Неточные совпадения
Сказать правду, Петр Михайлыч даже и
не знал, в
чем были дела у соседки, и действительно ли хорошо,
что они по начальству пошли, а говорил это только так, для утешения ее.
— Ну, ну,
не рассказывай! Изволь-ка мне лучше прочесть: мне приятнее от автора
узнать, как и
что было, — перебивал Петр Михайлыч, и Настенька
не рассказывала.
—
Знаю,
что в печке ничего нет: съел! И сало-то еще с рыла
не вытер, дурак!.. Огрызается туда же! Прогоню, так и
знаешь… шляйся по миру!
— Тьфу мне на его любовь — вот он, криворожий,
чего стоит! — возражала Экзархатова. — Кабы
знала, так бы
не ходила, потатчики этакие! — присовокупляла она, уходя.
Автор однажды высказал в обществе молодых деревенских девиц,
что, по его мнению, если девушка мечтает при луне, так это прекрасно рекомендует ее сердце, — все рассмеялись и сказали в один голос: «Какие глупости мечтать!» Наш великий Пушкин, призванный, кажется, быть вечным любимцем женщин, Пушкин, которого барышни моего времени
знали всего почти наизусть, которого Татьяна была для них идеалом, — нынешние барышни почти
не читали этого Пушкина, но зато поглотили целые сотни томов Дюма и Поля Феваля [Феваль Поль (1817—1887) — французский писатель, автор бульварных романов.], и
знаете ли почему? — потому
что там описывается двор, великолепные гостиные героинь и торжественные поезды.
—
Не знаю, ваше превосходительство; это подарок мужа, — отвечала та, покраснев от удовольствия,
что обратили на нее внимание.
— Черт их
знает, проклятые, неимоверно шибко растут; понять
не могу,
что за причина такая. Сегодня ночь, признаться, в шалаше, за тетеревами просидел, постричься-то уж и
не успел, — отвечал Лебедев, приглаживая голову.
— Кто ж нынче
не говорит по-французски? По этому нельзя судить, кто он и
что он за человек. Он бы должен был попросить кого-нибудь представить себя; по крайней мере я
знала бы, кто его рекомендует. А все наши люди!.. Когда я их приучу к порядку! — проговорила генеральша и дернула за сонетку.
—
Не знаю-с, — отвечал Петр Михайлыч, — я говорю, как понимаю. Вот как перебранка мне их
не нравится, так
не нравится! Помилуйте,
что это такое? Вместо того чтоб рассуждать о каком-нибудь вопросе, они ставят друг другу шпильки и стараются, как борцы какие-нибудь, подшибить друг друга под ногу.
— Так, так! — подтверждал Петр Михайлыч, видимо,
не понявший,
что именно говорил Калинович. — И вообще, — продолжал он с глубокомысленным выражением в лице, —
не знаю, как вы, Яков Васильич, понимаете, а я сужу так,
что нынче вообще упадает литература.
— Лермонтов тоже умер, — отвечал Калинович, — но если б был и жив, я
не знаю,
что бы было. В том,
что он написал, видно только,
что он, безусловно, подражал Пушкину, проводил байронизм несколько на военный лад и, наконец, целиком заимствовал у Шиллера в одухотворениях стихий.
«Вон лес-то растет, а моркови негде сеять», — брюзжала она, хотя очень хорошо
знала,
что морковь было бы где сеять, если б она
не пустила две лишние гряды под капусту; но Петр Михайлыч, отчасти по собственному желанию, отчасти по настоянию Настеньки, оставался тверд и оставлял большую часть сада в том виде, в каком он был, возражая экономке...
Дальновидная экономка рассчитала поставить к ней Калиновича, во-первых, затем, чтоб у приятельницы квартира
не стояла пустая, во-вторых, она
знала,
что та разузнает и донесет ей о молодом человеке все, до малейших подробностей.
— Мать ты моя, Палагея Евграфовна! — начала она рапортовать. —
Не узнаю я моей квартиры,
не мой дом,
не мои комнаты, хоть вон выходи. Что-что у меня до этого дворянин-помещик стоял — насорил, начернил во всех углах; а у этого, у моего красавчика, красота, чистота… прелесть, прелесть мужчина!
Он
не узнал меня: ему стыдно было поклониться Экзархатову, — так
знай же,
что я презираю его еще больше — подлец!
Видимо,
что это был для моего героя один из тех жизненных щелчков, которые сразу рушат и ломают у молодости дорогие надежды, отнимают силу воли, силу к деятельности, веру в самого себя и делают потом человека тряпкою, дрянью, который видит впереди только необходимость жить, а зачем и для
чего, сам того
не знает.
