Неточные совпадения
Между тем
стало темнеть; Михеич подъехал
к князю.
Старик прилег
к земле и, еще задыхаясь от страха,
стал шептать какие-то слова. Князь смотрел под колесо. Прошло несколько минут.
И подарки дорогие присылал он
к ней, и в церквах
становился супротив нее, и на бешеном коне мимо ворот скакал, и в кулачном бою ходил один на стену.
Однако
к полуденной поре улицы
стали пустеть.
— Не вдруг, девушки! Мне с самого утра грустно. Как начали
к заутрене звонить да увидела я из светлицы, как народ божий весело спешит в церковь, так, девушки, мне
стало тяжело… и теперь еще сердце надрывается… а тут еще день выпал такой светлый, такой солнечный, да еще все эти уборы, что вы на меня надели… скиньте с меня запястья, девушки, скиньте кокошник, заплетите мне косу по-вашему, по-девичьи!
Увидя мужчину, Елена хотела скрыться; но, бросив еще взгляд на всадника, она вдруг
стала как вкопанная. Князь также остановил коня. Он не верил глазам своим. Тысяча мыслей в одно мгновение втеснялись в его голову, одна другой противореча. Он видел пред собой Елену, дочь Плещеева-Очина, ту самую, которую он любил и которая клялась ему в любви пять лет тому назад. Но каким случаем она попала в сад
к боярину Морозову?
Позови меня царь
к себе, я не
стану молчать, только он не позовет меня.
Разговоры
становились громче, хохот раздавался чаще, головы кружились. Серебряный, всматриваясь в лица опричников, увидел за отдаленным столом молодого человека, который несколько часов перед тем спас его от медведя. Князь спросил об нем у соседей, но никто из земских не знал его. Молодой опричник, облокотясь на стол и опустив голову на руки, сидел в задумчивости и не участвовал в общем веселье. Князь хотел было обратиться с вопросом
к проходившему слуге, но вдруг услышал за собой...
Малюта молчал и
становился бледнее. Царь с неудовольствием замечал неприязненные отношения между Малютой и сыном. Чтобы переменить разговор, он обратился
к Вяземскому.
Наконец Иоанн встал. Все царедворцы зашумели, как пчелы, потревоженные в улье. Кто только мог, поднялся на ноги, и все поочередно
стали подходить
к царю, получать от него сушеные сливы, которыми он наделял братию из собственных рук.
— Никита! — сказал наконец царь, медленно выговаривая каждое слово, — подойди сюда.
Становись к ответу. Знаешь ты этого человека?
— За то, государь, что сам он напал на безвинных людей среди деревни. Не знал я тогда, что он слуга твой, и не слыхивал до того про опричнину. Ехал я от Литвы
к Москве обратным путем, когда Хомяк с товарищи нагрянули на деревню и
стали людей резать!
Как услышал князя Серебряного, как узнал, что он твой объезд за душегубство разбил и не заперся перед царем в своем правом деле, но как мученик пошел за него на смерть, — тогда забилось
к нему сердце мое, как ни
к кому еще не бивалось, и вышло из мысли моей колебание, и
стало мне ясно как день, что не на вашей стороне правда!
Малюта вышел. Оставшись один, Максим задумался. Все было тихо в доме; лишь на дворе гроза шумела да время от времени ветер, ворвавшись в окно, качал цепи и кандалы, висевшие на стене, и они, ударяя одна о другую, звенели зловещим железным звоном. Максим подошел
к лестнице, которая вела в верхнее жилье,
к его матери. Он наклонился и
стал прислушиваться. Все молчало в верхнем жилье. Максим тихонько взошел по крутым ступеням и остановился перед дверью, за которою покоилась мать его.
Чем более сгущалась темнота, тем громче кричали гады. Голоса их составляли как бы один беспрерывный и продолжительный гул, так что ухо
к нему привыкало и различало сквозь него и дальний вой волков, и вопли филина. Мрак
становился гуще; предметы теряли свой прежний вид и облекались в новую наружность. Вода, древесные ветви и туманные полосы сливались в одно целое. Образы и звуки смешивались вместе и ускользали от человеческого понятия. Поганая Лужа сделалась достоянием силы нечистой.
