Неточные совпадения
Да, я люблю
тебя, далекий, никем не тронутый край! Мне мил твой простор и простодушие твоих обитателей! И если перо мое нередко коснется таких струн твоего организма, которые издают неприятный и фальшивый звук, то это не от недостатка горячего сочувствия к
тебе, а потому собственно,
что эти звуки грустно и болезненно отдаются в моей душе. Много есть путей служить общему делу; но смею думать,
что обнаружение зла, лжи и порока также не бесполезно, тем более
что предполагает полное сочувствие к добру и истине.
Лежат день, лежат другой; у иного и хлеб,
что из дому взял, на исходе, а
ты себе сидишь в избе, будто взаправду занимаешься.
— А
что, — говорит, — дашь половину, коли купец
тебе тысячи две отвалит?
— Да
что ты, Иван Петрович, в уме ли? две тысячи!
Вот и вздумал он поймать Ивана Петровича, и научи же он мещанинишку: „Поди, мол,
ты к лекарю, объясни,
что вот так и так, состою на рекрутской очереди не по сущей справедливости, семейство большое: не будет ли отеческой милости?“ И прилагательным снабдили, да таким, знаете, все полуимперьялами, так, чтоб у лекаря нутро разгорелось, а за оградой и свидетели, и все как следует устроено: погиб Иван Петрович, да и все тут.
— Ка-а-к!
ты подкупать меня! да разве я фальшивую присягу-то принял! душе,
что ли, я своей ворог, царствия небесного не хочу!
—
Ты, говорит, думаешь,
что я и впрямь с ума спятил, так нет же, все это была штука. Подавай, говорю, деньги, или прощайся с жизнью; меня, говорит, на покаянье пошлют, потому
что я не в своем уме — свидетели есть,
что не в своем уме, — а
ты в могилке лежать будешь.
—
Что мне, брат, в твоей жизни,
ты говори дело. Выручать так выручать, а не то выпутывайся сам как знаешь.
Вот и говорят мужику,
что тебя, мол, какой-то чиновник спрашивал.
Так вот-с какие люди бывали в наше время, господа; это не то
что грубые взяточники или с большой дороги грабители; нет, всё народ-аматёр был. Нам и денег, бывало, не надобно, коли сами в карман лезут; нет,
ты подумай да прожект составь, а потом и пользуйся.
Уж
что забрал себе в голову — не выбьешь оттоль никакими средствами, хошь режь
ты его на куски.
Через неделю, глядь,
что ни на есть к первому кожевенному заводчику с обыском: „Кожи-то, мол, у
тебя краденые“. Краденые не краденые, однако откуда взялись и у кого купил, заводчик объясниться не мог.
—
Ты, — говорит, — молодец, не буянь, да цигарку-то кинь, не то,
чего доброго, городничий увидит.
„Куда, говорит, сестру девала?“ Замучил старуху совсем, так
что она, и умирая, позвала его да и говорит: „Спасибо
тебе, ваше благородие,
что меня, старуху, не покинул, венца мученического не лишил“. А он только смеется да говорит: „Жаль, Домна Ивановна,
что умираешь, а теперь бы деньги надобны! да куда же
ты, старая, сестру-то девала?“
Человек этот был паче пса голодного и Фейером употреблялся больше затем,
что, мол,
ты только задери, а я там обделаю дело на свой манер.
—
Ты чему смеешься? — спросил Дмитрий Борисыч.
—
Ты бы хоть тово,
что ли, — произнес он немного сконфуженный и отворачиваясь от Алексеева, чтоб скрыть свое смущение.
— Это правда, Кшецынский, правда,
что ты ничего не видишь! Не понимаю, братец, на
что у
тебя глаза! Если б мне не была известна твоя преданность… если б я своими руками не вытащил
тебя из грязи —
ты понимаешь: «из грязи»?.. право, я не знаю…
Что ж, спрашивал что-нибудь городничий?
