Неточные совпадения
Не то чтобы он отличался великолепными зданиями, нет в нем садов семирамидиных, ни одного даже трехэтажного дома не встретите
вы в длинном ряде улиц, да и улицы-то всё немощеные; но
есть что-то мирное, патриархальное во всей его физиономии, что-то успокоивающее душу в тишине, которая царствует на стогнах его.
Но вот долетают до
вас звуки колоколов, зовущих ко всенощной;
вы еще далеко от города, и звуки касаются слуха вашего безразлично, в виде общего гула, как будто весь воздух полон чудной музыки, как будто все вокруг
вас живет и дышит; и если
вы когда-нибудь
были ребенком, если у
вас было детство, оно с изумительною подробностью встанет перед
вами; и внезапно воскреснет в вашем сердце вся его свежесть, вся его впечатлительность, все верованья, вся эта милая слепота, которую впоследствии рассеял опыт и которая так долго и так всецело утешала ваше существование.
Начинается суматоха; вынимаются причалы; экипаж ваш слегка трогается;
вы слышите глухое позвякиванье подвязанного колокольчика; пристегивают пристяжных; наконец все готово; в тарантасе вашем появляется шляпа и слышится: «Не
будет ли, батюшка, вашей милости?» — «Трогай!» — раздается сзади, и вот
вы бойко взбираетесь на крутую гору, по почтовой дороге, ведущей мимо общественного сада.
Вон мелькнули в окнах четыре фигуры за четвероугольным столом, предающиеся деловому отдохновению за карточным столом; вот из другого окна столбом валит дым, обличающий собравшуюся в доме веселую компанию приказных, а
быть может, и сановников; вот послышался
вам из соседнего дома смех, звонкий смех, от которого вдруг упало в груди ваше юное сердце, и тут же, с ним рядом, произносится острота, очень хорошая острота, которую
вы уж много раз слышали, но которая, в этот вечер, кажется
вам особенно привлекательною, и
вы не сердитесь, а как-то добродушно и ласково улыбаетесь ей.
Много
было у меня в жизни случаев, доложу я
вам, случаев истинно любопытнейших.
А ты себе сидишь, натурально, в избе да посмеиваешься, а часом и сотского к ним вышлешь: „
Будет, мол,
вам разговаривать — барин сердится“.
— Э-э-эх, ребятушки, да как же с батюшкой-царем-то
быть! ведь ему деньги надобны;
вы хошь бы нас, своих начальников, пожалели!
И все это ласковым словом, не то чтоб по зубам да за волосы: „Я, дескать, взяток не беру, так
вы у меня знай, каков я
есть окружной!“ — нет, этак лаской да жаленьем, чтоб насквозь его, сударь, прошибло!
— А грамотные из
вас есть?
Этот человек
был подлинно, доложу
вам, необыкновенный и на все дела преостроумнейший!
Слово за словом, купец видит, что шутки тут плохие, хочь и впрямь пруд спущай, заплатил три тысячи, ну, и дело покончили. После мы по пруду-то маленько поездили, крючьями в воде потыкали, и тела, разумеется, никакого не нашли. Только, я
вам скажу, на угощенье, когда уж
были мы все
выпивши, и расскажи Иван Петрович купцу, как все дело
было; верите ли, так обозлилась борода, что даже закоченел весь!
Такие случаи, доложу
вам, самые
были для него выгодные, и он смеючись набор своим сенокосом звал.
Ну, это, я
вам доложу, точно грех живую душу таким родом губить. А по прочему по всему чудовый
был человек, и прегостеприимный — после, как умер, нечем похоронить
было: все, что ни нажил, все прогулял! Жена до сих пор по миру ходит, а дочки — уж бог их знает! — кажись, по ярмонкам ездят: из себя очень красивы.
Да и мало ли еще случаев
было! Даже покойниками, доложу
вам, не брезговал! Пронюхал он раз, что умерла у нас старуха раскольница и что сестра ее сбирается похоронить покойницу тут же у себя, под домом. Что ж он? ни гугу, сударь; дал всю эту церемонию исполнить да на другой день к ней с обыском. Ну, конечно, откупилась, да штука-то в том, что каждый раз, как ему деньги занадобятся, каждый раз он к ней с обыском...
Приходит он к городничему и рассказывает, что вот так и так, „желает, дескать, борода в землю в мундире лечь, по закону же не имеет на то ни малейшего права; так не угодно ли
вам будет, Густав Карлыч, принять это обстоятельство к соображению?“
— Ну, то-то же! Впрочем, ты у меня молодец! Ты знаешь, что вот я завтра от
вас выеду, и мне все эта голова показываться
будет… так ты меня успокой!
