Неточные совпадения
В Эн-ске Годнев имел собственный домик с садом, а под городом тридцать благоприобретенных душ. Он был вдов, имел дочь Настеньку и экономку Палагею Евграфовну, девицу лет сорока пяти и
не совсем красивого лица. Несмотря на это, тамошняя исправница, дама весьма неосторожная на язык,
говорила, что ему гораздо бы лучше следовало на своей прелестной ключнице жениться, чтоб прикрыть грех, хотя более умеренное мнение других было таково, что какой
уж может быть грех у таких стариков, и зачем им жениться?
— Ну,
уж не сердчай, давай прядочку, —
говорил Годнев и покупал лук, который тотчас же отдавал первому попавшемуся нищему,
говоря: — На-ка лучку! Только без хлеба
не ешь: горько будет… Поди ко мне на двор: там тебе хлеба дадут, поди!
В бесконечных мазурках барышни обыкновенно
говорили с кавалерами о чувствах и до того увлекались, что даже
не замечали, как мазурка кончалась и что все давно
уж сидели за ужином.
«Сколько бы у нас общей радости было, кабы покойница была жива», —
говорил он сам с собою и с навернувшимися слезами на глазах уходил в кабинет и долго
уж оттуда
не возвращался…
— Перестань пустяки
говорить! — перебил
уж с досадою Петр Михайлыч. — Что лошади сделается!
Не убудет ее. Он хочет визиты делать:
не пешком же ему по городу бегать.
— Яков Васильич, отец и командир! —
говорил он, входя. — Что это вы затеяли с Экзархатовым? Плюньте, бросьте! Он
уж, ручаюсь вам, больше никогда
не будет… С ним это, может быть, через десять лет случается… — солгал старик в заключение.
— Ах, боже мой! Боже мой! —
говорил Петр Михайлыч. — Какой вы молодой народ вспыльчивый!
Не разобрав дела, бабы слушать — нехорошо… нехорошо… — повторил он с досадою и ушел домой, где целый вечер сочинял к директору письмо, в котором, как прежний начальник, испрашивал милосердия Экзархатову и клялся, что тот
уж никогда
не сделает в другой раз подобного проступка.
— Подлинно, матери мои, человека
не узнаешь, пока пуд соли
не съешь, —
говорила она, — то ли
уж мне на первых порах
не нравился мой постоялец, а вышел прескупой-скупой мужчина.
Известный
уже нам Калашников, сидевший в третьем классе третий год, вдруг изобрел прозвать преподавателя словесности красноглазым зайцем и предложил классу потравить его: «А коли кто,
говорит,
не хочет, так сказывайся, я тому сейчас ребра переломаю», и все, конечно, согласились.
— Нет, Калинович,
не говорите тут о кокетстве! Вы вспомните, как вас полюбили? В первый же день, как вас увидели; а через неделю вы
уж знали об этом… Это скорей сумасшествие, но никак
не кокетство.
— Я
уж не говорю о капитане. Он ненавидит меня давно, и за что —
не знаю; но даже отец твой… он скрывает, но я постоянно замечаю в лице его неудовольствие, особенно когда я остаюсь с тобой вдвоем, и, наконец, эта Палагея Евграфовна — и та на меня хмурится.
— Ах, какой ты странный! Зачем? Что ж мне делать, если я
не могу скрыть? Да и что скрывать? Все
уж знают. Дядя на днях
говорил отцу, чтоб
не принимать тебя.
К объяснению всего этого ходило, конечно, по губернии несколько темных и неопределенных слухов, вроде того, например, как чересчур
уж хозяйственные в свою пользу распоряжения по одному огромному имению, находившемуся у князя под опекой; участие в постройке дома на дворянские суммы, который потом развалился; участие будто бы в Петербурге в одной торговой компании, в которой князь был распорядителем и в которой потом все участники потеряли безвозвратно свои капиталы; отношения князя к одному очень важному и значительному лицу, его прежнему благодетелю, который любил его, как родного сына, а потом вдруг удалил от себя и даже запретил называть при себе его имя, и, наконец, очень тесная дружба с домом генеральши, и ту как-то различно понимали: кто обращал особенное внимание на то, что для самой старухи каждое слово князя было законом, и что она, дрожавшая над каждой копейкой, ничего для него
не жалела и, как известно по маклерским книгам, лет пять назад дала ему под вексель двадцать тысяч серебром, а другие
говорили, что m-lle Полина дружнее с князем, чем мать, и что, когда он приезжал, они, отправив старуху спать, по нескольку часов сидят вдвоем, затворившись в кабинете — и так далее…
Говоря это, князь от первого до последнего слова лгал, потому что он
не только романа Калиновича, но никакой, я думаю, книги, кроме газет, лет двадцать
уж не читывал.
