Неточные совпадения
— Нет! — проговорила Катрин, сначала
не понявшая, к
чему вел этот вопрос.
Егору Егорычу очень хотелось поскорее узнать,
что велит ему сказать Людмила, и у него даже была маленькая надежда,
не напишет ли она ему письмо.
Здесь я, впрочем, по беспристрастию историка, должен объяснить,
что, конечно, заседатель
не съел в один обед целого ушата капусты, но, попробовав ее и найдя очень вкусною,
велел поставить себе в сани весь ушат и свез его своей жене — большой хозяйке.
— Непременно со слов Крапчика! — подхватил сенатор. — Он, я вам говорю, какой-то злой дух для меня!.. Все,
что он мне ни посоветовал, во всем я оказываюсь глупцом!.. Я
велю, наконец,
не пускать его к себе.
Катрин,
не проронившая ни одного звука из того,
что говорилось в кабинете, негромко
велела возвращавшемуся оттуда лакею налить и ей стакан шампанского. Тот исполнил ее приказание и, когда поставил начатую бутылку на стол к играющим, то у Крапчика
не прошло это мимо глаз.
Напрасно к нему приезжали сенатор, губернатор, губернский предводитель, написавший сверх того Егору Егорычу письмо, спрашивая,
что такое с ним, — на все это Антип Ильич, по приказанию барина, кротко отвечал,
что господин его болен,
не может никого принимать и ни с кем письменно сноситься; но когда пришло к Егору Егорычу письмо от Сверстова, он как бы ожил и
велел себе подать обед, питаясь до этого одним только чаем с просфорой, которую ему, с вынутием за здравие, каждое утро Антип Ильич приносил от обедни.
— Позвольте-с! — воскликнул снова Крапчик. — Во-первых, по безымянным доносам закон
повелевает ничего
не делать, ни к
чему не приступать.
Панночка в отчаянии и говорит ему: «Сними ты с себя портрет для меня, но пусти перед этим кровь и дай мне несколько капель ее; я их
велю положить живописцу в краски, которыми будут рисовать, и тогда портрет выйдет совершенно живой, как ты!..» Офицер, конечно, — да и кто бы из нас
не готов был сделать того, когда мы для женщин жизнью жертвуем? — исполнил,
что она желала…
Тот сначала своими жестами усыпил его, и
что потом было с офицером в этом сне, — он
не помнит; но когда очнулся, магнетизер
велел ему взять ванну и дал ему при этом восковую свечку, полотенчико и небольшое зеркальце… «Свечку эту, говорит, вы зажгите и садитесь с нею и с зеркальцем в ванну, а когда вы там почувствуете сильную тоску под ложечкой, то окунитесь… свечка при этом —
не бойтесь —
не погаснет, а потом,
не выходя из ванны, протрите полотенчиком зеркальце и, светя себе свечкою, взгляните в него…
— Ничего особенного; доктор только
велел не беспокоить больную! — отвечала она, хотя
не было сомнения,
что многого
не договорила.
— Непременно, завтра же! — поспешно проговорил тот. — Одно несчастье,
что Карл Павлыч
ведет чересчур артистическую жизнь… Притом так занят разными заказами и еще более того замыслами и планами о новых своих трудах,
что я
не знаю, когда он возьмется это сделать!
Прибыв в губернский город, он первое,
что послал за приходскими священниками с просьбою служить должные панихиды по покойнике, потом строго разбранил старших из прислуги, почему они прежде этого
не сделали,
велев им вместе с тем безвыходно торчать в зале и молиться за упокой души барина.
