Неточные совпадения
Те пожали друг у друга
руки и больше механически поцеловались. Сережа, впрочем, как более приученный к светскому обращению, проводил гостей до экипажа и, когда они тронулись, вежливо
с ними раскланялся.
Вдруг из всей этой толпы выскочила, —
с всклоченными волосами,
с дикими глазами и
с метлою в
руке, — скотница и начала рукояткой метлы бить медведя по голове и по животу.
Тот встал. Александра Григорьевна любезно расцеловалась
с хозяйкой; дала поцеловать свою
руку Ардальону Васильичу и старшему его сыну и — пошла. Захаревские,
с почтительно наклоненными головами, проводили ее до экипажа, и когда возвратились в комнаты, то весь их наружный вид совершенно изменился: у Маремьяны Архиповны пропала вся ее суетливость и она тяжело опустилась на тот диван, на котором сидела Александра Григорьевна, а Ардальон Васильевич просто сделался гневен до ярости.
У задней стены стояла мягкая,
с красивым одеялом, кровать Еспера Иваныча: в продолжение дня он только и делал, что,
с книгою в
руках, то сидел перед столом, то ложился на кровать.
«Всевышнего
рука три чуда совершила!» — пририсовал
руку с военным обшлагом […один художник… совершил государственное преступление, состоящее в том, что к известной эпиграмме: «Всевышнего
рука три чуда совершила!» — пририсовал
руку с военным обшлагом «.
Эти факты вызвали эпиграмму, которая, как и другие эпиграммы того времени, приписывалась Пушкину:
Рука с военным обшлагом, пририсованная к эпиграмме, показывала, что «всевышний» — это Николай I.].
Вошла Анна Гавриловна
с чайным подносом в
руках. Разнеся чай, она не уходила, а осталась тут же в кабинете.
Та пошла и скоро возвратилась
с письмом в
руках. Она вся как бы трепетала от удовольствия.
Тотчас же, как встали из-за стола, Еспер Иваныч надел
с широкими полями, соломенную шляпу, взял в
руки палку
с дорогим набалдашником и, в сопровождении Павла, вышел на крыльцо.
По вечерам, — когда полковник, выпив рюмку — другую водки, начинал горячо толковать
с Анной Гавриловной о хозяйстве, а Паша, засветив свечку, отправлялся наверх читать, — Еспер Иваныч, разоблаченный уже из сюртука в халат, со щегольской гитарой в
руках, укладывался в гостиной, освещенной только лунным светом, на диван и начинал негромко наигрывать разные трудные арии; он отлично играл на гитаре, и вообще видно было, что вся жизнь Имплева имела какой-то поэтический и меланхолический оттенок: частое погружение в самого себя, чтение, музыка, размышление о разных ученых предметах и, наконец, благородные и возвышенные отношения к женщине — всегда составляли лучшую усладу его жизни.
В довольно просторной избе он увидел пожилого, но еще молодцеватого солдата, — в рубашке и в штанах
с красным кантом, который
с рубанком в
руках, стоял около столярного верстака по колено в наструганных им стружках.
Солдат ничего уже ему не отвечал, а только пошел. Ванька последовал за ним, поглядывая искоса на стоявшую вдали собаку. Выйди за ворота и увидев на голове Вихрова фуражку
с красным околышком и болтающийся у него в петлице георгиевский крест, солдат мгновенно вытянулся и приложил даже
руки по швам.
Отчего Павел чувствовал удовольствие, видя, как Плавин чисто и отчетливо выводил карандашом линии, — как у него выходило на бумаге совершенно то же самое, что было и на оригинале, — он не мог дать себе отчета, но все-таки наслаждение ощущал великое; и вряд ли не то ли же самое чувство разделял и солдат Симонов, который
с час уже пришел в комнаты и не уходил, а, подпершись
рукою в бок, стоял и смотрел, как барчик рисует.
— Сегодня отличное представление! — сказал он, развертывая и подавая заскорузлой
рукой афишу. — Днепровская русалка [«Днепровская русалка» — пьеса была переделана Н.
С.Краснопольским из либретто Фердинанда Кауера (1751—1831). Впервые поставлена на петербургской сцене в 1803 году.], — прибавил он, тыкая пальцем на заглавие.
— Вот они где, лицедеи-то! — сказал он и прямо принял из
рук Ваньки уже заранее приготовленную ему трубку
с длиннейшим чубуком и отчаянно затянулся из нее. — И пройде сие ядове во все жилы живота моего, — сказал он, выпуская из себя дым.
