Неточные совпадения
— Зашумите
вы у меня еще раз! Всех переберу — из девяти возьму десятого
на выдержку! — заключал он торжественно и уходил.
Если
вы нынешнюю уездную барышню спросите, любит ли она музыку, она скажет: «да» и сыграет
вам две — три польки; другая, пожалуй, пропоет из «Нормы» [«Норма» — опера итальянского композитора Винченцо Беллини (1801—1835).], но если
вы попросите спеть и сыграть какую-нибудь русскую песню или романс, не совсем новый, но который
вам нравился бы по своей задушевности,
на это
вам сделают гримасу и встанут из-за рояля.
— Совершенно тот же, Марья Ивановна, — отвечал Петр Михайлыч, — и мне только очень жаль, что
вы изволили принять
на себя это обидное для нас поручение.
— Эх-ма, молодежь, молодежь! Ума у
вас, может быть, и больше против нас, стариков, да сердца мало! — прибавил он, всходя
на крыльцо, и тотчас, по обыкновению, предуведомил о госте к обеду Палагею Евграфовну.
—
Вы изволили, стало быть, поступить
на место господина Годнева? — спросил, наконец, хозяин.
— Прощайте, сударь, — проговорил хозяин, тоже вставая. — Очень
вам благодарен. Предместник ваш снабжал меня книжками серьезного содержания: не оставьте и
вы, — продолжал он, кланяясь. — Там заведено платить по десяти рублей в год: состояние я
на это не имею, а уж если будет благосклонность ваша обязать меня, убогого человека, безвозмездно…
— Не угодно ли
вам водочки выпить? — продолжал Петр Михайлыч, указывая
на закуску. — Это вот запеканка, это домашний настой; а тут вот грибки да рыжички; а это вот архангельские селедки, небольшие, но, рекомендую, превкусные.
— Кушать готово! — перебил Петр Михайлыч, увидев, что
на стол уже поставлена миска. — А
вы и перед обедом водочки не выпьете? — отнесся он к Калиновичу.
— Это, сударыня, авторская тайна, — заметил Петр Михайлыч, — которую мы не смеем вскрывать, покуда не захочет того сам сочинитель; а бог даст, может быть, настанет и та пора, когда Яков Васильич придет и сам прочтет нам: тогда мы узнаем, потолкуем и посудим… Однако, — продолжал он, позевнув и обращаясь к брату, — как
вы, капитан, думаете: отправиться
на свои зимние квартиры или нет?
— А что, — спросит первый, —
вы пешком или
на лошади?
— Братец очень огорчен, что
вы сердитесь
на них. Подите помиритесь и попросите у них прощения, — проговорил он.
— Если так, то, конечно… в наше время, когда восстает сын
на отца, брат
на брата, дщери
на матерей, проявление в
вас сыновней преданности можно назвать искрой небесной!.. О господи помилуй, господи помилуй, господи помилуй! Не смею, сударь, отказывать
вам. Пожалуйте! — проговорил он и повел Калиновича в контору.
— То, что я не говорил
вам, но, думая хоть каким-нибудь путем выбиться, — написал повесть и послал ее в Петербург, в одну редакцию, где она провалялась около года, и теперь получил назад при этом письме. Не хотите ли полюбопытствовать и прочесть? — проговорил Калинович и бросил из кармана
на стол письмо, которое Петр Михайлыч взял и стал было читать про себя.
— А любовь, — отвечала Настенька, — которая,
вы сами говорите, дороже для
вас всего
на свете. Неужели она не может
вас сделать счастливым без всего… одна… сама собою?
— Не знаю… вряд ли! Между людьми есть счастливцы и несчастливцы. Посмотрите
вы в жизни: один и глуп, и бездарен, и ленив, а между тем ему плывет счастье в руки, тогда как другой каждый ничтожный шаг к успеху, каждый кусок хлеба должен завоевывать самым усиленным трудом: и я, кажется, принадлежу к последним. — Сказав это, Калинович взял себя за голову, облокотился
на стол и снова задумался.
— Послушайте, Калинович, что ж
вы так хандрите? Это мне грустно! — проговорила Настенька вставая. — Не извольте хмуриться — слышите? Я
вам приказываю! — продолжала она, подходя к нему и кладя обе руки
на его плечи. — Извольте
на меня смотреть весело. Глядите же
на меня: я хочу видеть ваше лицо.