Робкий словесник, возвратясь домой, проплакал вместе с матерью целую ночь,
не зная,
что потом будет с его бедной головой.
— Отстрадал, наконец, четыре года. Вот, думаю, теперь вышел кандидатом, дорога всюду открыта… Но… чтоб успевать в жизни, видно, надобно
не кандидатство, а искательство и подличанье, на которое, к несчастью, я
не способен. Моих же товарищей, идиотов почти, послали и за границу и понаделили бог
знает чем, потому
что они забегали к профессорам с заднего крыльца и целовали ручки у их супруг, немецких кухарок; а мне выпало на долю это смотрительство, в котором я окончательно должен погрязнуть и задохнуться.
— Оттого,
что не от меня зависит: я
не знаю,
чем еще кончится.
— Помиримтесь! — сказал Калинович, беря и целуя ее руки. — Я
знаю,
что я, может быть, неправ, неблагодарен, — продолжал он,
не выпуская ее руки, — но
не обвиняйте меня много: одна любовь
не может наполнить сердце мужчины, а тем более моего сердца, потому
что я честолюбив, страшно честолюбив, и
знаю,
что честолюбие
не безрассудное во мне чувство. У меня есть ум, есть знание, есть, наконец, сила воли, какая немногим дается, и если бы хоть раз шагнуть удачно вперед, я ушел бы далеко.
— Вот тебе и раз! — проговорил Петр Михайлыч.
Что с ним сделалось! Настенька,
не знаешь ли ты, отчего он
не хотел читать?
—
Что ж тут такого неприличного? Я пишу к нему
не бог
знает что такое, а звала только, чтоб пришел к нам. Дяденька во всем хочет видеть неприличие!
Капитан, вероятно, нескоро бы еще расстался с своей жертвой; но в эту минуту точно из-под земли вырос Калинович. Появление его, в свою очередь, удивило Флегонта Михайлыча, так
что он выпустил из рук кисть и Медиокритского, который, воспользовавшись этим, вырвался и пустился бежать. Калинович тоже был встревожен. Палагея Евграфовна, сама
не зная для
чего, стала раскрывать ставни.
Калинович только улыбался, слушая, как петушились два старика, из которых про Петра Михайлыча мы
знаем, какого он был строгого характера;
что же касается городничего, то все его полицейские меры ограничивались криком и клюкой, которою зато он действовал отлично, так
что этой клюки боялись вряд ли
не больше,
чем его самого, как будто бы вся сила была в ней.
— Нет-с, я
не буду вам отвечать, — возразил Медиокритский, — потому
что я
не знаю, за
что именно взят: меня схватили, как вора какого-нибудь или разбойника; и так как я состою по ведомству земского суда, так желаю иметь депутата, а вам я отвечать
не стану.
Не угодно ли вам послать за моим начальником господином исправником.
— А вот
что кричу: видите вот это письмо, эту книжку и вот эту газету? За все это Яков Васильич должен мне шампанского купить — и
знать больше ничего
не хочу.
— Ничего покуда
не знаю-с. Выставляйте наперед шампанское, а там увидим,
что будет, — отвечал старик комическим тоном.
— Я уж
не говорю о капитане. Он ненавидит меня давно, и за
что —
не знаю; но даже отец твой… он скрывает, но я постоянно замечаю в лице его неудовольствие, особенно когда я остаюсь с тобой вдвоем, и, наконец, эта Палагея Евграфовна — и та на меня хмурится.
— Ах, какой ты странный! Зачем?
Что ж мне делать, если я
не могу скрыть? Да и
что скрывать? Все уж
знают. Дядя на днях говорил отцу, чтоб
не принимать тебя.
— Нет, он очень добрый: он
не все еще говорит,
что знает, — возразила Настенька и вздохнула. — Но
что досаднее мне всего, — продолжала она, — это его предубеждение против тебя: он как будто бы уверен,
что ты меня обманешь.
Всему этому, конечно, большая часть знакомых князя
не верила; а если кто отчасти и верил или даже сам доподлинно
знал, так
не считал себя вправе разглашать, потому
что каждый почти был если
не обязан, то по крайней мере обласкан им.
— Ты спроси, князь, — отвечала она полушепотом, — как я еще жива. Столько перенести, столько страдать, сколько я страдала это время, — я и
не знаю!.. Пять лет прожить в этом городишке, где я человеческого лица
не вижу; и теперь еще эта болезнь… ни дня, ни ночи нет покоя… вечные капризы… вечные жалобы… и, наконец, эта отвратительная скупость — ей-богу, невыносимо, так
что приходят иногда такие минуты,
что я готова бог
знает на
что решиться.