— Помню, господин Желваков! будем, будем, господин Желваков! Кшецынский! и
ты, братец, можешь с нами! Смотри же, не ударь лицом в грязь: я люблю, чтоб у меня веселились… Ну,
что новенького в городе? Как поживают пожарные лошадки?
— Да
ты попробуй прежде, есть ли сахар, — сказал его высокородие, — а то намеднись, в Окове, стряпчий у меня целых два стакана без сахару выпил… после уж Кшецынский мне это рассказал… Такой, право, чудак!.. А благонравный! Я, знаешь, не люблю этих вот,
что звезды-то с неба хватают; у меня главное, чтоб был человек благонравен и предан… Да
ты, братец, не торопись, однако ж, а не то ведь язык обожжешь!
— Как же это? надо, брат, надо отыскать голову… Голова, братец, это при следствии главное… Ну, сам
ты согласись, не будь, например, у нас с
тобой головы,
что ж бы это такое вышло! Надо, надо голову отыскать!
— Ну, то-то же! Впрочем,
ты у меня молодец!
Ты знаешь,
что вот я завтра от вас выеду, и мне все эта голова показываться будет… так
ты меня успокой!
Ты узнаешь, да,
ты узнаешь, коварный царедворец,
что значит презирать советы добродетели!
— Да
ты тут и музыку завел! — замечает его высокородие, — это похвально, господин Желваков! это
ты хорошо делаешь,
что соединяешь общество! Я это люблю… чтоб у меня веселились…
— Господи! Иван Перфильич! и ты-то! голубчик! ну,
ты умница! Прохладись же
ты хоть раз, как следует образованному человеку! Ну, жарко
тебе — выпей воды, иль выдь,
что ли, на улицу… а то водки! Я ведь не стою за нее, Иван Перфильич! Мне
что водка! Христос с ней! Я вам всем завтра утром по два стаканчика поднесу… ей-богу! да хоть теперь-то
ты воздержись… а! ну, была не была! Эй, музыканты!
—
Ты, братец, требуй… знаешь, без церемоний… распорядись сам, коли
чего захочется… леденчиков там, икорки, балычку…
тебе, братец, отказу не будет…
— Спасибо, господин Желваков, спасибо! — говорит его высокородие, — это
ты хорошо делаешь,
что стараешься соединить общество! Я буду иметь это в виду, господин Желваков!
—
Что ты вздор-то городишь! только смущаешь, дурак!
Была вдова Поползновейкина, да и та спятила: «Ишь, говорит, какие у
тебя ручищи-то! так, пожалуй, усахаришь,
что в могилу ляжешь!» Уж я каких ей резонов не представлял: «Это, говорю, сударыня, крепость супружескую обозначает!» — так куда
тебе!
—
Что ж
ты, шутить,
что ли, собачий сын, со мной вздумал? — возопил Живновский, — службу свою забыл! Так я
тебе ее припомню, ска-атина!
Вот и припомнил он,
что есть у него друг и приятель Перетыкин: «Он, говорит,
тебя пристроит!» Пишет он к нему письмо, к Перетычке-то: «Помнишь ли, дескать, друг любезный, как мы с
тобой напролет ночи у метресс прокучивали, как
ты, как я… помоги брату!» Являюсь я в Петербург с письмом этим прямо к Перетыкину.
— Так-с, без этого нельзя-с. Вот и я тоже туда еду; бородушек этих, знаете, всех к рукам приберем! Руки у меня, как изволите видеть, цепкие, а и в писании сказано: овцы без пастыря — толку не будет. А я вам истинно доложу,
что тем эти бороды мне любезны,
что с ними можно просто, без церемоний… Позвал он
тебя, например, на обед: ну, надоела борода — и вон ступай.