Перегоренский. Повторяю вашему высокородию: не донос, которого самое название презрительно для моего сердца, намерен я предъявить
вам, государь мой! — нет! Слова мои
будут простым извещением, которое, по смыслу закона, обязательно для всякого верноподданного…
— Господи! Иван Перфильич! и ты-то! голубчик! ну, ты умница! Прохладись же ты хоть раз, как следует образованному человеку! Ну, жарко тебе —
выпей воды, иль выдь, что ли, на улицу… а то водки! Я ведь не стою за нее, Иван Перфильич! Мне что водка! Христос с ней! Я
вам всем завтра утром по два стаканчика поднесу… ей-богу! да хоть теперь-то ты воздержись… а! ну,
была не
была! Эй, музыканты!
Дорога уже испортилась; черная, исковерканная полоса ее безобразным горбом выступает из осевшего по сторонам снега; лошади беспрестанно преступаются, и потому
вы волею-неволею должны ехать шагом; сверх того, местами попадаются так называемые зажоры, которые могут заставить
вас простоять на месте часов шесть и более, покуда собьют окольный народ, и с помощью его ваша кибитка
будет перевезена или, правильнее, перенесена на руках по ту сторону колодца, образовавшегося посреди дороги.
Кроме того,
есть еще тайная причина, объясняющая наше нерасположение к проезжему народу, но эту причину я могу сообщить
вам только под величайшим секретом: имеются за нами кой-какие провинности, и потому мы до смерти не любим ревизоров и всякого рода любопытных людей, которые любят совать свой нос в наше маленькое хозяйство.
Однако ж я должен сознаться, что этот возглас пролил успокоительный бальзам на мое крутогорское сердце; я тотчас же смекнул, что это нашего поля ягода. Если и
вам, милейший мой читатель, придется
быть в таких же обстоятельствах, то знайте, что
пьет человек водку, — значит, не ревизор, а хороший человек. По той причине, что ревизор, как человек злущий, в самом себе порох и водку содержит.
— Драться я, доложу
вам, не люблю: это дело ненадежное! а вот помять, скомкать этак мордасы — уж это наше почтение, на том стоим-с. У нас, сударь, в околотке помещица жила, девица и бездетная, так она истинная
была на эти вещи затейница. И тоже бить не била, а проштрафится у ней девка, она и пошлет ее по деревням милостыню сбирать; соберет она там куски какие — в застольную: и дворовые сыты, и девка наказана. Вот это, сударь, управление! это я называю управлением.
Я
вам расскажу,
был со мной случай.
«Это, говорю, ваше превосходительство, мой брат, а ваш старинный друг и приятель!» — «А, да, говорит, теперь припоминаю! увлечения молодости!..» Ну, доложу
вам, я не вытерпел! «А
вы, говорю, ваше превосходительство, верно и в ту пору канальей изволили
быть!..» Так и ляпнул.
— Так-с, без этого нельзя-с. Вот и я тоже туда еду; бородушек этих, знаете, всех к рукам приберем! Руки у меня, как изволите видеть, цепкие, а и в писании сказано: овцы без пастыря — толку не
будет. А я
вам истинно доложу, что тем эти бороды мне любезны, что с ними можно просто, без церемоний… Позвал он тебя, например, на обед: ну, надоела борода — и вон ступай.
— Вот, — говорит, — кабы у меня муж такой красавчик да умница
был, как
вы, Евсигней Федотыч…
— Ты ее, батька, не замай, а не то и тебя пришибу, и деревню всю вашу выжгу, коли ей какое ни на
есть беспокойствие от
вас будет. Я один деньги украл, один и в ответе за это
быть должон, а она тут ни при чем.
Задаром-с, совсем задаром, можно сказать, из уважения к
вам, что как
вы мои начальники
были, ласкали меня — ну, и у нас тоже не бесчувственность, а чувство в сердце обитает-с.
Тут начался длинный ряд подвигов, летопись которых
была бы весьма интересна, если б не имела печального сходства с тою, которую я имел честь рассказать
вам, читатель, в одном из прежних моих очерков.
И в самом деле, как бы ни
была грязна и жалка эта жизнь, на которую слепому случаю угодно
было осудить
вас, все же она жизнь, а в
вас самих
есть такое нестерпимое желание жить, что
вы с закрытыми глазами бросаетесь в грязный омут — единственную сферу, где
вам представляется возможность истратить как попало избыток жизни, бьющий ключом в вашем организме.
