Неточные совпадения
— Вещи
я, конечно,
люблю, а потом
я хотела
тебе сказать, — сердись
ты на
меня или не сердись, но изволь непременно на нынешнее лето в Петергофе дачу нанять, или за границу уедем…
Я этих московских дач видеть не могу.
— Очень! — отвечала Домна Осиповна. — И это чувство во
мне, право, до какой-то глупости доходило, так что когда
я совершенно ясно видела его холодность, все-таки никак не могла удержаться и раз ему говорю: «Мишель,
я молода еще… —
Мне всего тогда было двадцать три года… —
Я хочу
любить и быть любимой! Кто ж
мне заменит
тебя?..» — «А любой, говорит, кадет, если хочешь…»
— Но
я еще
любила его — пойми
ты это! — возразила она ему. — Даже потом, гораздо после, когда
я, наконец, от его беспутства уехала в деревню и когда
мне написали, что он в нашу квартиру, в мою даже спальню, перевез свою госпожу. «Что же это такое, думаю: дом принадлежит
мне, комната моя; значит, это мало, что неуважение ко
мне, но профанация моей собственности».
— Как итальянка Майкова: «Гордилась ли она любви своей позором» [Как итальянка Майкова: «Гордилась ли она любви своей позором». — Имеется в виду строка из стихотворения А.Майкова «Скажи
мне,
ты любил на родине своей?» (1844) из цикла «Очерки Рима».]…
— Ну хоть в таком виде
люби меня.
Ты не сердишься больше на
меня? Скажи! — говорила она, вставая и подходя к Бегушеву.
— Зачем же кончены? — спросила с кроткой усмешкой Домна Осиповна. —
Я схожусь с мужем для виду только; мы будем только жить с ним под одной кровлей…
Я даже ему сказала, что
люблю тебя!
— Это ничего, все устроится! — полувоскликнула Домна Осиповна. —
Люби только
меня, а
я тебя безумно, страстно
люблю! Приедешь завтра?..
— Отлично сделаешь! — одобрил его Тюменев. — А
ты еще считаешь себя несчастным человеком и за что-то чувствуешь презрение к себе!.. Сравни мое положение с твоим…
Меня ни одна молоденькая, хорошенькая женщина не
любила искренно, каждый день
я должен бывать на службе…
— Дом этот, — продолжал Бегушев, — который
ты всегда
любил,
я, со всею мебелью, картинами, библиотекою, желаю оставить
тебе.
«Любезный друг, — писал Тюменев своим красивым, но заметно взволнованным почерком, — не могу удержаться, чтобы не передать
тебе о моем счастии:
я полюбил одну женщину и ею
любим.
— То иногда она сама начнет теребить, тормошить
меня, спрашивать: «
Люблю ли
я ее?»
Я, конечно, в восторге, а потом, когда
я спрошу ее: «Лиза,
любишь ты меня?», она то проговорит: «Да, немножко!», или комическим образом продекламирует: «
Люблю,
люблю безумно!
—
Я убедился, — продолжал граф, — что она
тебя до сих пор
любит!
—
Я только говорил, что за Домной Осиповной ухаживают; может быть, даже не двое, а и больше… она так еще интересна! — вывернулся граф. — Но что
я наблюл и заметил в последнее свиданье, то
меня решительно убеждает, что
любит собственно она
тебя.
— Боюсь, что
ты мало
меня любишь, — не так, как
я тебя!
— Нет, не так!
Ты даже ни разу не приревновал
меня, — говорила Домна Осиповна: по самолюбию своему она
любила, чтобы ее ревновали, особенно если сама была ни в чем не повинна!
— Ты знаешь, Алексей, — сказала она, выслушав его, — как
я люблю тебя и как готова всё для тебя сделать; но я молчала, потому что знала, что не могу тебе и Анне Аркадьевне быть полезною, — сказала она, особенно старательно выговорив «Анна Аркадьевна».
«Послушай, гетман, для тебя // Я позабыла всё на свете. // Навек однажды полюбя, // Одно имела я в предмете: // Твою любовь. Я для нее // Сгубила счастие мое, // Но ни о чем я не жалею… // Ты помнишь: в страшной тишине, // В ту ночь, как стала я твоею, //
Меня любить ты клялся мне. // Зачем же ты меня не любишь?»
— Славный! — повторил Райский, приглаживая ей волосы на висках, — и ты славная! Как жаль, что я стар, Марфенька: как бы
я любил тебя! — тихо прибавил он, притянув ее немного к себе.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Цветное!.. Право, говоришь — лишь бы только наперекор. Оно
тебе будет гораздо лучше, потому что
я хочу надеть палевое;
я очень
люблю палевое.
А уж Тряпичкину, точно, если кто попадет на зубок, берегись: отца родного не пощадит для словца, и деньгу тоже
любит. Впрочем, чиновники эти добрые люди; это с их стороны хорошая черта, что они
мне дали взаймы. Пересмотрю нарочно, сколько у
меня денег. Это от судьи триста; это от почтмейстера триста, шестьсот, семьсот, восемьсот… Какая замасленная бумажка! Восемьсот, девятьсот… Ого! за тысячу перевалило… Ну-ка, теперь, капитан, ну-ка, попадись-ка
ты мне теперь! Посмотрим, кто кого!
Я не
люблю церемонии. Напротив,
я даже стараюсь всегда проскользнуть незаметно. Но никак нельзя скрыться, никак нельзя! Только выйду куда-нибудь, уж и говорят: «Вон, говорят, Иван Александрович идет!» А один раз
меня приняли даже за главнокомандующего: солдаты выскочили из гауптвахты и сделали ружьем. После уже офицер, который
мне очень знаком, говорит
мне: «Ну, братец, мы
тебя совершенно приняли за главнокомандующего».
Так как
я знаю, что за
тобою, как за всяким, водятся грешки, потому что
ты человек умный и не
любишь пропускать того, что плывет в руки…» (остановясь), ну, здесь свои… «то советую
тебе взять предосторожность, ибо он может приехать во всякий час, если только уже не приехал и не живет где-нибудь инкогнито…
Не так ли, благодетели?» // — Так! — отвечали странники, // А про себя подумали: // «Колом сбивал их, что ли,
ты // Молиться в барский дом?..» // «Зато, скажу не хвастая, //
Любил меня мужик!