—
Ты ее, батька, не замай, а не то и
тебя пришибу, и деревню всю вашу выжгу, коли ей какое ни на есть беспокойствие от вас будет. Я один деньги украл, один и в ответе за это быть должон, а она тут ни при
чем.
— Документы! какие документы! — кричит, —
что ты там городишь, разбойник этакой, кляузу, чай, какую-нибудь соорудил!
Ощутил лесной зверь,
что у него на лбу будто зубы прорезываются. Взял письма, прочитал — там всякие такие неудобные подробности изображаются. Глупая была баба! Мало ей того, чтоб грех сотворить, — нет, возьмет да на другой день все это опишет: «Помнишь ли, мол, миленький, как
ты сел вот так, а я села вот этак, а потом
ты взял меня за руку, а я, дескать, хотела ее отнять, ну, а
ты»… и пошла, и пошла! да страницы четыре мелко-намелко испишет, и все не то чтоб дело какое-нибудь, а так, пустяки одни.
— Уж, право, я не знаю,
чего тебе, дурочка, хочется! — сказал он в сильнейшем раздумье, — кажется,
ты первое лицо в городе… право, не знаю,
чего тебе хочется!
— Это, брат, дело надобно вести так, — продолжал он, — чтоб тут сам черт ничего не понял. Это, брат,
ты по-приятельски поступил,
что передо мной открылся; я эти дела вот как знаю! Я, брат, во всех этих штуках искусился! Недаром же я бедствовал, недаром три месяца жил в шкапу в уголовной палате: квартиры, брат, не было — вот
что!
—
Ты сказал: становым — хорошо! Следовательно, и действуй таким манером, чтоб быть
тебе становым. А если, брат, будешь становым, возьми меня к себе в письмоводители! Мне, брат,
что мне хлеба кусок да место на печке! я брат, спартанец! одно слово, в шкапу три месяца выжил!
—
Что ручки! — отвечал Трясучкин уныло, — тут главное дело не ручки, а становым быть! вот
ты об
чем подумай!
— Ах,
что это какой
ты рассеянный, Алексис! — отзывается вдруг Марья Ивановна, прислушавшаяся к разговору.
— Да; вот я тут с полчаса уж дежурю, — отвечает он с некоторым ожесточением, — и хоть
ты что хочешь! и кашлять принимался, и ногами стучал — нейдет никто! а между тем сам я слышу, как они в соседней комнате разливаются-хохочут!
— Да ноне чтой-то и везде жить некорыстно стало. Как старики-то порасскажут, так
что в старину-то одного хлеба родилось! А ноне и земля-то словно родить перестала… Да и народ без християнства стал… Шли мы этта на богомолье, так по дороге-то не то чтоб
тебе копеечку или хлебца, Христа ради, подать, а еще
тебя норовят оборвать… всё больше по лесочкам и ночлежничали.
— Да бает старик,
что далече, по-за Пермь, в сибирские страны перетаскиваться придется…
Ты возьми, сколько одной дорогой-то нужи примешь!..
—
Что ж, помолиться,
что ли,
ты пришел, дядя Иван? — спрашивает у мужичка его собеседник.
— Я, брат Петр Федорыч, так
тебе скажу, — продолжает Николай Тимофеич, —
что хотя, конечно, я деньгами от Пазухина заимствуюсь, а все-таки, если он меня, окроме того, уважать не станет, так я хоша деньги ему в лицо и не брошу, однако досаду большую ему сделаю.
— Я у него в доме
что хошь делаю! захочу, чтоб фрукт был, будет и фрукт… всякий расход он для меня сделать должен… И стало быть, если я
тебя и твоих семейных к Пазухину приглашаю, так
ты можешь ехать безо всякой опасности.
— Мне на
что молчать, мне на то бог язык дал, чтоб говорить… только от
тебя и слов,
что молчать… а тоже гулять идет!
—
Что уж
ты, видно, бить меня хочешь за то,
что я
тебе справедливость свою высказываю?..
что ж, бей!