Когда все расселись по мягким низеньким креслам, князь опять навел разговор на литературу, в котором, между прочим, высказал свое удивление,
что, бывая в последние годы в Петербурге, он никого
не встречал из нынешних лучших литераторов в порядочном обществе; где они живут? С кем знакомы? — бог
знает, тогда как это сближение писателей с большим светом, по его мнению, было бы необходимо.
Мало ли мы видим, — продолжал он, —
что в самых верхних слоях общества живут люди ничем
не значительные, бог
знает, какого сословия и даже звания, а русский литератор, поверьте, всегда там займет приличное ему место.
— Вот тебе за это! — проговорил он я потом,
не зная от удовольствия,
что бы такое еще сделать, прибавил, потирая руки и каким-то ребячески добродушным голосом...
Я пишу
не затем, чтоб вымаливать вашу любовь: я горда и
знаю,
что вы сами так много страдали,
что страдания других
не возбудят в вас участия.
— Нет,
не все равно: здесь, вы сами
знаете,
что я
не могу писать, — возразил с ударением Калинович.
— Все равно! — повторил сконфуженным голосом Калинович и затянул поводья. Лошадь начала пятиться назад. Он решительно
не знал,
что с ней делать.
— Сама я
не могу писать, — отвечала Полина, — но,
знаете, я всегда ужасно желала сблизиться с каким-нибудь поэтом, которому бы рассказала мое прошедшее, и он бы мне растолковал многое,
чего я сама
не понимаю, и написал бы обо мне…
—
Не знаем. Стращает давно, а нет еще… Что-то бог даст! Строгий, говорят, человек, — отвечал судья, гладя рукой шляпу.
— Нет,
не строгий, а дельный человек, — возразил князь, — по благородству чувств своих — это рыцарь нашего времени, — продолжал он, садясь около судьи и ударяя его по коленке, — я его
знаю с прапорщичьего чина; мы с ним вместе делали кампанию двадцать восьмого года, и только
что не спали под одной шинелью. Я когда услышал,
что его назначили сюда губернатором, так от души порадовался. Это приобретение для губернии.
Из числа их обратил только на себя некоторое внимание священников работник — шершавый, плечистый малый, с совершенно плоским лицом, в поняве и лаптях, парень работящий, но
не из умных, так
что счету даже
не знал.
— Девушка эта, — продолжал Калинович, — имела несчастье внушить любовь человеку, вполне, как сама она понимала, достойному, но
не стоявшему породой на одной с ней степени. Она
знала,
что эта страсть составляет для него всю жизнь,
что он чахнет и
что достаточно одной ничтожной ласки с ее стороны, чтобы этот человек ожил…
Что делал Лукин на корабле в Англии — все слушатели очень хорошо
знали, но поручик
не стеснялся этим и продолжал: — Выискался там один господин, тоже силач, и делает такое объявление: «Сяду-де я, милостивые государи, на железное кресло и пускай, кто хочет, бьет меня по щеке.
Взбешенный всем этим и
не зная, наконец,
что с собой делать, он ушел было после обеда, когда все разъехались, в свою комнату и решился по крайней мере лечь спать; но от князя явился человек с приглашением:
не хочет ли он прогуляться?
Знаете ли,
что я и мое образование, которое по тому времени, в котором я начинал жить, было
не совсем заурядное, и мои способности, которые тоже из ряда посредственных выходили, и, наконец, самое здоровье — все это я должен был растратить в себе и сделаться прожектером, аферистом, купцом, для того чтоб поддержать и воспитать семью, как прилично моему роду.
Не завидуйте и
не берите с меня пример; потому-то я и хочу предостеречь вас,
что знаю на себе все тяжелые и горькие последствия подобной ошибки.
— Пушкин был человек с состоянием, получал по червонцу за стих, да и тот постоянно и беспрерывно нуждался; а Полевой, так уж я лично это
знаю, когда дал ему пятьсот рублей взаймы, так он со слезами благодарил меня, потому
что у него полтинника в это время
не было в кармане.
— Много говорят, много… Я
что? Конечно, моя изба с краю, ничего
не знаю, а
что, почитавший Петра Михайлыча за его добрую душу, жалко, ей-богу, жалко!..
— Хорошо, — отвечал односложно Калинович, думая про себя: «Эта несносная девчонка употребляет, кажется, все средства, чтоб сделать мой отъезд в Петербург как можно труднее, и неужели она
не понимает,
что мне нельзя на ней жениться? А если понимает и хочет взять это силой, так неужели
не знает,
что это совершенно невозможно при моем характере?»