Хотя поток времени унес далеко счастливые дни моей юности, когда имел я счастие быть вашим однокашником, и фортуна поставила
вас, достойно возвыся,
на слишком высокую, сравнительно со мной, ступень мирских почестей, но, питая полную уверенность в неизменность вашу во всех благородных чувствованиях и зная вашу полезную, доказанную многими опытами любовь к успехам русской литературы, беру
на себя смелость представить
на ваш образованный суд сочинение в повествовательном роде одного молодого человека, воспитанника Московского университета и моего преемника по службе, который желал бы поместить свой труд в одном из петербургских периодических изданий.
— Мне сегодня, капитан, один человек сказывал, что
вы на охоте убиваете дичь больше серебряной пулей, чем свинцовой: прикупаете иногда? — сказал он ему.
— Нет,
вы не только заметили, — возразил Калинович, взглянув
на капитана исподлобья, — а
вы на мою легкую шутку отвечали дерзостью. Постараюсь не ставить себя в другой раз в такое неприятное положение.
— А! Так
вы этим занимаетесь! — проговорил он и в минуту швырнул тень
на землю, наступил ей коленом
на грудь и начал мазать по лицу кистью.
—
Вы не извольте клюкой вашей стучать и кричать
на меня: я чиновник, — проговорил Медиокритский.
— Ась? Как
вы посудите нашу полицейскую службу? Что б я с ним по-нашему, по-военному, должен был сделать? — проговорил он и присовокупил более спокойным и официальным тоном: — Отвечайте
на мой вопрос!
— Я ничего не знаю, а требую только законного, и
вы на меня не извольте кричать! — повторил с прежней дерзостью Медиокритский.
— Мы сейчас с
вами рапорт напишем
на него губернатору, — сказал городничий.
Спешу отвечать
на ваше послание и радуюсь, что мог исполнить просимую
вами небольшую послугу от меня. Прилагаю книжку журнала, в которой напечатана повесть вашего протеже, а равно и газетный листок, случайно попавшийся мне в английском клубе, с лестным отзывом о сочинении его. А затем, поручая, да хранит
вас милость божия, пребываю с душевным моим расположением» — такой-то.
— «Давно мы не приступали к нашему фельетону с таким удовольствием, как делаем это в настоящем случае, и удовольствие это, признаемся, в нас возбуждено не переводными стихотворениями с венгерского, в которых, между прочим, попадаются рифмы вроде «фимиам с
вам»; не повестью госпожи Д…, которая хотя и принадлежит легкому дамскому перу, но отличается такою тяжеловесностью, что мы еще не встречали ни одного человека, у которого достало бы силы дочитать ее до конца; наконец, не учеными изысканиями г. Сладкопевцова «О римских когортах», от которых чувствовать удовольствие и оценить их по достоинству предоставляем специалистам; нас же, напротив, неприятно поразили в них опечатки, попадающиеся
на каждой странице и дающие нам право обвинить автора за небрежность в издании своих сочинений (в незнании грамматики мы не смеем его подозревать, хотя имеем
на то некоторое право)…»
— Славно, славно! — говорил Петр Михайлыч. — И
вы, Яков Васильич, еще жаловались
на вашу судьбу! Вот как она
вас потешила и сразу поставила в ряду лучших наших литераторов.
— Живу, святой отец, — отвечал Петр Михайлыч, — а
вы вот благословите этого молодого человека; это наш новый русский литератор, — присовокупил он, указывая
на Калиновича.
— Как
вы старообразны, — проговорил настоятель и обратился к Настеньке, посмотрел
на нее тоже довольно пристально и спросил...
— Я думаю, об этом всего лучше обратиться к
вам, почтеннейшая Палагея Евграфовна, — отнесся Калинович к экономке, приготовлявшей
на столе чайный прибор.
— Да прекратятся между
вами все недоразумения, да будет между
вами на будущее время мир и согласие! — произнес Петр Михайлыч.
— Я сам тоже надеюсь:
вы человек образованный… — проговорил капитан, взглянув вскользь
на Настеньку.
— Теперь критики только и дело, что расхваливают его нарасхват, — продолжал между тем Годнев гораздо уже более ободренным тоном. — И мне тем приятнее, — прибавил он, склоняя по обыкновению голову набок, — что
вы, человек образованный и знакомый со многими иностранными литературами, так отзываетесь, а здешние некоторые господа не хотят и внимания обратить
на это сочинение и еще смеются!
