Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ну
что ты? к
чему? зачем?
Что за ветреность такая! Вдруг вбежала, как угорелая кошка. Ну
что ты нашла такого удивительного? Ну
что тебе вздумалось? Право, как дитя какое-нибудь трехлетнее.
Не похоже,
не похоже, совершенно
не похоже на то, чтобы ей было восемнадцать лет. Я
не знаю, когда ты будешь благоразумнее, когда ты будешь
вести себя, как прилично благовоспитанной девице; когда ты будешь знать,
что такое хорошие правила и солидность в поступках.
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет к тебе в дом целый полк на постой. А если
что,
велит запереть двери. «Я тебя, — говорит, —
не буду, — говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это, говорит, запрещено законом, а вот ты у меня, любезный, поешь селедки!»
Приготовь поскорее комнату для важного гостя, ту,
что выклеена желтыми бумажками; к обеду прибавлять
не трудись, потому
что закусим в богоугодном заведении у Артемия Филипповича, а вина
вели побольше; скажи купцу Абдулину, чтобы прислал самого лучшего, а
не то я перерою весь его погреб.
— Филипп на Благовещенье
Ушел, а на Казанскую
Я сына родила.
Как писаный был Демушка!
Краса взята у солнышка,
У снегу белизна,
У маку губы алые,
Бровь черная у соболя,
У соболя сибирского,
У сокола глаза!
Весь гнев с души красавец мой
Согнал улыбкой ангельской,
Как солнышко весеннее
Сгоняет снег с полей…
Не стала я тревожиться,
Что ни
велят — работаю,
Как ни бранят — молчу.
Пошли порядки старые!
Последышу-то нашему,
Как на беду, приказаны
Прогулки.
Что ни день,
Через деревню катится
Рессорная колясочка:
Вставай! картуз долой!
Бог
весть с
чего накинется,
Бранит, корит; с угрозою
Подступит — ты молчи!
Увидит в поле пахаря
И за его же полосу
Облает: и лентяи-то,
И лежебоки мы!
А полоса сработана,
Как никогда на барина
Не работал мужик,
Да невдомек Последышу,
Что уж давно
не барская,
А наша полоса!
С ребятами, с дево́чками
Сдружился, бродит по лесу…
Недаром он бродил!
«Коли платить
не можете,
Работайте!» — А в
чем твоя
Работа? — «Окопать
Канавками желательно
Болото…» Окопали мы…
«Теперь рубите лес…»
— Ну, хорошо! — Рубили мы,
А немчура показывал,
Где надобно рубить.
Глядим: выходит просека!
Как просеку прочистили,
К болоту поперечины
Велел по ней возить.
Ну, словом: спохватились мы,
Как уж дорогу сделали,
Что немец нас поймал!
Крестьяне речь ту слушали,
Поддакивали барину.
Павлуша что-то в книжечку
Хотел уже писать.
Да выискался пьяненький
Мужик, — он против барина
На животе лежал,
В глаза ему поглядывал,
Помалчивал — да вдруг
Как вскочит! Прямо к барину —
Хвать карандаш из рук!
— Постой, башка порожняя!
Шальных
вестей, бессовестных
Про нас
не разноси!
Чему ты позавидовал!
Что веселится бедная
Крестьянская душа?
Стародум(читает). «…Я теперь только узнал…
ведет в Москву свою команду… Он с вами должен встретиться… Сердечно буду рад, если он увидится с вами… Возьмите труд узнать образ мыслей его». (В сторону.) Конечно. Без того ее
не выдам… «Вы найдете… Ваш истинный друг…» Хорошо. Это письмо до тебя принадлежит. Я сказывал тебе,
что молодой человек, похвальных свойств, представлен… Слова мои тебя смущают, друг мой сердечный. Я это и давеча приметил и теперь вижу. Доверенность твоя ко мне…
Правдин. Да и ступай к своим свиньям.
Не забудь, однако ж,
повестить всем Скотининым,
чему они подвержены.
Милон. Я подвергал ее, как прочие. Тут храбрость была такое качество сердца, какое солдату
велит иметь начальник, а офицеру честь. Признаюсь вам искренно,
что показать прямой неустрашимости
не имел я еще никакого случая, испытать же себя сердечно желаю.