— Умный бы старик, но очень
уж односторонен, —
говорил он, идя домой, и все еще, видно, мало наученный этими опытами, на той же неделе придя в казначейство получать пенсию,
не утерпел и заговорил с казначеем о Калиновиче.
— Стало быть, вы только
не торопитесь печатать, — подхватил князь, — и это прекрасно: чем строже к самому себе, тем лучше. В литературе, как и в жизни, нужно помнить одно правило, что человек будет тысячу раз раскаиваться в том, что
говорил много, но никогда, что мало. Прекрасно, прекрасно! — повторял он и потом, помолчав, продолжал: — Но
уж теперь, когда вы выступили так блистательно на это поприще, у вас, вероятно, много и написано и предположено.
— Бог с тобой, что ты так меня понимаешь! — сказала Настенька и больше ничего
уже не говорила: ей самой казалось, что она
не должна была плакать.
Но герой мой, объявивший княжне, что
не боится,
говорил неправду: он в жизнь свою
не езжал верхом и в настоящую минуту, взглянув на лоснящуюся шерсть своего коня, на его скрученную мундштуком шею и заметив на
удилах у него пену, обмер от страха.
Калинович еще раз поклонился, отошел и пригласил Полину. Та пожала ему с чувством руку. Визави их был m-r ле Гран, который танцевал с хорошенькой стряпчихой. Несмотря на счастливое ее положение, она заинтересовала француза донельзя: он с самого утра за ней ухаживал и беспрестанно смешил ее, хоть та ни слова
не говорила по-французски, а он очень плохо
говорил по-русски, и как
уж они понимали друг друга — неизвестно.
Ну, тот слыхал
уж тоже, однако честь свою
не теряет. «Ничего-с,
говорит: я сам тоже такой-то».
— Нечем, батюшки, господа проезжие, —
говорил он, —
не за что нашу деревню похвалить. Ты вот, господин купец, словно
уж не молодой, так, можо, слыхал, какая про наше селенье славушка идет — что греха таить!
— Зачем вы можете так
говорить? Вы меня
не знаете, — сказала она
уж не прежним насмешливым тоном.
— Да-с, вы
говорите серьезное основание; но где ж оно и какое? Оно должно же по крайней мере иметь какую-нибудь систему, логическую последовательность, развиваться органически, а
не метаться из стороны в сторону, — возразил редактор; но Калинович очень хорошо видел, что он
уж только отыгрывался словами.
— Я
уж не говорю, — продолжал он, — сколько обижен я был тут как автор; но, главное, как человек небогатый, и все-таки был так глуп, или прост, или деликатен, —
не знаю, как хотите назовите, но только и на это согласился.
— Ну, когда хочешь, так и
не перед смертью, — сказал с грустной улыбкой Зыков. — Это жена моя, а ей
говорить о тебе нечего, знает
уж, — прибавил он.
Получив когда-то в уездном городке обратно свою повесть, он имел тысячу прав отнести это к несправедливости, к невежеству редакции; но теперь было
не то: Калинович слишком хорошо знал Зыкова и никак
уж не мог утешить себя предположением, что тот
говорит это по зависти или по непониманию.
— Оттого
не хорошо, что
не по-человечески
говорят,
не по-человечески ходит: очень
уж величественно! — отвечал с улыбкою, но довольно вежливо Белавин.
Отвечает: «Наш,
говорит, папенька, начальник с таким весом и направлением, что может
не стесняться законами!» Изволите видеть, умней законов
уж они стали!
— Да, — произнес протяжно директор, — но дело в том, что я буду вам
говорить то, что
говорил уже десятку молодых людей, которые с такой же точно просьбой и
не далее, как на этой неделе, являлись ко мне.
