Неточные совпадения
Когда Арина Петровна посылала детям выговоры за мотовство (это случалось нередко, хотя серьезных поводов и не
было), то Порфиша всегда с смирением покорялся этим замечаниям и писал: «Знаю, милый дружок маменька, что
вы несете непосильные тяготы ради нас, недостойных детей ваших; знаю, что мы очень часто своим поведением не оправдываем ваших материнских об нас попечений, и, что всего хуже, по свойственному человекам заблуждению, даже забываем о сем, в чем и приношу
вам искреннее сыновнее извинение, надеясь со временем от порока сего избавиться и
быть в употреблении присылаемых
вами, бесценный друг маменька, на содержание и прочие расходы денег осмотрительным».
— Так уж
вы, Степан Владимирыч, так и сделайте: на повертке слезьте, да пешком, как
есть в костюме — так и отъявитесь к маменьке! — условливался с ним Иван Михайлыч.
— Нет, уж про меня
вы, сударь, оставьте. Что бы еще-то
вы сделали, кабы богаты
были?
—
Вы, сударь, как
будете к усадьбе подходить, трубку-то в крапиву бросьте! после найдете!
— Нет, голубушка, нет! И хотя ваша жизнь никогда не
была особенно радостна, но как подумаешь, что столько ударов зараз… право, даже удивляешься, как это
вы силу имеете переносить эти испытания!
— Так вот я затем
вас и призвала, — вновь начала Арина Петровна, — судите
вы меня с ним, со злодеем! Как
вы скажете, так и
будет! Его осэдите — он
будет виноват, меня осэдите — я виновата
буду. Только уж я себя злодею в обиду не дам! — прибавила она совсем неожиданно.
— Ах, маменька, маменька! и не грех это
вам! Ах-ах-ах! Я говорю: как
вам угодно решить участь брата Степана, так пусть и
будет — а
вы… ах, какие
вы черные мысли во мне предполагаете!
— Да замолчи, Христа ради… недобрый ты сын! (Арина Петровна понимала, что имела право сказать «негодяй», но, ради радостного свидания, воздержалась.) Ну, ежели
вы отказываетесь, то приходится мне уж собственным судом его судить. И вот какое мое решение
будет: попробую и еще раз добром с ним поступить: отделю ему папенькину вологодскую деревнюшку, велю там флигелечек небольшой поставить — и пусть себе живет, вроде как убогого, на прокормлении у крестьян!
— Понимаю и это, голубушка маменька. Большую
вы тогда, по доброте вашей, ошибку сделали! Надо
было тогда, как
вы дом покупали, — тогда надо
было обязательство с него взять, что он в папенькино именье не вступщик!
— Тогда он, на радостях-то, какую угодно бумагу бы подписал! А
вы, по доброте вашей… ах, какая это ошибка
была! такая ошибка! такая ошибка!
— А-а-ах! а что в Писании насчет терпенья-то сказано? В терпении, сказано, стяжите души ваши! в терпении — вот как! Бог-то,
вы думаете, не видит? Нет, он все видит, милый друг маменька! Мы, может
быть, и не подозреваем ничего, сидим вот: и так прикинем, и этак примерим, — а он там уж и решил: дай, мол, пошлю я ей испытание! А-а-ах! а я-то думал, что
вы, маменька, паинька!
— Маменька! да неужто ж
вы на нас, ваших детей, не надеетесь? в таких ли мы правилах
вами были воспитаны?
В Головлеве так в Головлеве ему жить! — наконец сказала она, — окружил ты меня кругом! опутал! начал с того: как
вам, маменька,
будет угодно! а под конец заставил-таки меня под свою дудку плясать!
Впрочем, несмотря на сие, все почести отшедшему в вечность
были отданы сполна, яко сыну. Покров из Москвы выписали, а погребение совершал известный тебе отец архимандрит соборне. Сорокоусты же и поминовения и поднесь совершаются, как следует, по христианскому обычаю. Жаль сына, но роптать не смею и
вам, дети мои, не советую. Ибо кто может сие знать? — мы здесь ропщем, а его душа в горних увеселяется!»
— А рыба соленая у
вас есть?
— Чего еще лучше: подлец, говорю,
будешь, ежели сирот не обеспечишь. Да, мамашечка, опростоволосились
вы! Кабы месяц тому назад
вы меня позвали, я бы и заволоку ему соорудил, да и насчет духовной постарался бы… А теперь все Иудушке, законному наследнику, достанется… непременно!