Стародум. От двора, мой друг, выживают двумя манерами. Либо на тебя рассердятся, либо тебя рассердят. Я
не стал дожидаться ни того, ни другого. Рассудил,
что лучше
вести жизнь у себя дома, нежели в чужой передней.
Простаков. От которого она и на тот свет пошла. Дядюшка ее, господин Стародум, поехал в Сибирь; а как несколько уже лет
не было о нем ни слуху, ни
вести, то мы и считаем его покойником. Мы, видя,
что она осталась одна, взяли ее в нашу деревеньку и надзираем над ее имением, как над своим.
Г-жа Простакова. О матушка! Знаю,
что ты мастерица, да лих
не очень тебе верю. Вот, я чаю, учитель Митрофанушкин скоро придет. Ему
велю…
Правдин.
Не бойтесь. Их, конечно,
ведет офицер, который
не допустит ни до какой наглости. Пойдем к нему со мной. Я уверен,
что вы робеете напрасно.
Не забудем,
что летописец преимущественно
ведет речь о так называемой черни, которая и доселе считается стоящею как бы вне пределов истории. С одной стороны, его умственному взору представляется сила, подкравшаяся издалека и успевшая организоваться и окрепнуть, с другой — рассыпавшиеся по углам и всегда застигаемые врасплох людишки и сироты. Возможно ли какое-нибудь сомнение насчет характера отношений, которые имеют возникнуть из сопоставления стихий столь противоположных?
Но как ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная
весть об упразднении градоначальниковой головы в несколько минут облетела весь город. Из обывателей многие плакали, потому
что почувствовали себя сиротами и, сверх того, боялись подпасть под ответственность за то,
что повиновались такому градоначальнику, у которого на плечах вместо головы была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали,
что за повиновение их ожидает
не кара, а похвала.
Смотритель подумал с минуту и отвечал,
что в истории многое покрыто мраком; но
что был, однако же, некто Карл Простодушный, который имел на плечах хотя и
не порожний, но все равно как бы порожний сосуд, а войны
вел и трактаты заключал.
— Надо орудовать, — отвечал помощник градоначальника, — вот
что!
не пустить ли, сударь, в народе слух,
что оная шельма Анелька заместо храмов божиих костелы везде ставить
велела?
Но таково было ослепление этой несчастной женщины,
что она и слышать
не хотела о мерах строгости и даже приезжего чиновника
велела перевести из большого блошиного завода в малый.
Очевидно,
что когда эти две энергии встречаются, то из этого всегда происходит нечто весьма любопытное. Нет бунта, но и покорности настоящей нет. Есть что-то среднее,
чему мы видали примеры при крепостном праве. Бывало, попадется барыне таракан в супе, призовет она повара и
велит того таракана съесть. Возьмет повар таракана в рот, видимым образом жует его, а глотать
не глотает. Точно так же было и с глуповцами: жевали они довольно, а глотать
не глотали.
Когда он возвратился домой, все ждали,
что поступок Фердыщенки приведет его по малой мере в негодование; но он выслушал дурную
весть спокойно,
не выразив ни огорчения, ни даже удивления.
—
Чем я неприлично
вела себя? — громко сказала она, быстро поворачивая к нему голову и глядя ему прямо в глаза, но совсем уже
не с прежним скрывающим что-то весельем, а с решительным видом, под которым она с трудом скрывала испытываемый страх.
— Как он смеет говорить,
что я
велел украсть у него брюки! Он их пропил, я думаю. Мне плевать на него с его княжеством. Он
не смей говорить, это свинство!
— Я
не нахожу, — уже серьезно возразил Свияжский, — я только вижу то,
что мы
не умеем
вести хозяйство и
что, напротив, то хозяйство, которое мы
вели при крепостном праве,
не то
что слишком высоко, а слишком низко. У нас нет ни машин, ни рабочего скота хорошего, ни управления настоящего, ни считать мы
не умеем. Спросите у хозяина, — он
не знает,
что ему выгодно,
что невыгодно.
Вронский понял по ее взгляду,
что она
не знала, в каких отношениях он хочет быть с Голенищевым, и
что она боится, так ли она
вела себя, как он бы хотел.