— Что уж, господа, ученое звание, про
вас и говорить!
Вам и книги в руки, — сказал Прохоров, делая кочергой
на караул.
— Ох,
вы меня совсем залечите! — сказала она и в то же время медленно обратила глаза к лежавшим
на столе конфетам.
— Послушайте, Калинович! — начала она. — Если
вы со мной станете так говорить… (голос ее дрожал,
на глазах навернулись слезы).
Вы не смеете со мной так говорить, — продолжала она, — я
вам пожертвовала всем… не шутите моей любовью, Калинович! Если
вы со мной будете этакие штучки делать, я не перенесу этого, — говорю
вам, я умру, злой человек!
— Очень
вам благодарен, — отвечал Калинович и, надев пальто, вышел
на крыльцо.
— Стало быть,
вы только не торопитесь печатать, — подхватил князь, — и это прекрасно: чем строже к самому себе, тем лучше. В литературе, как и в жизни, нужно помнить одно правило, что человек будет тысячу раз раскаиваться в том, что говорил много, но никогда, что мало. Прекрасно, прекрасно! — повторял он и потом, помолчав, продолжал: — Но уж теперь, когда
вы выступили так блистательно
на это поприще, у
вас, вероятно, много и написано и предположено.
— Но при всех этих сумасбродствах, — снова продолжал он, — наконец, при этом страшном характере, способном совершить преступление, Сольфини был добрейший и благороднейший человек. Например, одна его черта: он очень любил ходить в наш собор
на архиерейскую службу, которая напоминала ему Рим и папу. Там обыкновенно
на паперти встречала его толпа нищих. «А,
вы, бедные, — говорил он, —
вам нечего кушать!» — и все, сколько с ним ни было денег, все раздавал.
Конечно,
на первых порах самолюбие ваше будет несколько неприятно щекотаться, но потом
вас узнают, привыкнут, полюбят…
— А я и не знал! — воскликнул Петр Михайлыч. — Каков же обед был? — скажите
вы нам… Я думаю, генеральский: у них, говорят, все больше
на серебре подается.
—
Вы же виноваты и
вы же
на меня сердитесь!
— Вдруг
вы женитесь
на ней, — продолжала с лукавою улыбкою Настенька.
— Княжна, князь просил
вас не скакать! — крикнул Калинович по-французски. Княжна не слыхала; он крикнул еще; княжна остановилась и начала их поджидать. Гибкая, стройная и затянутая в синюю амазонку, с несколько нахлобученною шляпою и с разгоревшимся лицом, она была удивительно хороша, отразившись вместе с своей серой лошадкой
на зеленом фоне перелеска, и герой мой забыл в эту минуту все
на свете: и Полину, и Настеньку, и даже своего коня…
— Знаю, знаю. Но
вы, как я слышал, все это поправляете, — отвечал князь, хотя очень хорошо знал, что прежний становой пристав был человек действительно пьющий, но знающий и деятельный, а новый — дрянь и дурак; однако все-таки, по своей тактике, хотел
на первый раз обласкать его, и тот, с своей стороны, очень довольный этим приветствием, заложил большой палец левой руки за последнюю застегнутую пуговицу фрака и, покачивая вправо и влево головою, начал расхаживать по зале.
— Какая
вы земская полиция! Что уж тут говорить! — перебил его инвалидный поручик, мотнув головой. — Только званье
на себе носите: полиция тоже!
— Именно рискую быть нескромным, — продолжал князь, — потому что, если б лет двадцать назад нашелся такой откровенный человек, который бы мне высказал то, что я хочу теперь
вам высказать… о! Сколько бы он сделал мне добра и как бы я ему остался благодарен
на всю жизнь!
— Спросить я
вас хочу, мой милейший Яков Васильич, — снова продолжал князь, — о том, действительно ли справедливы слухи, что
вы женитесь
на mademoiselle Годневой?
— И
вы не хотите мне
на него отвечать, не так ли? Да? — подхватил князь.
— Правило ваше, князь, уж потому несправедливо, что оно совершенно односторонне.
Вы смотрите
на брак решительно с одной только хозяйственной стороны.