Сочинение это произвело, как и надо ожидать, страшное действие… Инспектор-учитель показал его директору; тот — жене; жена велела выгнать Павла из гимназии. Директор, очень добрый в сущности человек, поручил это исполнить зятю. Тот, собрав совет учителей и бледный,
с дрожащими
руками, прочел ареопагу [Ареопаг — высший уголовный суд в древних Афинах, в котором заседали высшие сановники.] злокачественное сочинение; учителя, которые были помоложе, потупили головы, а отец Никита произнес, хохоча себе под нос...
Он в ней первой увидел, или, лучше сказать, в первой в ней почувствовал женщину: он увидел ее белые
руки, ее пышную грудь, прелестные ушки, и
с каким бы восторгом он все это расцеловал!
Тот пошел. Еспер Иваныч сидел в креслах около своей кровати: вместо прежнего красивого и представительного мужчины, это был какой-то совершенно уже опустившийся старик,
с небритой бородой,
с протянутой ногой и
с висевшей
рукой. Лицо у него тоже было скошено немного набок.
— Она одна или
с мужем? — перебил Еспер Иваныч Анну Гавриловну, показывая
рукою на соседнюю комнату.
— Да, может быть, — отвечал Еспер Иваныч, разводя в каком-то раздумьи
руками. — А вы как ваше время проводите? — прибавил он
с возвратившеюся ему на минуту любезностью.
— Ну, вот давай, я тебя стану учить; будем играть в четыре
руки! — сказала она и, вместе
с тем, близко-близко села около Павла.
Мари приняла это известие
с неописанным восторгом; как бы помешанная от радости, она начала целовать
руки у отца, начала целовать Анну Гавриловну.
— Ну-с, извольте, во-первых, хорошенько учиться, а во-вторых, приезжайте в Москву! — сказала Мари и подала Павлу
руку.
— Слушаю-с, — отвечал он комическим тоном и как-то совершенно механически целуя ее
руку, тогда как душа его была полна рыданиями, а
руку ее он желал бы съесть и проглотить!
Между тем наступил великий пост, а наконец и страстная неделя. Занятия Павла
с Крестовниковым происходили обыкновенно таким образом: он
с Семеном Яковлевичем усаживался у одного столика, а у другого столика, при двух свечах,
с вязаньем в
руках и
с болонкой в коленях, размещалась Евлампия Матвеевна, супруга Семена Яковлевича.
В гостиной Вихровы застали довольно большое общество: самую хозяйку, хоть и очень постаревшую, но по-прежнему
с претензиями одетую и в тех же буклях 30-х годов, сына ее в расстегнутом вицмундире и в эполетах и монаха в клобуке,
с пресыщенным несколько лицом, в шелковой гроденаплевой [Гроденапль — плотная ткань, род тафты, от франц. gros de Naples.] рясе,
с красивыми четками в
руках и в чищенных сапогах, — это был настоятель ближайшего монастыря, отец Иоаким, человек ученый, магистр богословия.
Едучи уже в Москву и проезжая родной губернский город, Павел, разумеется, прежде всего был у Крестовниковых. Отобедав у них, поблагодушествовал
с ними, а потом вознамерился также сходить и проститься
с Дрозденкой. Он застал Николая Силыча в оборванном полинялом халате, сидящего,
с трубкою в
руках, около водки и закуски и уже несколько выпившего.
— Друг, самый искренний! — отвечал Павел,
с чувством пожимая ее
руку.
—
С ножом; я уж защитил ее своей
рукой, так что он слегка даже ранил меня, — отвечал, по-прежнему пунктуально, Постен.
В настоящую минуту Макар Григорьев, старик уж лет за шестьдесят,
с оплывшими
руками,
с большим животом, в одной рубахе и плисовых штанах, стоял нехотя перед своим молодым барином.
— Здравствуйте, батюшка Павел Михайлович, — сказал он
с веселым и добрым лицом, подходя к
руке Павла.
Мысль, что она не вышла еще замуж и что все эти слухи были одни только пустяки, вдруг промелькнула в голове Павла, так что он в комнату дяди вошел
с сильным замиранием в сердце — вот-вот он ее увидит, — но, увы, увидел одного только Еспера Иваныча, сидящего хоть и
с опустившейся
рукой, но чрезвычайно гладко выбритого, щеголевато одетого в шелковый халат и кругом обложенного книгами.