Иудушка пролил слезы и умолил доброго друга маменьку управлять его имением безотчетно, получать с него доходы и употреблять по своему усмотрению, «а что
вы мне, голубушка, из доходов уделите, я всем, даже малостью,
буду доволен».
— Маменька! — говорил он, — надобно, чтоб кто-нибудь один в доме распоряжался! Это не я говорю, все так поступают. Я знаю, что мои распоряжения глупые, ну и пусть
будут глупые. А ваши распоряжения умные — ну и пусть
будут умные! Умны
вы, даже очень умны, а Иудушка все-таки без угла
вас оставил!
— Нет,
вы скажите, что, по-вашему, делать мне нужно? Не «вообще», а прямо… Климат, что ли, я для
вас переменить должен? Вот в Головлеве: нужен
был дождик — и
был дождик; не нужно дождя — и нет его! Ну, и растет там все… А у нас все напротив! вот посмотрим, как-то
вы станете разговаривать, как
есть нечего
будет!
— А такое время, что
вы вот газет не читаете, а я читаю. Нынче адвокаты везде пошли — вот и понимайте. Узнает адвокат, что у тебя собственность
есть — и почнет кружить!
— Матушки! да, никак, он у
вас пьет? — спросила она однажды Улитушку.
— А то и вижу, что
вы меня за дурака считаете! Ну, и положим, что я дурак, и пусть
буду дурак! зачем же приходите к дураку? и не приходите! и не беспокойтесь!
— Никак я
вас не понимаю…
Вы на весь свет меня дураком прославили — ну, и дурак я! И пусть
буду дурак! Смотрите, какие штуки-фигуры придумали — капитал им из рук в руки передай! А сам что? — в монастырь, что ли, прикажете мне спасаться идти да оттуда глядеть, как
вы моим капиталом распоряжаться
будете?
— И
вы, стрекозы, туда же в слезы! чтоб у меня этого не
было! Извольте сейчас улыбаться — и дело с концом!
— Посмотрите на меня! — продолжал он, — как брат — я скорблю! Не раз, может
быть, и всплакнул… Жаль брата, очень, даже до слез жаль… Всплакнешь, да и опомнишься: а Бог-то на что! Неужто Бог хуже нашего знает, как и что? Поразмыслишь эдак — и ободришься. Так-то и всем поступать надо! И
вам, маменька, и
вам, племяннушки, и
вам… всем! — обратился он к прислуге. — Посмотрите на меня, каким я молодцом хожу!
Так как сегодня у нас пятница, так уж
вы прикажете, если ваша такая милость
будет, мне постненького к обеду изготовить.
— Тоже, видно: «и Святому Духу»! Ах, детки, детки! На вид какие
вы шустрые, а никак науку преодолеть не можете. И добро бы отец у
вас баловник
был… что, как он теперь с
вами?
— Ну а насчет наследства…
был у
вас разговор?
— Сем уж, кузина, возьмите. Трисвятую песнь припевающе — даже отец так не
споет. А потом мы бы
вас по всем трем Подьяческим покатали.
— Разве что этому научите! — вступается Арина Петровна, — уж оставьте
вы их, Христа ради… учители! Тоже учить собрались… наукам, должно
быть! Вот я с ними, как Павел умрет, в Хотьков уеду… и так-то мы там заживем!
Матери же писал так: «Огурчиков, добрый друг маменька, по силе возможности, посылаю; что же касается до индюшек, то, сверх пущенных на племя, остались только петухи, кои для
вас, по огромности их и ограниченности вашего стола,
будут бесполезны.
А не угодно ли
вам будет пожаловать в Головлево разделить со мною убогую трапезу: тогда мы одного из сих тунеядцев (именно тунеядцы, ибо мой повар Матвей преискусно оных каплунит) велим зажарить и всласть с
вами, дражайший друг, покушаем».
Спросите себя: что
было бы с Аделью, если б авторам вздумалось продолжить свою пьесу еще на пять таких же актов, и
вы можете безошибочно ответить на этот вопрос, что в продолжение следующих четырех актов Адель опять
будет осквернять супружеское ложе, а в пятом опять обратится к публике с тем же заявлением.
