Неточные совпадения
— Что делать, Петр Михайлыч! Позамешкался грешным делом, —
отвечал купец. — Что парнишко-то мой: как там у вас? — прибавлял он, уходя
за прилавок.
Чай пила как-то урывками,
за стол (хоть и накрывался для нее всегда прибор) садилась на минуточку; только что подавалось горячее, она вдруг вскакивала и уходила
за чем-то в кухню, и потом, когда снова появлялась и когда Петр Михайлыч ей говорил: «Что же ты сама, командирша, никогда ничего не кушаешь?», Палагея Евграфовна только усмехалась и,
ответив: «Кабы не ела, так и жива бы не была», снова отправлялась на кухню.
— Славно, славно, дикарочка моя! —
отвечал тот (
за резвость и
за смуглый цвет лица Петр Михайлыч прозвал дочку дикарочкой).
— Черт их знает, проклятые, неимоверно шибко растут; понять не могу, что
за причина такая. Сегодня ночь, признаться, в шалаше,
за тетеревами просидел, постричься-то уж и не успел, —
отвечал Лебедев, приглаживая голову.
—
За нынешней литературой останется большая заслуга: прежде риторически лгали, а нынче без риторики начинают понемногу говорить правду, — проговорил он и мельком взглянул на Настеньку, которая
ответила ему одобрительной улыбкой.
— Нет-с, я не буду вам
отвечать, — возразил Медиокритский, — потому что я не знаю,
за что именно взят: меня схватили, как вора какого-нибудь или разбойника; и так как я состою по ведомству земского суда, так желаю иметь депутата, а вам я
отвечать не стану. Не угодно ли вам послать
за моим начальником господином исправником.
— Конечно, заплатят, —
отвечал Калинович, — по пятидесяти рублей серебром они обыкновенно платят
за лист: это я наверное знаю.
— Очень рад, —
отвечал Калинович и, проворно налив себе и капитану шампанского, чокнулся с ним и потом, взяв его
за руку, крепко сжал ее. Капитан, впрочем, не
ответил ему тем же.
— О сочинениях, ma tante, о сочинениях, —
отвечал князь и, опять взявшись
за лоб, проговорил тихо и с улыбкой Полине: — Voila notre homme! [вот кто нам нужен! (франц.).]. Займитесь, развлекитесь; молодой человек tres comme il faut!. [Вполне приличный! (франц.).]
Калинович
отвечал, что он сочтет это
за самое приятное для себя удовольствие.
— Да я ж почем знаю? —
отвечал сердито инвалид и пошел было на печь; но Петр Михайлыч, так как уж было часов шесть, воротил его и, отдав строжайшее приказание закладывать сейчас же лошадь, хотел было тут же к слову побранить старого грубияна
за непослушание Калиновичу, о котором тот рассказал; но Терка и слушать не хотел: хлопнул, по обыкновению, дверьми и ушел.
— Нет, мы не ужинаем, —
отвечала Настенька и, не простившись с генеральшей, а на Калиновича даже не взглянув, пошла. Петр Михайлыч последовал
за ней.
— Напротив, я о ней жалел бы, только
за себя бы радовался, —
отвечал Калинович.
— Я почту себе
за большое удовольствие… —
отвечал тот.
— Знаю, знаю. Но вы, как я слышал, все это поправляете, —
отвечал князь, хотя очень хорошо знал, что прежний становой пристав был человек действительно пьющий, но знающий и деятельный, а новый — дрянь и дурак; однако все-таки, по своей тактике, хотел на первый раз обласкать его, и тот, с своей стороны, очень довольный этим приветствием, заложил большой палец левой руки
за последнюю застегнутую пуговицу фрака и, покачивая вправо и влево головою, начал расхаживать по зале.
— Даже и нравился, —
отвечал он, — но это выходило из правил света. Выйти
за какого-нибудь идиота-богача, продать себя — там не смешно и не безобразно в нравственном отношении, потому что принято; но человека без состояния светская девушка полюбить не может.
Княжна, как бы сконфуженная, пошла
за Калиновичем и села на свое место. Напрасно он старался вызвать ее на разговор, — она или отмалчивалась, или
отвечала да или нет, и очень была, по-видимому, рада, когда другие кавалеры приглашали ее участвовать в фигуре.
— Нет, подниму, —
отвечал Кадников и, взяв кресло
за ножку, напрягся, сколько силы достало, покраснел, как вареный рак, и приподнял, но не сдержал: кресло покачнулось так, что он едва остановил его, уперев в стену над самой почти головой Калиновича.
Калинович очень хорошо понял, в какой огород кидал князь каменья, и
отвечал, что он считает
за величайшее для себя одолжение это позволение писать, а тем более право относиться с просьбою. Они расстались.
— Никак нет-с! —
отвечал отрывисто капитан и, взяв фуражку, но позабыв трубку и кисет, пошел. Дианка тоже поднялась было
за ним и, желая приласкаться, загородила ему дорогу в дверях. Капитан вдруг толкнул ее ногою в бок с такой силой, что она привскочила, завизжала и, поджав хвост, спряталась под стул.
— Нет-с, я трубку забыл, —
отвечал капитан, хватаясь
за пуговицу, на которой обыкновенно висел кисет.
— Сердит я ездить-то, —
отвечал извозчик, потом, вскрикнув: «О вислоухие!» — неизвестно
за что, дернул вожжу от левой пристяжной, так что та замотала от боли головой.