Первое: вы должны быть скромны и молчаливы, аки рыба, в отношении наших обрядов, образа правления и всего того,
что будут постепенно вам открывать ваши наставники; второе: вы должны дать согласие на полное повиновение, без которого
не может существовать никакое общество, ни тайное, ни явное; третье: вам необходимо
вести добродетельную жизнь, чтобы, кроме исправления собственной души, примером своим исправлять и других, вне нашего общества находящихся людей; четвертое: да будете вы тверды, мужественны, ибо человек только этими качествами может с успехом противодействовать злу; пятое правило предписывает добродетель, каковою, кажется, вы уже владеете, — это щедрость; но только старайтесь наблюдать за собою, чтобы эта щедрость проистекала
не из тщеславия, а из чистого желания помочь истинно бедному; и, наконец, шестое правило обязывает масонов любить размышление о смерти, которая таким образом явится перед вами
не убийцею всего вашего бытия, а другом, пришедшим к вам, чтобы возвести вас из мира труда и пота в область успокоения и награды.
Шумилов, хоть и смело, но, по случаю маленькой булавочки в голове,
не совсем твердо ступая,
повел доктора в канцелярию, где тот увидел в поношенном синем вицмундире подслеповатого чиновника, с лицом, вероятно, вследствие близорукости, низко опущенным над бумагою, которую он писал, имея при этом несколько высунутый направо язык,
что, как известно, делают многие усердные писцы.
— Конечно, проводим, — отвечала Муза Николаевна и
велела было заложить в возок лошадей; но лакей, пошедший исполнять это приказание, возвратясь невдолге, объявил,
что кучер,
не спавший всю прошедшую ночь, напился и лежит без чувств.
— Однако донос
не показывает его благородства; и главное, по какому поводу ему мешаться тут? А потом, самое дело
повел наш тамошний долговязый дуралей-исправник, которого — все очень хорошо знают — ваш муж почти насильно навязал дворянству, и неужели же Егор Егорыч все это знает и также действует вместе с этими господами? Я скорей умру,
чем поверю этому. Муж мой, конечно, смеется над этим доносом, но я, как женщина, встревожилась и приехала спросить вас,
не говорил ли вам чего-нибудь об этом Егор Егорыч?
Генерал-губернатор удивился,
что m-me Лябьева до сих пор
не видалась с мужем, причем присовокупил,
что он
велел даже бедному узнику с самых первых дней заключения послать фортепьяно в тюрьму.
У многих из них появились слезы на глазах, но поспешивший в коридор смотритель, в отставном военном вицмундире и с сильно пьяной рожей,
велел, во-первых, арестантам разойтись по своим местам, а потом, войдя в нумер к Лябьеву, объявил последнему,
что петь в тюрьме
не дозволяется.
Сколь ни велики мои грехи, но неужели милосердый бог назначит мне еще новое, невыносимое для меня испытание, и умру
не я, а Сусанна!» При этой мысли Егор Егорыч почти обезумел:
не давая себе отчета в том,
что делает, он
велел Антипу Ильичу позвать Сусанну Николаевну, чтобы сколь возможно откровеннее переговорить с нею.
«
Что же, говорит,
вели тятеньке кол осиновый покрепче в спину вколотить!» — «В том-то и штука, говорит, маменька,
что это
не поможет: тятенька-то немец!»
Камер-юнкер, с восторгом занявший такого рода пост около m-me Тулузовой, оказался столь же, если еще
не больше, трусливым по характеру, как и юный театральный любовник, так
что всякий раз, когда бывал у Екатерины Петровны, то ему чудилось,
что вот сойдет сейчас сверху скотина Тулузов и
велит его отдуть палками.
— Все,
что зависит от меня, я сделаю и имею некоторую надежду на успех, — ответила на это Миропа Дмитриевна и
повела с первого же дня незаметную, но вместе с тем ни на минуту
не прерываемую атаку на мужа, начав ее с того,
что велела приготовить к обеду гораздо более вкусные блюда,
чем прежде: борщ малороссийский, вареники, сосиски под капустой; мало того, подала даже будто бы где-то и случайно отысканную бутылку наливки, хотя, говоря правду, такой наливки у Миропы Дмитриевны стояло в подвале бутылок до пятидесяти.