— А знаете ли
вы, маменька, отчего мы в дворянском званье родились? А все оттого, что милость Божья к нам
была. Кабы не она, и мы сидели бы теперь в избушечке, да горела бы у нас не свечечка, а лучинушка, а уж насчет чайку да кофейку — об этом и думать бы не „смели! Сидели бы; я бы лаптишечки ковырял,
вы бы щец там каких-нибудь пустеньких поужинать сбирали, Евпраксеюшка бы красну ткала… А может
быть, на беду, десятский еще с подводой бы выгнал…
— Как знать, милый друг маменька! А вдруг полки идут! Может
быть, война или возмущение — чтоб
были полки в срок на местах! Вон, намеднись, становой сказывал мне, Наполеон III помер, — наверное, теперь французы куролесить начнут! Натурально, наши сейчас вперед — ну, и давай, мужичок, подводку! Да в стыть, да в метель, да в бездорожицу — ни на что не посмотрят: поезжай, мужичок, коли начальство велит! А нас с
вами покамест еще поберегут, с подводой не выгонят!
— То-то вот и
есть. Мы здесь мудрствуем да лукавим, и так прикинем, и этак примерим, а Бог разом, в один момент, все наши планы-соображения в прах обратит.
Вы, маменька, что-то хотели рассказать, что с
вами в двадцать четвертом году
было?
— Да, маменька, в свое время
вы таки
были… министр!
— Что у нас за запасы! вот у
вас бывали запасы, так это так. Сколько одних погребов
было, и нигде ни одного местечка пустого!
— Нет еще, и письмо-то вчера только получила; с тем и поехала к
вам, чтобы показать, да вот за тем да за сем чуть
было не позабыла.
— Ах, маменька, маменька! золотая у
вас душа — право! Кабы не
вы — ну что б я в эту минуту делал! Ну, просто пропал бы! как
есть, растерялся бы, пропал!
— Кажется, как я об
вас заботился! — сказал он с горечью, — даже и здесь сидишь, а все думаешь: как бы получше да поскладнее, да чтобы всем
было хорошохонько да уютненько, без нужды да без горюшка… А
вы всё от меня прочь да прочь!
— И я не понимаю. Приехал я смирно, поздоровался с
вами, ручку поцеловал, теперь сижу,
вас не трогаю,
пью чай, а коли дадите ужинать — и поужинаю. С чего
вы всю эту историю подняли?
— Нет, покамест еще ничего не случилось, но
вы увидите… Нет,
вы уж не оставьте меня! пусть уж при
вас… Это недаром! недаром он прикатил… Так если что случится — уж
вы будьте свидетельницей!
— Нет уж. Все равно — не даст. Что бы я ни делал, хоть бы лоб себе разбил кланявшись — все одно не даст. Вот кабы
вы проклятием пригрозили… Так как же мне быть-то, бабушка?
— Послушайте! наконец, я прошу
вас! ежели у
вас есть хоть капля чувства…
— Смотрю, жду, что еще от
вас будет!
— Ах, детки, детки! — говорит он, — и жаль
вас, и хотелось бы приласкать да приголубить
вас, да, видно, нечего делать — не судьба! Сами
вы от родителей бежите, свои у
вас завелись друзья-приятели, которые дороже для
вас и отца с матерью. Ну, и нечего делать! Подумаешь-подумаешь — и покоришься. Люди
вы молодые, а молодому, известно, приятнее с молодым
побыть, чем со стариком ворчуном! Вот и смиряешь себя, и не ропщешь; только и просишь отца небесного: твори, Господи, волю свою!
— А только без куска хлеба оставить можете. Так
вы бы так и писали: не нравится, дескать, мне твое намерение, а потому, хоть я тебе не препятствую, но все-таки предупреждаю, чтоб ты больше не рассчитывал на денежную помощь от меня. По крайней мере тогда
было бы ясно.
— Приедут и сиротки. Дайте срок — всех скличем, все приедем. Приедем да кругом
вас и обсядем.
Вы будете наседка, а мы цыплятки… цып-цып-цып! Все
будет, коли
вы будете паинька. А вот за это
вы уж не паинька, что хворать вздумали. Ведь вот
вы что, проказница, затеяли… ах-ах-ах! чем бы другим пример подавать, а
вы вот как! Нехорошо, голубушка! ах, нехорошо!
— То
есть,
вы… И тем лучше. Она у
вас здесь, в Головлеве, похоронена?