Неточные совпадения
Он
был красив собой, и шитый золотом пажеский мундирчик очень к нему
шел.
Оба они, сойдя с балкона,
пошли по аллее. Видимо, что им решительно
было не о чем между собой разговаривать.
— У меня нет; но у папаши
есть, — отвечал Павел с одушевлением и сейчас же
пошел к ключнице и сказал ей: — Афимья, давай мне скорей папашино ружье из чулана.
Та принесла ему густейших сливок; он хоть и не очень любил молоко, но
выпил его целый стакан и
пошел к себе спать. Ему все еще продолжало
быть грустно.
Оба эти лица
были в своих лучших парадных нарядах: Захаревский в новом, широком вицмундире и при всех своих крестах и медалях; госпожа Захаревская тоже в новом сером платье, в новом зеленом платке и новом чепце, — все наряды ее
были довольно ценны, но не отличались хорошим вкусом и сидели на ней как-то вкривь и вкось: вообще дама эта имела то свойство, что, что бы она ни надела, все к ней как-то не
шло.
Захаревский сначала
был писцом земского суда; старые приказные таскали его за волосы,
посылали за водкой.
« Занятия мои, — продолжал он далее, —
идут по-прежнему: я скоро
буду брать уроки из итальянского языка и эстетики, которой
будет учить меня профессор Шевырев [Шевырев Степан Петрович (1806—1864) — профессор литературы в Московском университете, критик и поэт.
Они оба обыкновенно никогда не произносили имени дочери, и даже, когда нужно
было для нее
посылать денег, то один обыкновенно говорил: «Это в Спирово надо
послать к Секлетею!», а другая отвечала: «Да, в Спирово!».
Симонов
был человек неглупый; но, тем не менее,
идя к Рожественскому попу, всю дорогу думал — какой это табак мог у них расти в деревне. Поручение свое он исполнил очень скоро и чрез какие-нибудь полчаса привел с собой высокого, стройненького и заметно начинающего франтить, гимназиста; волосы у него
были завиты; из-за борта вицмундирчика виднелась бронзовая цепочка; сапоги светло вычищены.
На дворе, впрочем, невдолге показался Симонов; на лице у него написан
был смех, и за ним
шел какой-то болезненной походкой Ванька, с всклоченной головой и с заплаканной рожею. Симонов прошел опять к барчикам; а Ванька отправился в свою темную конуру в каменном коридоре и лег там.
— И я тоже рад, — подхватил Павел; по вряд ли
был этому рад, потому что сейчас же
пошел посмотреть, что такое с Ванькой.
Плавин (это решительно
был какой-то всемогущий человек) шепнул Павлу, что можно
будет пробраться на сцену; и потому он
шел бы за ним, не зевая.
Другие действующие лица тоже не замедлили явиться, за исключением Разумова, за которым Плавин принужден
был наконец
послать Ивана на извозчике, и тогда только этот юный кривляка явился; но и тут
шел как-то нехотя, переваливаясь, и увидя в коридоре жену Симонова, вдруг стал с нею так нецеремонно шутить, что та сказала ему довольно сурово: «
Пойдите, барин, от меня, что вы!»
Одно новое обстоятельство еще более сблизило Павла с Николаем Силычем. Тот
был охотник ходить с ружьем. Павел, как мы знаем, в детстве иногда бегивал за охотой, и как-то раз,
идя с Николаем Силычем из гимназии, сказал ему о том (они всегда почти из гимназии ходили по одной дороге, хотя Павлу это
было и не по пути).
— Нет-с, не
был, да и не
пойду! — сказал Павел, а между тем слова «l'homme d'occasion» неизгладимыми чертами врезались в его памяти.
У Еспера Иваныча в городе
был свой дом, для которого тот же талантливый маэстро изготовил ему план и фасад; лет уже пятнадцать дом
был срублен, покрыт крышей, рамы в нем
были вставлены, но — увы! — дальше этого не
шло; внутри в нем
были отделаны только три — четыре комнаты для приезда Еспера Иваныча, а в остальных пол даже не
был настлан.
Тот
пошел. Еспер Иваныч сидел в креслах около своей кровати: вместо прежнего красивого и представительного мужчины, это
был какой-то совершенно уже опустившийся старик, с небритой бородой, с протянутой ногой и с висевшей рукой. Лицо у него тоже
было скошено немного набок.