— Это мило, это всего милей — такое наивное сознание! — воскликнул Белавин и захохотал. — И прав ведь, злодей! Единственный, может быть, случай, где,
не чувствуя сам того,
говорил великую истину, потому что там действительно хоть криво, косо, болезненно, но что-нибудь да делаете «, а тут
уж ровно ничего, как только писанье и писанье… удивительно! Но все-таки, значит, вы
не служите? — прибавил он, помолчав.
— Нет, нет этого букета!.. —
говорил князь, доедая суп. — А котлеты
уж, мой милый, никуда негодны, — прибавил он, обращаясь к лакею, — и сухи и дымом воняют. Нет, это варварство, так распоряжаться нашими желудками!
Не правда ли? — отнесся он к Калиновичу.
— Все это прекрасно, что вы бывали, и, значит, я
не дурно сделал, что возобновил ваше знакомство; но дело теперь в том, мой любезнейший… если
уж начинать
говорить об этом серьезно, то прежде всего мы должны быть совершенно откровенны друг с другом, и я прямо начну с того, что и я, и mademoiselle Полина очень хорошо знаем, что у вас теперь на руках женщина… каким же это образом?.. Сами согласитесь…
— Откровенно вам
говорю, что я боюсь войти с вами в интимные отношения, чтоб, ей-богу,
не стать в щекотливое положение, в которое
уж был раз поставлен, когда вы, с вашей школьной нравственной высоты, изволили меня протретировать.
Наш светский писатель, князь Одоевский [Одоевский Владимир Федорович (1803—1869) — русский писатель, критик и историк музыки.], еще в тридцатых, кажется, годах остроумно предсказывал, что с развитием общества франты высокого полета ни слова
уж не будут
говорить.
— Что же, как же? —
говорил он. Но Белавин
уж более
не обращал на него внимания и обратился к господину с бородой...
—
Не знаю, ваше превосходительство, — начал он нерешительным тоном, — какие вы имеете сведения, а я, признаться сказать, ехавши сюда, заезжал к князю Ивану. Новый вице-губернатор в родстве с ним по жене — ну, и он ужасно его хвалит: «Одно
уж это,
говорит, человек с таким состоянием… умный, знающий… человек с характером, настойчивый…»
Не знаю, может быть, по родству и прибавляет.
Дать самому у себя вечер ему,
говорят, решительно было
не на что: сахарный завод его давно
уж лопнул.
— Да что плевое-то? Что? Капризный ты человек!.. Кажется, сметой
уж не обижены, —
говорил архитектор, глядя с умилением в глаза Михайлу Трофимову.
— Да
уж не о комиссии, а о самом себе тут я
говорю…
— «А в производители работ,
говорит, слышь, я из здешних господ вам
не дам, а выпишу из Питера: того
уж,
говорит,
не купите».
— «Ну
уж этого,
говорит,
не беспокойтесь,
не будет у меня, да и принимать,
говорит, я сам буду; на каждой сажени дыру проверчу: и то
говорит, знайте!» В эку глубь хочет лезти!
— Нет,
уж это, дяденька, шалишь! — возразил подрядчик, выворотив глаза. — Ему тоже откровенно дело сказать, так, пожалуй, туда попадешь, куда черт и костей
не занашивал, — вот как я понимаю его ехидность. А мы тоже маленько бережем себя; знаем, с кем и что
говорить надо. Клещами ему из меня слова
не вытащить: пускай делает, как знает.
Оне только и скажут на то: «Ах,
говорит, дружок мой, Михеич, много,
говорит, я в жизни моей перенесла горя и перестрадала, ничего я теперь
не желаю»; и точно: кабы
не это, так
уж действительно какому ни на есть господину хорошему нашей барышней заняться можно:
не острамит,
не оконфузит перед публикой! — заключил Михеич с несколько лукавой улыбкой, и, точно капли кипящей смолы, падали все слова его на сердце Калиновича, так что он
не в состоянии был более скрывать волновавших его чувствований.
«Ну
уж, я
говорю, братец, ты этого
не говори: мы тоже знаем, каким манером тобой первые показания сделаны.
— История эта длинная, — отвечала она, — впрочем, тут все свои: значит, можно
говорить свободно. Дядя
уж теперь
не рассердится — так, дядя?
— Чего осилит? Сам
уж струсил. Недели две,
говорят, ни по канцелярии, ни по губернскому правлению ничего
не делает — струсил, — доказывали ему.