Его
не рассердили ни вид крестьянской лошади и стригуна, топтавших его зеленя (он
велел согнать их встретившемуся мужику), ни насмешливый и глупый ответ мужика Ипата, которого он встретил и спросил: «
Что, Ипат, скоро сеять?» — «Надо прежде вспахать, Константин Дмитрич», отвечал Ипат.
Он прикинул воображением места, куда он мог бы ехать. «Клуб? партия безика, шампанское с Игнатовым? Нет,
не поеду. Château des fleurs, там найду Облонского, куплеты, cancan. Нет, надоело. Вот именно за то я люблю Щербацких,
что сам лучше делаюсь. Поеду домой». Он прошел прямо в свой номер у Дюссо,
велел подать себе ужинать и потом, раздевшись, только успел положить голову на подушку, заснул крепким и спокойным, как всегда, сном.
— Для
чего же ты
не позволил мне кормить, когда я умоляла об этом? Всё равно (Алексей Александрович понял,
что значило это «всё равно»), она ребенок, и его уморят. — Она позвонила и
велела принести ребенка. — Я просила кормить, мне
не позволили, а теперь меня же упрекают.
Не дупель, а бекас вырвался из-под собаки. Левин
повел ружьем, но в то самое время как он целился, тот самый звук шлепанья по воде усилился, приблизился, и к нему присоединился голос Весловского, что-то странно громко кричавшего. Левин видел,
что он берет ружьем сзади бекаса, но всё-таки выстрелил.
Он
велел сказать со Стивой,
что не может оставить Яшвина и должен следить за его игрой.
Так
что по тому, как он
повел дела, было ясно,
что он
не расстроил, а увеличил свое состояние.
— Взять аттестат на Гамбетту, я продал его, — сказал он таким тоном, который выражал яснее слов: «объясняться мне некогда, и ни к
чему не поведет».
Левину досадно было и на Степана Аркадьича за то,
что по его беспечности
не он, а мать занималась наблюдением за преподаванием, в котором она ничего
не понимала, и на учителей за то,
что они так дурно учат детей; но свояченице он обещался
вести учение, как она этого хотела.
Воспоминание о вас для вашего сына может
повести к вопросам с его стороны, на которые нельзя отвечать,
не вложив в душу ребенка духа осуждения к тому,
что должно быть для него святыней, и потому прошу понять отказ вашего мужа в духе христианской любви. Прошу Всевышнего о милосердии к вам.
Степан Аркадьич вышел посмотреть. Это был помолодевший Петр Облонский. Он был так пьян,
что не мог войти на лестницу; но он
велел себя поставить на ноги, увидав Степана Аркадьича, и, уцепившись за него, пошел с ним в его комнату и там стал рассказывать ему про то, как он провел вечер, и тут же заснул.
Переодевшись без торопливости (он никогда
не торопился и
не терял самообладания), Вронский
велел ехать к баракам. От бараков ему уже были видны море экипажей, пешеходов, солдат, окружавших гипподром, и кипящие народом беседки. Шли, вероятно, вторые скачки, потому
что в то время, как он входил в барак, он слышал звонок. Подходя к конюшне, он встретился с белоногим рыжим Гладиатором Махотина, которого в оранжевой с синим попоне с кажущимися огромными, отороченными синим ушами
вели на гипподром.
— Да
что же в воскресенье в церкви? Священнику
велели прочесть. Он прочел. Они ничего
не поняли, вздыхали, как при всякой проповеди, — продолжал князь. — Потом им сказали,
что вот собирают на душеспасительное дело в церкви, ну они вынули по копейке и дали. А на
что — они сами
не знают.
— Извините меня, доктор, но это право ни к
чему не поведет. Вы у меня по три раза то же самое спрашиваете.
Поняв чувства барина, Корней попросил приказчика прийти в другой раз. Оставшись опять один, Алексей Александрович понял,
что он
не в силах более выдерживать роль твердости и спокойствия. Он
велел отложить дожидавшуюся карету, никого
не велел принимать и
не вышел обедать.