Но мало-помалу и эта докучная мысль начинает беспокоить
вас реже и реже;
вы даже сами спешите прогнать ее, как назойливого комара, и, к полному вашему удовольствию, добровольно, как в пуховике, утопаете в болоте провинцияльной жизни, которого поверхность так зелена, что издали, пожалуй, может
быть принята за роскошный луг.
Но здесь-то и стережет
вас Марья Ивановна; она кстати пожалеет
вас, если
вы, например, влюблены, кстати посмеется с
вами, если
вы, в шутливом русском тоне, рассказываете какую-нибудь новую штуку князя Чебылкина; но
будьте уверены, что завтра же и любовь ваша, и проделка его сиятельства
будут известны целому городу.
Вам с непривычки-то кажется, что я сам пойду овец считать, ан у меня на это такие ходоки в уездах
есть — вот и считают!
— А далече ли переселенье-то
вам будет?
— Мсьё Загржембович, сядьте подле меня, — говорит Дарья Михайловна, — я хочу, чтоб
вы были сегодня моим чичероне.
mais vous savez: il у a de ces femmes qui par leurs traits, leur port vous rappellent ces belles statues de I'antiquité!.. [ну,
вы знаете:
есть такие женщины, которые своими чертами, своей осанкой напоминают
вам эти прекрасные античные статуи!.. (франц.)]
— А как бы
вам, сударь, не солгать? лет с двадцать пять больше
будет. Двадцать пять лет в отставке, двадцать пять в службе, да хоть двадцати же пяти на службу пошел… лет-то уж, видно, мне много
будет.
— Как же можно в телегах! — рассуждает Демьяныч, —
вам поди и в корете-то тяжко… Намеднись Семен Николаич проезжал, тоже у меня стоял, так говорит:"Я, говорит, Архипушко, дворец на колеса поставлю, да так и
буду проклажаться!"
— Да уж я не знаю, Прохор Семеныч, как
вам сказать, а все-таки как-то лучше, как большой самовар
есть…
— А какая суматоха? — возражает Боченков, — не даст китаец чаю,
будем и липовый цвет
пить! благородному человеку все равно,
было бы только тепло! Это
вам, брюханам,
будет худо, потому что гнилье ваше некому
будет сбывать!
— Ну, что ж с
вами будешь делать! вели, брат Архип, там повару что-нибудь легонькое приготовить… цыпляточек, что ли…
— Ах
вы, с своими цыпляточками! — возражает Боченков, — а ты вели-ка, Архипушка, первоначально колбасы подать, там в кулечке уложена… Станешь, что ли, колбасу, Иван Онуфрич,
есть?
— Так, дружище, так… Ну, однако, мы теперича на твой счет и сыти и пьяни… выходит, треба
есть нам соснуть. Я пойду, лягу в карете, а
вы, мадамы, как
будет все готово, можете легонько прийти и сесть… Только, чур, не будить меня, потому что я спросоньев лют бываю! А ты, Иван Онуфрич, уж так и
быть, в кибитке тело свое белое маленько попротряси.
Ну, я на него смотрю, что он ровно как обеспамятел:"Ты что ж, мол, говорю, дерешься, хозяин? драться, говорю, не велено!"Ну, он и поприутих, лег опять в карандас да и говорит: вот, говорит, ужо
вам будет, разбойники этакие, как чугунку здесь поведут!
— Вот, милостивый государь, каким я, по неимуществу моему, грубостям подвержена, — сказала Музовкина, нисколько не конфузясь, — конечно, по-християнски я должна оставить это втуне, но не скрою от
вас, что если бы не
была я разлучена с другом моим Федором Гаврилычем, то он, без сомнения, защитил бы меня от напрасных обид…
— Я сыта, сударь. Но если
вам непременно угодно, чтоб я
ела, я должна исполнить ваше желание…
— Помилуйте, сударыня! как
вам будет угодно.
— Что ж, — сказал я, —
быть может, это и к лучшему для
вас, сударыня, потому что, судя по началу, едва ли
вы могли ожидать чего-нибудь хорошего от Федора Гаврилыча.
—
Вы,
быть может, желаете, чтоб я помог
вам, сударыня?
— Уговорила меня, сударь, к себе тутошняя одна помещица к ней переселиться:"Живите, говорит, при мне, душенька Марья Петровна, во всем вашем спокойствии; кушать, говорит,
будете с моего стола; комната
вам будет особенная; платьев в год два ситцевых и одно гарнитуровое, а занятия ваши
будут самые благородные".