отличнейший перевод Гнедича, я тебе достану и прочту, — отвечал Павел и, в самом
деле,
на другой же
день побежал и достал «Илиаду» в огромном формате. Клеопатру Петровну один вид
этой книги испугал.
Для
этого,
на другой же
день, он отправился к Неведомову, так как тот сам
этим жил: но — увы!
— Пустое
дело —
эта госпожа. Так только вы приняли
на себя
эту заботу.
— Ну, и черт с тобой! — произнес Павел, когда Плавин ушел. — Но каков, однако, пролаза, — прибавил он, —
на два
дня приехал в Москву, успел уже съездить к генерал-губернатору и получить от него приглашение
на бал. У него и маменька такая была, шлендой и звали; по всем важным господам таскалась, вот и он наследовал от нее
это милое свойство.
Павел между тем глядел в угол и в воображении своем представлял, что, вероятно, в их длинной зале расставлен был стол, и труп отца, бледный и похолоделый, положен был
на него, а теперь отец уже лежит в земле сырой, холодной, темной!.. А что если он в своем одночасье не умер еще совершенно и ожил в гробу? У Павла сердце замерло, волосы стали дыбом при
этой мысли. Он прежде всего и как можно скорее хотел почтить память отца каким-нибудь серьезно добрым
делом.
Дедушка ваш… форсун он этакий был барин, рассердился наконец
на это, призывает его к себе: «
На вот, говорит, тебе, братец, и сыновьям твоим вольную; просьба моя одна к тебе, — не приходи ты больше ко мне назад!» Старик и сыновья ликуют; переехали сейчас в город и заместо того, чтобы за
дело какое приняться, — да, пожалуй, и не умеют никакого
дела, — и начали они пить, а сыновья-то, сверх того, начали батьку бить: давай им денег! — думали, что деньги у него есть.
На другой
день герой мой нарочно очень рано проснулся и позвал Петра, чтобы потолковать с ним насчет поездки к приходу. Петр пришел; лицо
этого почтенного слуги было недовольное; сказав барину, что к приходу можно
на паре доехать, он добавил...
Дело, впрочем, не совсем было так, как рассказывала Клеопатра Петровна: Фатеев никогда ничего не говорил Прыхиной и не просил ее, чтобы жена к нему приехала, —
это Прыхина все выдумала, чтобы спасти состояние для своей подруги, и поставила ту в такое положение, что, будь
на месте Клеопатры Петровны другая женщина, она, может быть, и не вывернулась бы из него.
Так случилось и с Вихровым, — и таких слабых мест он встретил в романе своем очень много, и им овладело нестерпимое желание исправить все
это, и он чувствовал, что поправит все
это отлично, а потому, как Клеопатра Петровна ни упрашивала его остаться у ней
на несколько
дней, он объявил, что
это решительно невозможно, и, не пояснив даже причину тому, уехал домой, велев себя везти как можно скорее.
— Непременно-с буду! — отвечал тот, в самом
деле решившись непременно быть в собрании. Об
этом посещении Клеопатра Петровна весьма скоро, должно быть, узнала от своей сыромасленицы, бывшей именно в
этот день в Воздвиженском, потому что
на другой же
день после того прислала очень тревожную записку к m-lle Прыхиной, жившей опять в городе.
Вихров хотел для
этого взять какого-нибудь молоденького семинаристика от приходу, какового и поручил отыскать Кирьяну, но тот
на другой же
день, придя к нему, объявил, что мальчиков-семинаристов теперь нет у прихода, потому что все они в училище учатся, а вот тут дьякон-расстрига берется переписывать.
Нынче вот я отстал, мне ничего водки не пить, а прежде
дня без того не мог прожить, — вышла у меня вся
эта пекуния [Пекуния — от латинского слова pecuniae — деньги (бурсацкий жаргон).], что матушка-дьяконица со мной отпустила, беда: хоть топись, не
на что выпить!..
Казначей-то уж очень и не разыскивал: посмотрел мне только в лицо и словно пронзил меня своим взглядом; лучше бы, кажись, убил меня
на месте; сам уж не помню я, как дождался вечера и пошел к целовальнику за расчетом, и не то что мне самому больно хотелось выпить, да
этот мужичонко все приставал: «Поднеси да поднеси винца, а не то скажу — куда ты мешок-то
девал!».
«Взгляните, говорит,
на это не как судья строгий, а как Христос милостивый!» Владыко и пишет резолюцию: «
Дело об мешке закончить, а дьякона расстричь и исключить из духовного звания!»
Жениться
на мне вы не хотите, так как считаете меня недостойною
этой чести, и потому — что я такое теперь? — потерянная женщина, живущая в любовницах, и, кроме того,
дела мои все запутаны; сама я ничего в них не смыслю, пройдет еще год, и я совсем нищей могу остаться, а потому я хочу теперь найти человека, который бы хоть сколько-нибудь поправил мою репутацию и, наконец, занялся бы с теплым участием и моим состоянием…
Услышав довольно сильный стук одного экипажа, Юлия, по какому-то предчувствию и пользуясь тем, что
на дворе еще было довольно светло, взглянула в окно, —
это в самом
деле подъезжал Вихров
на щегольских, еще покойным отцом его вскормленных и сберегаемых серых лошадях и в открытой коляске.
«Ну, не совсем еще пьяница!» — решил старик и
на этот раз в мыслях своих, и затем он счел не бесполезным расспросить гостя и о
делах его.
Когда Вихров возвращался домой, то Иван не сел, по обыкновению, с кучером
на козлах, а поместился
на запятках и еле-еле держался за рессоры: с какой-то радости он счел нужным мертвецки нализаться в городе. Придя
раздевать барина, он был бледен, как полотно, и даже пошатывался немного, но Вихров, чтобы не сердиться, счел лучше уж не замечать
этого. Иван, однако, не ограничивался
этим и, став перед барином, растопырив ноги, произнес диким голосом...
— Нет, мне и здесь хорошо! — отвечал ей Вихров небрежно. — Но что
это такое за пыль? — прибавил он, взглянув
на землю и разгребая ногой довольно толстый слой в самом
деле какой-то черной пыли.