Еспер Иваныч когда ему полтинник, когда целковый даст; и теперешний раз пришел
было; я сюда его не пустила, выслала ему рубль и велела
идти домой; а он заместо того — прямо в кабак… напился там,
идет домой, во все горло дерет песни; только как подошел к нашему дому, и говорит сам себе: «Кубанцев, цыц, не смей
петь: тут твой благодетель живет и хворает!..» Потом еще пуще того заорал песни и опять закричал на себя: «Цыц, Кубанцев, не смей благодетеля обеспокоить!..» Усмирильщик какой — самого себя!
Между Еспером Иванычем и княгинею несколько времени уже
шла переписка: княгиня, с видневшимися следами слез на каждом письме, умоляла его переселиться для лечения в Москву, где и доктора лучше, и она сама
будет иметь счастье
быть при нем.
— Ну как уж не мешает, кто за этим
пошел… Епитимью бы надо на вас положить за то… «Ныне отпущаеши раба твоего, господи…» Ну, целуйте крест и ступайте.
Посылайте, кто там еще
есть.
— Нет-с! — отвечал Ванька решительно, хотя, перед тем как переехать Павлу к Крестовникову, к нему собрались все семиклассники и перепились до неистовства; и даже сам Ванька, проводив господ, в сенях шлепнулся и проспал там всю ночь. — Наш барин, — продолжал он, — все более в книжку читал… Что ни
есть и я, Михайло Поликарпыч, так грамоте теперь умею; в какую только должность прикажете,
пойду!
— А мне вот нужней, чтоб ты с мужиком жил!.. — воскликнул, вспылив, полковник. — Потому что я покойнее
буду: на первых порах ты
пойдешь куда-нибудь, Макар Григорьев или сам с тобой
пойдет, или
пошлет кого-нибудь!
— И сам
пойдет, или
пошлет кого ни на
есть! — подтвердила, явно подличая, Алена Сергеевна.
— On dit! [Говорят! (франц.).] — отвечал Абреев. — Но тому совершенно
был не расчет… Богатый человек! «Если бы, — говорит он, — я мог поступить по дипломатической части, а то
пошлют в какой-нибудь уездный городишко стряпчим».
— Нас затем и
посылают в провинцию, чтобы не
было этого крючкотворства, — возразил правовед и потом, не без умыслу, кажется, поспешил переменить разговор. — А что, скажите, брат его тоже у вас служит, и с тем какая-то история вышла?
Самый дом и вся обстановка около него как бы вовсе не изменились: ворота так же
были отворены, крыльцо — отперто; даже на окне, в зале, как Павлу показалось, будто бы лежал дорожный саквояж, «Что за чудо, уж не воротились ли они из Москвы?» — подумал он и
пошел в самый дом.
К счастью, что при этом
был Симонов, который сейчас же нашелся — сбегал за доктором и
послал, на собственные деньжонки, эстафету к полковнику.
— Весь он у меня, братец, в мать
пошел: умная ведь она у меня
была, но тоже этакая пречувствительная и претревожная!.. Вот он тоже маленьким болен сделался; вдруг вздумала: «Ай, батюшка, чтобы спасти сына от смерти,
пойду сама в Геннадьев монастырь пешком!..» Сходила, надорвалась, да и жизнь кончила, так разве бог-то требует того?!
Невдалеке от зеркала
была прибита лубочная картина: «Русский мороз и немец», изображающая уродливейшего господина во фраке и с огромнейшим носом, и на него русский мужик в полушубке замахивался дубиной, а внизу
было подписано: «Немец, береги свой нос,
идет русский мороз!» Все сие помещение принадлежало Макару Григорьеву Синькину, московскому оброчному подрядчику, к которому, как мы знаем, Михаил Поликарпыч препроводил своего сына…
— Надо
быть, что отобедал: вечерни уж
были. Съездите, что тут вам валяться-то на диване!
Послать, что ли, вам камердинера-то вашего?
Павел стал осматривать комнату Еспера Иваныча, которую, видимо, убирало чье-то утонченное внимание. По стенам
шли мягкие без дерева диваны, пол
был покрыт пушистым теплым ковром; чтобы летнее солнце не жгло, на окна
были опущены огромные маркизы; кроме того, небольшая непритворенная дверь вела на террасу и затем в сад, в котором виднелось множество цветов и растений.
— Нет, ты погоди, постой! — остановил его снова Макар Григорьев. — Барин теперь твой придет, дожидаться его у меня некому… У меня народ день-деньской работает, а не дрыхнет, — ты околевай у меня, тут его дожидаючись; мне за тобой надзирать некогда, и без тебя мне,
слава тебе, господи,
есть с кем ругаться и лаяться…
Неведомов встал, вышел в коридор и
послал человека к Салову. Через несколько времени, в комнату вошел — небольшого роста, но чрезвычайно, должно
быть, юрковатый студент в очках и с несколько птичьей и как бы проникающей вас физиономией, — это
был Салов. Неведомов сейчас же познакомил с ним Вихрова.