Такой любви Миропа Дмитриевна, без сомнения,
не осуществила нисколько для него, так как чувство ее к нему было больше практическое, основанное на расчете,
что ясно доказало дальнейшее поведение Миропы Дмитриевны, окончательно уничтожившее в Аггее Никитиче всякую склонность к ней, а между тем он был человек с душой поэтической, и нравственная пустота томила его; искания в масонстве как-то
не вполне удавались ему, ибо с Егором Егорычем он переписывался редко, да и то все по одним только делам; ограничиваться же исключительно интересами службы Аггей Никитич никогда
не мог, и в силу того последние года он предался чтению романов, которые доставал, как и другие чиновники, за маленькую плату от смотрителя уездного училища; тут он, между прочим, наскочил на
повесть Марлинского «Фрегат «Надежда».
В тот день, в который Миропа Дмитриевна задумала предпринять против Аггея Никитича атаку, его постигнуло нечто более серьезное,
чем мимолетные встречи с пани, потому
что она
не то
что встретилась с ним, а, нагнав,
велела кучеру ехать рядом и отнеслась к Аггею Никитичу...
На поверку, впрочем, оказалось,
что Егор Егорыч
не знал аптекаря, зато очень хорошо знала и была даже дружна с Herr Вибелем gnadige Frau, которая, подтвердив,
что это действительно был в самых молодых годах серьезнейший масон, с большим удовольствием изъявила готовность написать к Herr Вибелю рекомендацию о Herr Звереве и при этом так одушевилась воспоминаниями,
что весь разговор
вела с Егором Егорычем по-немецки, а потом тоже по-немецки написала и самое письмо, которое Егор Егорыч при коротенькой записочке от себя препроводил к Аггею Никитичу; сей же последний, получив оное, исполнился весьма естественным желанием узнать,
что о нем пишут, но сделать это, по незнанию немецкого языка, было для него невозможно, и он возложил некоторую надежду на помощь Миропы Дмитриевны, которая ему неоднократно хвастала,
что она знает по-французски и по-немецки.
— Вчера к мужу сам судья привозил все дело; они рассматривали его и находят,
что Аггей Никитич почти оправдал Василия Иваныча, — продолжала уже с таинственностью откупщица, и слова ее отчасти были справедливы, ибо Аггей Никитич, весь поглощенный совершенно иным интересом, предоставил конец следствия
вести секретарю, который, заранее, конечно, подмазанный, собирал только то,
что требовалось
не к обвинению, а для оправдания подсудимого.
Егор Егорыч немножко соснут; с ними это бывает; они и прежде всегда были, как малый ребенок! — успокаивал ее тот, и дня через два Егор Егорыч в самом деле как бы воспрянул, если
не телом, то духом, и, мучимый мыслью,
что все эти дни Сусанна Николаевна сидела около его постели и скучала,
велел взять коляску, чтобы ехать в высившиеся над Гейдельбергом развалины когда-то очень красивого замка.
— А пускай его сердится; мне разве в первый раз с ним ссориться? — отвечал совершенно равнодушно почтмейстер, вовсе, кажется,
не думавший,
что может произойти из всего этого для Вибеля, а равно и для аптекарского помощника, помышляя единственно о том, как он преподнесет пакостную
весть своему другу Вибелю.
Услыхав,
что сей последний приехал к ней, и приехал
не один, а с инвалидным поручиком, она, обрадовавшись и немного встревожившись, поспешно встала и начала одеваться; но когда горничная подала было ей обыкновенное домашнее платье, то Екатерина Петровна с досадой отшвырнула это платье и
велела подать себе щеголеватый капот, очень изящный утренний чепчик и бархатные туфли, — словом, костюм, в который она наряжалась в Москве, принимая театрального жен-премьера, заезжавшего к ней обыкновенно перед репетицией.
Войдя в квартиру Миропы Дмитриевны, камер-юнкер
велел доложить о себе с подробным изложением всего своего титула, который, однако, вовсе
не удивил и
не поразил Миропу Дмитриевну, так как она заранее ожидала,
что ее будут посещать разные важные господа; камер-юнкер начал разговор свой с нею извинениями.
— Потому,
что очень она безобразничает,
не говоря уже о том,
что здесь, в Москве, она
вела весьма вольную жизнь…