— И мне то же говорит муж, но я
не верю, — сказала княгиня Мягкая. — Если бы мужья наши
не говорили, мы бы видели то,
что есть, а Алексей Александрович, по моему, просто глуп. Я шопотом говорю это…
Не правда ли, как всё ясно делается? Прежде, когда мне
велели находить его умным, я всё искала и находила,
что я сама глупа,
не видя его ума; а как только я сказала: он глуп, но шопотом, — всё так ясно стало,
не правда ли?
Тут только в первый раз он ясно понял то,
чего он
не понимал, когда после венца
повел ее из церкви.
В столовой он позвонил и
велел вошедшему слуге послать опять за доктором. Ему досадно было на жену за то,
что она
не заботилась об этом прелестном ребенке, и в этом расположении досады на нее
не хотелось итти к ней,
не хотелось тоже и видеть княгиню Бетси; но жена могла удивиться, отчего он, по обыкновению,
не зашел к ней, и потому он, сделав усилие над собой, пошел в спальню. Подходя по мягкому ковру к дверям, он невольно услыхал разговор, которого
не хотел слышать.
Сейчас же, еще за ухой, Гагину подали шампанского, и он
велел наливать в четыре стакана. Левин
не отказался от предлагаемого вина и спросил другую бутылку. Он проголодался и ел и пил с большим удовольствием и еще с большим удовольствием принимал участие в веселых и простых разговорах собеседников. Гагин, понизив голос, рассказывал новый петербургский анекдот, и анекдот, хотя неприличный и глупый, был так смешон,
что Левин расхохотался так громко,
что на него оглянулись соседи.
— Мне нужно, чтоб я
не встречал здесь этого человека и чтобы вы
вели себя так, чтобы ни свет, ни прислуга
не могли обвинить вас… чтобы вы
не видали его. Кажется, это
не много. И за это вы будете пользоваться правами честной жены,
не исполняя ее обязанностей. Вот всё,
что я имею сказать вам. Теперь мне время ехать. Я
не обедаю дома.
— Звонят. Выходит девушка, они дают письмо и уверяют девушку,
что оба так влюблены,
что сейчас умрут тут у двери. Девушка в недоумении
ведет переговоры. Вдруг является господин с бакенбардами колбасиками, красный, как рак, объявляет,
что в доме никого
не живет, кроме его жены, и выгоняет обоих.
— О, я
не стану разлучать неразлучных, — сказал он своим обычным тоном шутки. — Мы поедем с Михайлом Васильевичем. Мне и доктора
велят ходить. Я пройдусь дорогой и буду воображать,
что я на водах.
— Если вы спрашиваете моего совета, — сказала она, помолившись и открывая лицо, — то я
не советую вам делать этого. Разве я
не вижу, как вы страдаете, как это раскрыло ваши раны? Но, положим, вы, как всегда, забываете о себе. Но к
чему же это может
повести? К новым страданиям с вашей стороны, к мучениям для ребенка? Если в ней осталось что-нибудь человеческое, она сама
не должна желать этого. Нет, я
не колеблясь
не советую, и, если вы разрешаете мне, я напишу к ней.
Вронский любил его и зa его необычайную физическую силу, которую он большею частью выказывал тем,
что мог пить как бочка,
не спать и быть всё таким же, и за большую нравственную силу, которую он выказывал в отношениях к начальникам и товарищам, вызывая к себе страх и уважение, и в игре, которую он
вел на десятки тысяч и всегда, несмотря на выпитое вино, так тонко и твердо,
что считался первым игроком в Английском Клубе.
— Я вот
что намерен сказать, — продолжал он холодно и спокойно, — и я прошу тебя выслушать меня. Я признаю, как ты знаешь, ревность чувством оскорбительным и унизительным и никогда
не позволю себе руководиться этим чувством; но есть известные законы приличия, которые нельзя преступать безнаказанно. Нынче
не я заметил, но, судя по впечатлению, какое было произведено на общество, все заметили,
что ты
вела и держала себя
не совсем так, как можно было желать.
— И я
не один, — продолжал Левин, — я сошлюсь на всех хозяев, ведущих рационально дело; все, зa редкими исключениями,
ведут дело в убыток. Ну, вы скажите,
что̀ ваше хозяйство — выгодно? — сказал Левин, и тотчас же во взгляде Свияжского Левин заметил то мимолетное выражение испуга, которое он замечал, когда хотел проникнуть далее приемных комнат ума Свияжского.