Неточные совпадения
—
Ты что, как мышь на крупу, надулся! — не утерпит, прикрикнет она на него, — или уж с этих пор в
тебе яд-то действует! нет того, чтобы к матери подойти: маменька, мол, приласкайте меня, душенька!
— Пошел с моих глаз… тихоня!
ты думаешь,
что забьешься в угол, так я и не понимаю? Насквозь
тебя понимаю, голубчик! все твои планы-прожекты как на ладони вижу!
— Глуп-глуп, а смотри, как исподтишка мать козыряет! «В
чем и прошу чувствительнейше принять уверение…», милости просим! Вот я
тебе покажу,
что значит «чувствительнейше принимать уверение»! Выброшу
тебе кусок, как Степке-балбесу — вот
ты и узнаешь тогда, как я понимаю твои «уверения»!
—
Что?
что ты такое сказал?
Сказывают еще,
что смирительный дом есть… да ведь смирительный дом — ну, как
ты его туда, экого сорокалетнего жеребца, приведешь?» Одним словом, Арина Петровна совсем растерялась при одной мысли о тех невзгодах, которые грозят взбудоражить ее мирное существование с приходом Степки-балбеса.
— Нет, двух суток до году не дожил — околел! Да
ты что ж сам-то! водочки бы долбанул?
— Чаем одним наливаешься? Нехорошо, брат; оттого и брюхо у
тебя растет. С чаем надобно тоже осторожно: чашку выпей, а сверху рюмочкой прикрой. Чай мокруту накопляет, а водка разбивает. Так,
что ли?
— Ну, уж там как хочешь разумей, а только истинная это правда,
что такое «слово» есть. А то еще один человек сказывал: возьми, говорит, живую лягушку и положи ее в глухую полночь в муравейник; к утру муравьи ее всю объедят, останется одна косточка; вот эту косточку
ты возьми, и покуда она у
тебя в кармане —
что хочешь у любой бабы проси, ни в
чем тебе отказу не будет.
— Не даст! А
чего бы, кажется, жалеть! Дупель — птица вольная: ни кормить ее, ни смотреть за ней — сама на свой счет живет! И дупель некупленный, и баран некупленный — а вот поди ж
ты! знает, ведьма,
что дупель вкуснее баранины, — ну и не даст! Сгноит, а не даст! А на завтрак
что заказано?
Хоть бы эти бурмистры да управители наши:
ты не гляди,
что он
тебе в глаза смотрит! одним-то глазом он на
тебя, а другим — в лес норовит!
Ну а
ты что? — прервала она вдруг, обращаясь к Павлу, — в носу ковыряешь?
— Как
что! все же отец
тебе — можно бы и пожалеть!
— Постой! помолчи минутку! дай матери слово сказать! Помнишь ли,
что в заповеди-то сказано: чти отца твоего и матерь твою — и благо ти будет… стало быть,
ты «блага»-то себе не хочешь?
— Вот видишь,
ты и молчишь, — продолжала Арина Петровна, — стало быть, сам чувствуешь,
что блохи за
тобой есть. Ну, да уж Бог с
тобой! Для радостного свидания, оставим этот разговор. Бог, мой друг, все видит, а я… ах, как давно я
тебя насквозь понимаю! Ах, детушки, детушки! вспомните мать, как в могилке лежать будет, вспомните — да поздно уж будет!
— Нет,
ты погоди головой-то вертеть, — сказала она, —
ты прежде выслушай! Каково мне было узнать,
что он родительское-то благословение, словно обглоданную кость, в помойную яму выбросил? Каково мне было чувствовать,
что я, с позволения сказать, ночей недосыпала, куска недоедала, а он — на-тко! Словно вот взял, купил на базаре бирюльку — не занадобилась, и выкинул ее за окно! Это родительское-то благословение!
Нет, друг мой любезный, так нелегко, так нелегко,
что, бывало, ночью не спишь — все
тебе мерещится, как бы так дельцо умненько обделать, чтоб до времени никто и пронюхать об нем не мог!
— Стой! погоди! коли
ты говоришь,
что не можешь меня судить, так оправь меня, а его осуди! — прервала его Арина Петровна, которая вслушивалась и никак не могла разгадать: какой такой подвох у Порфишки-кровопивца в голове засел.
— После, мой друг, после с
тобой поговорим.
Ты думаешь,
что офицер, так и управы на
тебя не найдется! Найдется, голубчик, ах как найдется! Так, значит, вы оба от сэдбища отказываетесь?