Новая, навощенная и — вряд ли не солдатскими
руками — обитая мебель; горка
с серебром, накупленным на разного рода экономические остатки; горка другая
с вещами Мари, которыми Еспер Иваныч наградил ее очень обильно, подарив ей все вещи своей покойной матери; два — три хорошеньких ковра, карселевская лампа и, наконец, столик молодой
с зеркалом, кругом которого на полочках стояли духи; на самом столе были размещены: красивый бювар, перламутровый нож для разрезания книг и черепаховый ящик для работы.
— Ну-с, так, так, значит, и будем являться. До свиданья! — И Павел протянул Мари
руку; она ему тоже подала свою, но — довольно холодно.
В дверях часовни Павел увидел еще послушника, но только совершенно уж другой наружности:
с весьма тонкими очертаниями лица, в выражении которого совершенно не видно было грубо поддельного смирения, но в то же время в нем написаны были какое-то спокойствие и кротость; голубые глаза его были полуприподняты вверх;
с губ почти не сходила небольшая улыбка; длинные волосы молодого инока были расчесаны
с некоторым кокетством; подрясник на нем, перетянутый кожаным ремнем, был, должно быть, сшит из очень хорошей материи, но теперь значительно поизносился;
руки у монаха были белые и очень красивые.
— Ах, будьте такой добрый, протяните вашу
руку с ними в эту дыру, в ширмы! — проговорила Каролина Карловна, гораздо уже более добрым голосом.
Неведомов просунул за ширму
руку с деньгами; она их приняла у него.
Часу в седьмом вечера, он почти бегом бежал
с своей квартиры к дому профессора и робкою
рукою позвонил в колокольчик.
Хотя я
с детства наметал
Во всякой краже обе
руки,
Но ты в сей выспренней науке
Мне будешь вечный идеал!
Вот я теперь и подчитал ее, и буду их всех резать! — заключил Салов,
с удовольствием потирая себе
руки.
Неведомов пришел под
руку с известной уже нам девицей, которая оттого, в одно и то же время, конфузилась и смеялась.
Вошли шумно два студента: один — толстый, приземистый,
с курчавою головой,
с грубыми
руками,
с огромными ногами и почти оборванным образом одетый; а другой — высоконький, худенький,
с необыкновенно острым, подвижным лицом, и тоже оборванец.
— Вот они где тут! — воскликнул толстяк и, потом, пошел со всеми здороваться: у каждого крепко стискивал
руку, тряс ее; потом,
с каждым целовался, не исключая даже и Вихрова, которого он и не знал совсем.
Вслед за становой вошел высокий мужчина
с усами и бородой, в длиннополом синем сюртуке и нес на
руке какое-то легонькое манто. Он прошел прямо на клирос и, установясь в очень, как видно, для него привычной позе, сейчас же принялся густым басом подпевать дьячкам.
Когда Павел приехал к становой квартире (она была всего в верстах в двух от села) и вошел в небольшие сенцы, то увидел сидящего тут человека
с обезображенным и совершенно испитым лицом,
с кандалами на ногах; одною
рукой он держался за ногу, которую вряд ли не до кости истерло кандалою.
«Нет, говорю, ваше превосходительство, это не так; я сам чрез эту гору переходил!» — «Где, говорит, вам переходить; может быть, как-нибудь пьяный перевалились через нее!» Я говорю: «Ваше превосходительство, я двадцать лет здесь живу, и меня, благодаря бога, никто еще пьяным не видал; а вас — так, говорю, слыхивал, как
с праздника из Кузьминок, на
руки подобрав, в коляску положили!» Засмеялся…
— Простили его потом, когда государь проезжал по здешней губернии; ну, и
с ним Вилье [Вилье, точнее, Виллие Яков Васильевич (1765—1854) — лейб-хирург и президент Медико-хирургической академии.] всегда ездил, по левую
руку в коляске
с ним сидел…
В одной
руке он держал газету, а в другой — трубку
с длиннейшим черешневым чубуком и
с дорогим янтарным мундштуком.
На этих словах священника Александр Иванович вышел
с книжкою в
руках своего перевода. Он остановился посредине залы в несколько трагической позе.
— Вот-с, как это было, — начал Михаил Поликарпович, — не полковник, а майор подошел к ней, и только было наклонился, чтобы
руку ей подать и отвести в карету, она выхватила из-под фартука кинжал да и пырнула им его.