Неточные совпадения
— Фу
ты, господи, твоя воля! — восклицал купец, пожимая плечами. — Что только мне с этим парнем делать — ума
не приложу; спуску, кажись,
не даю ему ни в чем, а хошь
ты брось!
— Ну, уж
не сердчай, давай прядочку, — говорил Годнев и покупал лук, который тотчас же отдавал первому попавшемуся нищему, говоря: — На-ка лучку! Только без хлеба
не ешь: горько будет… Поди ко мне на двор: там
тебе хлеба дадут, поди!
Чай пила как-то урывками, за стол (хоть и накрывался для нее всегда прибор) садилась на минуточку; только что подавалось горячее, она вдруг вскакивала и уходила за чем-то в кухню, и потом, когда снова появлялась и когда Петр Михайлыч ей говорил: «Что же
ты сама, командирша, никогда ничего
не кушаешь?», Палагея Евграфовна только усмехалась и, ответив: «Кабы
не ела, так и жива бы
не была», снова отправлялась на кухню.
— А
ты мне этого, командирша,
не смей и говорить, — слышишь ли?
Тебе меня
не учить! — прикрикивал на нее Петр Михайлыч, и Палагея Евграфовна больше
не говорила, но все-таки продолжала принимать жалованье с неудовольствием.
—
Ты, гренадер, опять щи парил. Экую душину напустил! Смотри-ка:
не дохнешь!
—
Ты, рожа этакая безобразная! — вмешивалась Экзархатова,
не стесняясь присутствием смотрителя. — Только на словах винишься, а на сердце ничего
не чувствуешь. Пятеро у
тебя ребят, какой
ты поилец и кормилец!
Не воровать мне,
не по миру идти из-за
тебя!
— Это что, Настенька, плакать изволишь?.. Что это?.. Как
тебе не стыдно! Что за малодушие!
— Ничего-с! Маменька только наказывала: «
Ты, говорит, Ванюшка,
не разговаривай много с новым начальником: как еще это,
не знав
тебя, ему понравится; неравно слово выпадет, после и
не воротишь его», — простодушно объяснил преподаватель словесности.
— Вот
тебе и раз! Экая
ты, Настенька, смелая на приговоры! Я
не вижу тут ничего глупого. Он будет жить в городе и хочет познакомиться со всеми.
— Отчего ж
не стоит? Здесь люди все почтенные… Вот это в
тебе, душенька, очень нехорошо, и мне весьма
не нравится, — говорил Петр Михайлыч, колотя пальцем по столу. — Что это за нелюбовь такая к людям! За что? Что они
тебе сделали?
— Нет, это
не мое личное мнение, — возразила спокойным голосом генеральша, — покойный муж мой был в столицах всей Европы и всегда говорил, —
ты, я думаю, Полина, помнишь, — что лучше Петербурга он
не видал.
— Пожалуйста,
не оправдывайся. У меня очень много твоих вин записано, и
ты принудишь меня принять против
тебя решительные меры. Ступай и будь умней!
— Мать
ты моя, Палагея Евграфовна! — начала она рапортовать. —
Не узнаю я моей квартиры,
не мой дом,
не мои комнаты, хоть вон выходи. Что-что у меня до этого дворянин-помещик стоял — насорил, начернил во всех углах; а у этого, у моего красавчика, красота, чистота… прелесть, прелесть мужчина!
— Я, сударь, говорит,
не ищу; вот те царица небесная,
не ищу; тем, что он человек добрый и дал только
тебе за извет, а ничего
не ищу.
Ты, я думаю, проклинаешь меня за мое молчание, хоть я и
не виноват: повесть твою я сейчас же снес по назначению, но ответ получил только на днях.
Они наполняют у него все рубрики журнала, производя каждого из среды себя, посредством взаимного курения, в гении; из этого
ты можешь понять, что пускать им новых людей
не для чего; кто бы ни был, посылая свою статью, смело может быть уверен, что ее
не прочтут, и она проваляется с старым хламом, как случилось и с твоим романом».
— Вот
тебе и раз! — проговорил Петр Михайлыч. Что с ним сделалось! Настенька,
не знаешь ли
ты, отчего он
не хотел читать?
—
Ты, мать-командирша, ничего
не знаешь, а у нас сегодня радость, — заговорил он.
— Разлюбить
тебя я
не могу и
не должен, — сказал Калинович, сделав ударение на последнем слове.
— О чем же
ты плачешь? Этого никогда
не может случиться, или…
— Я уж
не говорю о капитане. Он ненавидит меня давно, и за что —
не знаю; но даже отец твой… он скрывает, но я постоянно замечаю в лице его неудовольствие, особенно когда я остаюсь с
тобой вдвоем, и, наконец, эта Палагея Евграфовна — и та на меня хмурится.
— Ах, какой
ты странный! Зачем? Что ж мне делать, если я
не могу скрыть? Да и что скрывать? Все уж знают. Дядя на днях говорил отцу, чтоб
не принимать
тебя.
— Нет, он очень добрый: он
не все еще говорит, что знает, — возразила Настенька и вздохнула. — Но что досаднее мне всего, — продолжала она, — это его предубеждение против
тебя: он как будто бы уверен, что
ты меня обманешь.
— Он решительно
тебя не понимает; да как же можно от него этого и требовать? — отвечала Настенька.