— Да замолчи, Христа ради… недобрый
ты сын! (Арина Петровна понимала,
что имела право сказать «негодяй», но, ради радостного свидания, воздержалась.) Ну, ежели вы отказываетесь, то приходится мне уж собственным судом его судить. И вот какое мое решение будет: попробую и еще раз добром с ним поступить: отделю ему папенькину вологодскую деревнюшку, велю там флигелечек небольшой поставить — и пусть себе живет, вроде как убогого, на прокормлении у крестьян!
— «Ах» да «ах» —
ты бы в ту пору, ахало, ахал, как время было. Теперь
ты все готов матери на голову свалить, а чуть коснется до дела — тут
тебя и нет! А впрочем, не об бумаге и речь: бумагу, пожалуй, я и теперь сумею от него вытребовать. Папенька-то не сейчас, чай, умрет, а до тех пор балбесу тоже пить-есть надо. Не выдаст бумаги — можно и на порог ему указать: жди папенькиной смерти! Нет, я все-таки знать желаю:
тебе не нравится,
что я вологодскую деревнюшку хочу ему отделить?
— Говорю
тебе: на порог не пущу!
Что ты, как сорока, заладил: «придет» да «придет» — не пущу!
— Шутовку
ты,
что ли, из меня сделать хочешь! — прикрикнула она на него, — мать об деле говорит, а он — скоморошничает! Нечего зубы-то мне заговаривать! сказывай, какая твоя мысль! В Головлеве,
что ли, его, у матери на шее, оставить хочешь?
— Так… так… знала я,
что ты это присоветуешь. Ну хорошо. Положим,
что сделается по-твоему. Как ни несносно мне будет ненавистника моего всегда подле себя видеть, — ну, да видно пожалеть обо мне некому. Молода была — крест несла, а старухе и подавно от креста отказываться не след. Допустим это, будем теперь об другом говорить. Покуда мы с папенькой живы — ну и он будет жить в Головлеве, с голоду не помрет. А потом как?
— Небось отдышится, еще нас с
тобой переживет!
Что ему, жеребцу долговязому, делается! Кашляет! иной сряду тридцать лет кашляет, и все равно
что с гуся вода!
—
Ты куда ж это от матери уходил? — начала она, — знаешь ли, как
ты мать-то обеспокоил? Хорошо еще,
что папенька ни об
чем не узнал, — каково бы ему было при его-то положении?
— Ах, дурачок, дурачок! — продолжала Арина Петровна все ласковее и ласковее, — хоть бы
ты подумал, какая через
тебя про мать слава пойдет! Ведь завистников-то у ней — слава Богу! и невесть
что наплетут! Скажут,
что и не кормила-то, и не одевала-то… ах, дурачок, дурачок!
— И
чем тебе худо у матери стало! Одет
ты и сыт — слава Богу! И теплехонько
тебе, и хорошохонько…
чего бы, кажется, искать! Скучно
тебе, так не прогневайся, друг мой, — на то и деревня! Веселиев да балов у нас нет — и все сидим по углам да скучаем! Вот я и рада была бы поплясать да песни попеть — ан посмотришь на улицу, и в церковь-то Божию в этакую мукреть ехать охоты нет!
— А ежели
ты чем недоволен был — кушанья, может быть, недостало, или из белья там, — разве не мог
ты матери откровенно объяснить? Маменька, мол, душенька, прикажите печеночки или там ватрушечки изготовить — неужто мать в куске-то отказала бы
тебе? Или вот хоть бы и винца — ну, захотелось
тебе винца, ну, и Христос с
тобой! Рюмка, две рюмки — неужто матери жалко? А то на-тко: у раба попросить не стыдно, а матери слово молвить тяжело!
— Вот
что, голубушка, принеси-ка
ты нам водочки да закусить что-нибудь! — отдает он приказание, останавливаясь в дверях, ведущих в коридор.
— Так скомандуй
ты нам к обеду ботвиньи с осетринкой… звенышко, знаешь, да пожирнее! как
тебя: Улитушкой,
что ли, звать?
— Нет,
ты в мое положение войди! — продолжала Арина Петровна, поняв из молчания сына,
что хорошего ждать нечего, — теперь у меня одних поганок в девичьей тридцать штук сидит — как с ними поступить?