— Говорил-с! — повторил Салов. — И у него обыкновенно
были две темы для разговоров, это — ваше сценическое дарование и еще его серые из тонкого сукна брюки, которые он очень берег и про которые каждое воскресенье говорил сторожу: «Вычисти, пожалуйста, мне мои серые брюки получше, я в них
пойду погулять».
— Какой славный малый, какой отличный, должно
быть! — продолжал Замин совершенно искренним тоном. — Я тут
иду, а он сидит у ворот и песню мурлыкает. Я говорю: «Какую ты это песню
поешь?» — Он сказал; я ее знаю. «Давай, говорю, вместе
петь». — «Давайте!» — говорит… И начали… Народу что собралось — ужас! Отличный малый, должно
быть… бесподобный!
Макар Григорьев видал всех, бывавших у Павла студентов, и разговаривал с ними: больше всех ему понравился Замин, вероятно потому, что тот толковал с ним о мужичках, которых, как мы знаем, Замин сам до страсти любил, и при этом, разумеется, не преминул представить, как богоносцы,
идя с образами на святой неделе, дикими голосами
поют: «Христос воскресе!»
— Нет, не
был! Со всеми с ними дружен
был, а тут как-то перед самым их заговором, на счастье свое, перессорился с ними! Когда государю подали список всех этих злодеев, первое слово его
было: «А Коптин — тут, в числе их?» — «Нет», — говорят. — «Ну, говорит,
слава богу!» Любил, знаешь, его, дорожил им. Вскоре после того в флигель-адъютанты
было предложено ему — отказался: «Я, говорит, желаю служить отечеству, а не на паркете!» Его и
послали на Кавказ: на, служи там отечеству!
— Ну, да поворотов как не
быть —
есть. Главная причина тут лес Зенковский, верст на пятнадцать
идет; грязь там, сказывают, непроходимая.
Лесу, вместе с тем, как бы и конца не
было, и, к довершению всего, они подъехали к такому месту, от которого
шли две дороги, одинаково торные; куда надо
было ехать, направо или налево? Кучер Петр остановил лошадей и недоумевал.
Петр подумал немного и взял направо; через несколько времени, дорога
пошла еще хуже: кроме грязи, там
была такая теснота, что четверка едва проходила.
— Нет, я
пойду! — воскликнула становая и поднялась
было с дивана.
— А это вот — угольная, или чайная, как ее прежде называли, — продолжала хозяйка, проводя Павла через коридор в очень уютную и совершенно в стороне находящуюся комнату. — Смотрите, какие славные диваны
идут кругом. Это любимая комната
была покойного отца мужа. Я здесь
буду вас ожидать! — прибавила она совершенно тихо и скороговоркой.
Все
пошли за ней, и — чем ужин более приближался к концу, тем Павел более начинал чувствовать волнение и даже какой-то страх, так что он почти не рад
был, когда встали из-за стола и начали прощаться.
Павел оделся и
пошел туда. Окошечко — из залы в блаженнейшую чайную — опять на минуту промелькнуло перед ним; когда он вошел в столовую, сидевшая там становая вдруг вскрикнула и закрыла обеими руками грудь свою. Она, изволите видеть,
была несколько в утреннем дезабилье и поэтому очень устыдилась Павла.
— Да, не измените! — произнесла она недоверчиво и
пошла велеть приготовить свободный нумер; а Павел отправил Ивана в гостиницу «Париж», чтобы тот с горничной Фатеевой привез ее вещи. Те очень скоро исполнили это. Иван, увидав, что горничная m-me Фатеевой
была нестарая и недурная собой, не преминул сейчас же начать с нею разговаривать и любезничать.
— Так, утопилась
было и теперь снова
посылает меня к вам молить вас — возвратить ей вашу любовь и ваше уважение.
— Потому, что она меня одного тут в номерах и знала, кроме еще Неведомова, к которому она
идти не решилась, потому что тот сам в нее
был влюблен.
— Что их вознаграждать-то! — воскликнул Замин. —
Будет уж им, помироедствовали. Мужики-то, вон, и в казну подати подай, и дороги почини, и в рекруты ступай. Что баря-то, али купцы и попы?.. Святые, что ли? Мужички то же говорят: «Страшный суд написан, а ни одного барина в рай не ведут, все простой народ
идет с бородами».
Старик,
идя домой, всю дорогу
был как-то мрачней обыкновенного.