—
Ты спроси, князь, — отвечала она полушепотом, — как я еще жива. Столько перенести, столько страдать, сколько я страдала это время, — я и
не знаю!.. Пять лет прожить в этом городишке, где я человеческого лица
не вижу; и теперь еще эта болезнь… ни дня, ни ночи нет покоя… вечные капризы… вечные жалобы… и, наконец, эта отвратительная скупость — ей-богу, невыносимо, так что приходят иногда такие минуты, что я готова бог знает на что решиться.
— Конечно,
не вовремя! Когда напечатался твой роман,
ты ни умнее стал, ни лучше: отчего же он прежде
не делал
тебе визитов и знать
тебя не хотел?
— Нет,
ты понимаешь, только в
тебе это твоя гордость говорит! — вскрикнул он, стукнув по столу. — По-твоему, от всех людей надобно отворачиваться, кто нас приветствует; только вот мы хороши!
Не слушайте ее, Яков Васильич!.. Пустая девчонка!.. — обратился он к Калиновичу.
— А если я
не хочу, чтоб
ты ездил?
— Ну, положим, что странное, но если я этого хочу; неужели
ты не пожертвуешь для меня этими пустяками?
— Тут ничего, может быть, нет, но я
не хочу. Князь останавливается у генеральши, а я этот дом ненавижу.
Ты сам рассказывал, как
тебя там сухо приняли. Что ж
тебе за удовольствие, с твоим самолюбием, чтоб
тебя встретили опять с гримасою?
—
Не езди, душечка, ангел мой,
не езди! Я решительно от
тебя этого требую. Пробудь у нас целый день. Я
тебя не отпущу. Я хочу глядеть на
тебя. Смотри, какой
ты сегодня хорошенький!
—
Не хочу я, говорят
тебе! — возразила Настенька.
— Нет, Жак, это
не каприз, а просто предчувствие, — начала она. — Как
ты сказал, что был у
тебя князь, у меня так сердце замерло, так замерло, как будто все несчастья угрожают
тебе и мне от этого знакомства. Я
тебя еще раз прошу,
не езди к генеральше,
не плати визита князю: эти люди обоих нас погубят.
— Пошел домой, я
не хочу с
тобой, скотом, ехать! — сказал он и пошел пешком. Терка пробормотал себе что-то под нос и, как ни в чем
не бывало, поворотил лошадь и поехал назад рысью.
— Вот
тебе за это! — проговорил он я потом,
не зная от удовольствия, что бы такое еще сделать, прибавил, потирая руки и каким-то ребячески добродушным голосом...
— Ах, нет, Жак! Я
не ревную
тебя. Это
не ревность, а любовь.
— Бог с
тобой, что
ты так меня понимаешь! — сказала Настенька и больше ничего уже
не говорила: ей самой казалось, что она
не должна была плакать.
Он ему в ноги: «Батюшка, ваше превосходительство…» — «Ничего, говорит, братец:
ты глуп, да и я
не умней
тебя.
— На могилу к матушке. Я давно
не была и хочу, чтоб
ты сходил поклониться ей, — отвечала Настенька.
— Помолимся! — сказала Настенька, становясь на колени перед могилой. — Стань и
ты, — прибавила она Калиновичу. Но тот остался неподвижен. Целый ад был у него в душе; он желал в эти минуты или себе смерти, или — чтоб умерла Настенька. Но испытание еще тем
не кончилось: намолившись и наплакавшись, бедная девушка взяла его за руку и положила ее на гробницу.
— Поклянись мне, Жак, — начала она, глотая слезы, — поклянись над гробом матушки, что
ты будешь любить меня вечно, что я буду твоей женой, другом. Иначе мать меня
не простит… Я третью ночь вижу ее во сне: она мучится за меня!
— Нет,
ты сердишься. Нынче
ты все сердишься. Прежде
ты не такой был!.. — сказала со вздохом Настенька. — Дай мне руку, — прибавила она.
— А если это отца успокоит? Он скрывает, но его ужасно мучат наши отношения. Когда
ты уезжал к князю, он по целым часам сидел, задумавшись и ни слова
не говоря… когда это с ним бывало?.. Наконец, пощади и меня, Жак!.. Теперь весь город называет меня развратной девчонкой, а тогда я буду по крайней мере невестой твоей. Худа ли, хороша ли, но замуж за
тебя выхожу.
—
Ты точно
не желаешь этого и как будто бы уступку делаешь! — сказала она, вся уже вспыхнув.
— Да, да, конечно, — пробормотал старик и зарыдал. — Милый
ты мой, Яков Васильич! Неужели я этого
не замечал?.. Благослови вас бог: Настенька
тебя любит;
ты ее любишь — благослови вас бог!.. — воскликнул он, простирая к Калиновичу руки.
— «
Не хочу, говорит, почто работу из рук отпускать?» — «Так вот же
тебе!..» — говорю, и пошел к Никите Сапожникову.
—
Ты поди девкам-то своим угождай и спрашивай с них, а уж мужчинке
тебе против меня
не угодить! — возразила баба и молодцевато соскочила с передка.
—
Ты, старец любезный, и живой-то
не доедешь, послал бы парня, — заметил купец.
— Нечем, батюшки, господа проезжие, — говорил он, —
не за что нашу деревню похвалить.
Ты вот, господин купец, словно уж
не молодой, так, можо, слыхал, какая про наше селенье славушка идет — что греха таить!
«Ну уж на это-то
ты меня
не подденешь», — подумал про себя Калинович и встал.