— Нет,
ты не смейся, мой друг! Это дело так серьезно, так серьезно,
что разве уж Господь им разуму прибавит — ну, тогда… Скажу хоть бы про себя: ведь и я не огрызок; как-никак, а и меня пристроить ведь надобно. Как тут поступить? Ведь мы какое воспитание-то получили? Потанцевать да попеть да гостей принять —
что я без поганок-то без своих делать буду? Ни я подать, ни принять, ни сготовить для себя — ничего ведь я, мой друг, не могу!
—
Чем же Дубровино не усадьба! земля хорошая, всего довольно… И
что тебе вдруг вздумалось!
— А такое время,
что вы вот газет не читаете, а я читаю. Нынче адвокаты везде пошли — вот и понимайте. Узнает адвокат,
что у
тебя собственность есть — и почнет кружить!
— Оттого и будет повестки присылать,
что не бессудная. Кабы бессудная была, и без повесток бы отняли, а теперь с повестками. Вон у товарища моего, у Горлопятова, дядя умер, а он возьми да сдуру и прими после него наследство! Наследства-то оказался грош, а долгов — на сто тысяч: векселя, да все фальшивые. Вот и судят его третий год сряду: сперва дядино имение обрали, а потом и его собственное с аукциону продали! Вот
тебе и собственность!
— Ну
что? как
ты сегодня себя чувствуешь? — спросила Арина Петровна, опускаясь в кресло у его ног.
— Можно бы, друг мой, и то в соображение взять,
что у
тебя племянницы-сироты есть — какой у них капитал? Ну и мать тоже… — продолжала Арина Петровна.
— Как бы то ни было… знаю,
что сама виновата… Да ведь и не Бог знает, какой грех… Думала тоже,
что сын… Да и
тебе бы можно не попомнить этого матери.
—
Что же
ты видишь, мой друг?
— Не знаю, за
что ты меня ненавидишь! — произнесла она наконец.
—
Ты, может быть, думаешь,
что я смерти твоей желаю, так разуверься, мой друг!
Ты только живи, а мне, старухе, и горюшка мало!
Что мне! мне и тепленько, и сытенько у
тебя, и даже ежели из сладенького чего-нибудь захочется — все у меня есть! Я только насчет того говорю,
что у христиан обычай такой есть, чтобы в ожидании предбудущей жизни…
— Вот
ты меня бранишь, а я за
тебя Богу помолюсь. Я ведь знаю,
что ты это не от себя, а болезнь в
тебе говорит. Я, брат, привык прощать — я всем прощаю. Вот и сегодня — еду к
тебе, встретился по дороге мужичок и что-то сказал. Ну и
что ж! и Христос с ним! он же свой язык осквернил! А я… да не только я не рассердился, а даже перекрестил его — право!
— Ну, ну, ну! успокойся, голубчик! знаю,
что ты об этом говорить не любишь!
Знаю только,
что ты крестьян на выкуп отдал, а
что и как — никогда я этим не интересовался.
— Ну-ну-ну! успокойся! уйду! Знаю,
что ты меня не любишь… стыдно, мой друг, очень стыдно родного брата не любить! Вот я так
тебя люблю! И детям всегда говорю: хоть брат Павел и виноват передо мной, а я его все-таки люблю! Так
ты, значит, не делал распоряжений — и прекрасно, мой друг! Бывает, впрочем, иногда,
что и при жизни капитал растащат, особенно кто без родных, один… ну да уж я поприсмотрю… А?
что? надоел я
тебе? Ну, ну, так и быть, уйду! Дай только Богу помолюсь!
— Прощай, друг! не беспокойся! Почивай себе хорошохонько — может, и даст Бог! А мы с маменькой потолкуем да поговорим — может быть,
что и попридумаем! Я, брат, постненького себе к обеду изготовить просил… рыбки солененькой, да грибков, да капустки — так
ты уж меня извини!
Что? или опять надоел? Ах, брат, брат!.. ну-ну, уйду, уйду! Главное, мой друг, не тревожься, не волнуй себя — спи себе да почивай! Хрр… хрр… — шутливо поддразнил он в заключение, решаясь наконец уйти.
— Выйдешь ли? который уж
ты год обещаешь! Экзамены,
что ли, у вас трудные — Бог
тебя знает!
— Вот и
ты бы так отвечал, — с эполетами теперь был бы. А
ты, Володя,
что с собой думаешь?
— Володя! — говорит она, —
ты, голубчик, легонький! сходил бы потихоньку да подслушал бы,
что у них там?
— Да
ты об театрах,
что ли, болтаешь? — вмешивается Арина Петровна, — так им, мой друг, не по театрам ездить, а в монастырь…