— Проходной, до Москвы, —
отвечал извозчик. — Тетка Арина! Дай-ка огонька, — прибавил он глядевшей из окна бабе и, вынув из-за пазухи засаленный кисетишко и коротенькую трубчонку, набил ее махоркой.
— Да ведь-с это тоже как… —
отвечал половой, — иную, боже упаси, как истреплют, а другая так почесть новая и останется… Вот
за нынешний год три этакие книжки сподряд почесть что и не требовала совсем публика.
— Пожалуйте, барин наверху-с, —
отвечала та, почему-то шепотом и тихонько повела его по знакомой ему лестнице. В комнате направо он увидел самого хозяина, сидевшего
за столом, в халате, с обрюзглым лицом и с заплаканными глазами.
— Et la votre, monsieur [И
за ваше, сударь (франц.).], —
отвечала она, тоже выпивая, но тотчас поморщилась, проговоря: «Ай, горько!»
— Что ж? —
отвечал как-то нехотя Белавин. — Дело заключалось в злоупотреблении буржуазии, которая хотела захватить себе все политические права, со всевозможными матерьяльными благосостояниями, и работники сорок восьмого года показали им, что этого нельзя; но так как собственно для земледельческого класса народа все-таки нужна была не анархия, а порядок, который обеспечивал бы труд его, он взялся
за Наполеона Третьего, и если тот поймет, чего от него требуют, он прочней, чем кто-либо!
— Merci! —
отвечал Дубовский, торопливо выпивая вино, и, видимо, тронутый
за чувствительную струну, снова продолжал: — Я был, однако, так еще осторожен, что не позволил себе прямо отнестись в редакцию, а вот именно самого Павла Николаича, встретив в одном доме, спрашиваю, что могу ли надеяться быть напечатан у них. Он говорил: «Очень хорошо, очень рад». Имел ли я после того право быть почти уверен?
— Да, —
отвечал с прежнею грустною улыбкою Дубовский. — Теперь главная его султанша француженка,
за которую он одних долгов заплатил в Париже двадцать пять тысяч франков, и если б вот мы пришли немного пораньше сюда, так, наверное, увидали бы, как она прокатила по Невскому на вороной паре в фаэтоне с медвежьею полостью… Стоит это чего-нибудь или нет?
— Нет, не
за одно это, —
отвечал больной с упорством, — во-первых, мысль чужая, взята из «Жака». [«Жак» — один из романов Жорж Санд.]
— В законе указано, что следует
за лживые по службе донесения, —
отвечал ему определительно Забоков. — Дела моего, — продолжал он, — я не оставлю; высочайшего правосудия буду ходатайствовать, потому что само министерство наделало тут ошибок в своих распоряжениях.
— Рад, —
отвечал Калинович, опускаясь на диван и привлекая к себе Настеньку. — Господи! — произнес он и, схватив себя
за голову, зарыдал.
— Если позволите, я и книгу с собой принес, —
отвечал тот, ничего этого не замечая. — Только одному неловко; я почти не могу… Позвольте вас просить прочесть
за Юлию. Soyez si bonne! [Будьте так добры! (франц.).] — отнесся он к Настеньке.
— Нет, я один. Mademoiselle Полина сюда переехала. Мать ее умерла. Она думает здесь постоянно поселиться, и я уж кстати приехал проводить ее, —
отвечал рассеянно князь и приостановился немного в раздумье. — Не свободны ли вы сегодня? — вдруг начал он, обращаясь к Калиновичу. — Не хотите ли со мною отобедать в кабачке, а после съездим к mademoiselle Полине. Она живет на даче
за Петергофом — прелестнейшее местоположение, какое когда-либо создавалось в божьем мире.
— Ужасно! —
отвечал князь. — Целый день сегодня, как
за язык повешенный, — продолжал он, входя в гостиную и бросаясь в кресло.
— Нет, ничего, —
отвечал Калинович, — женщина, о которой мы с вами говорили… я не знаю… я не могу ее оставить! — проговорил он рыдающим голосом и, схватив себя
за голову, бросился на диван.
— У меня нет в отношении вас комплиментов, —
отвечал Калинович, — и знаете ли что? — продолжал он довольно искренним тоном. — Было время, когда некто, молодой человек,
за один ваш взгляд,
за одну приветливую улыбку готов был отдать и самого себя, и свою жизнь, и свою будущность — все.
На это последовал дерзкий ответ, что по незаконности вопроса не считают даже
за нужное
отвечать на него.
— Слышала, —
отвечала вице-губернаторша, не менее встревоженная. — Ecoutez, chere amie [Послушай, дорогая (франц.).], — продолжала она скороговоркой, ведя приятельницу в гостиную, — ты к нему ездишь. Позволь мне в твоей карете вместо тебя ехать. Сама я не могу, да меня и не пустят; позволь!.. Я хочу и должна его видеть. Он, бедный, страдает
за меня.
Вначале, когда я имела еще глупость выговаривать ему
за его холодность и почти презрение ко мне, он прямо
отвечал, — что разве такие женщины, как я, имеют право ожидать от мужей любви?..
— Домой, —
отвечал Калинович. — Я нынче начинаю верить в предчувствие, и вот, как хочешь объясни, — продолжал он, беря себя
за голову, — но только меня как будто бы в клещи ущемил какой-то непонятный страх, так что я ясно чувствую… почти вижу, что в эти именно минуты там, где-то на небе, по таинственной воле судеб, совершается перелом моей жизни: к худому он или к хорошему — не знаю, но только страшный перелом… страшный.