— Да как убили опричники матушку да батюшку, сестер да братьев, скучно
стало одному на свете; думаю себе: пойду
к добрым людям; они меня накормят, напоят, будут мне братьями да отцами! Встретил в кружале вот этого молодца, догадался, что он ваш, да и попросил взять с собою.
Несколько человек подошли
к нему и
стали толкать его. Парень не знал, сердиться ли ему или нет; но один толчок сильнее других вывел его из сонного хладнокровия.
— Борис Федорыч! Случалось мне видеть и прежде, как царь молился; оно было не так. Все теперь
стало иначе. И опричнины я в толк не возьму. Это не монахи, а разбойники. Немного дней, как я на Москву вернулся, а столько неистовых дел наслышался и насмотрелся, что и поверить трудно. Должно быть, обошли государя. Вот ты, Борис Федорыч, близок
к нему, он любит тебя, что б тебе сказать ему про опричнину?
Проведал слуга Никиты Романыча,
Садился на лошадь водовозную,
Скоро скакал
к Никите Романычу:
«Гой еси, батюшка Никита Романыч!
Ты пьешь, ешь, прохлаждаешься,
Над собой кручинушки не ведаешь!
Упадает звезда поднебесная,
Угасает свеча воску ярого,
Не
становится млада царевича...
Морозов вышел; в саду было темно. Подходя
к ограде, он увидел белую ферязь. Он
стал всматриваться.
Мельник тотчас смекнул, в чем дело: конь, на котором прискакала Елена, принадлежал Вяземскому. По всем вероятностям, она была боярыня Морозова, та самая, которую он пытался приворожить
к князю. Он никогда ее не видал, но много узнал о ней через Вяземского. Она не любила князя, просила о помощи,
стало быть, она, вероятно, спаслась от князя на его же коне.
— Не взыщи, батюшка, — сказал мельник, вылезая, — виноват, родимый, туг на ухо, иного сразу не пойму! Да
к тому ж, нечего греха таить, как
стали вы, родимые, долбить в дверь да в стену, я испужался, подумал, оборони боже, уж не станичники ли! Ведь тут, кормильцы, их самые засеки и притоны. Живешь в лесу со страхом, все думаешь: что коли, не дай бог, навернутся!
Мельник опустил голову и
стал как будто прислушиваться
к шуму колеса.
—
К тебе, батюшка,
к тебе. Ступай, говорит,
к атаману, отдай от меня поклон, скажи, чтобы во что б ни
стало выручил князя. Я-де, говорит, уж вижу, что ему от этого будет корысть богатая, по приметам, дескать, вижу. Пусть, во что б ни
стало, выручит князя! Я-де, говорит, этой службы не забуду. А не выручит атаман князя, всякая, говорит, будет напасть на него; исчахнет, говорит, словно былинка; совсем, говорит, пропадет!
— Вижу, — отвечал Михеич и ложку бросил. —
Стало, и мне не жить на белом свете! Пойду
к господину, сложу старую голову подле его головы,
стану ему на том свете служить, коль на этом заказано!
— Атаман, — сказал он вдруг, — как подумаю об этом, так сердце и защемит. Вот особливо сегодня, как нарядился нищим, то так живо все припоминаю, как будто вчера было. Да не только то время, а не знаю с чего
стало мне вдруг памятно и такое, о чем я давно уж не думал. Говорят, оно не
к добру, когда ни с того ни с другого
станешь вдруг вспоминать, что уж из памяти вышиб!..
— «Во гриднице княженецкой, у Владимира князя киевского, было пированье почестный стол, был пир про князей, бояр и могучих богатырей. А и был день
к вечеру, а и был стол во полустоле, и послышалось всем за диво: затрубила труба ратная. Возговорил Владимир князь киевский, солнышко Святославьевич: „Гой еси вы, князья, бояре, сильны могучие богатыри! Пошлите опроведать двух могучих богатырей: кто смеловал
стать перед Киевом? Кто смеловал трубить ко стольному князю Владимиру?“
То не два зверья сходилися, промежду собой подиралися; и то было у нас на сырой земли, на сырой земли, на святой Руси; сходилися правда со кривдою; это белая зверь — то-то правда есть, а серая зверь — то-то кривда есть; правда кривду передалила, правда пошла
к богу на небо, а кривда осталась на сырой земле; а кто
станет жить у нас правдою, тот наследует царство небесное; а кто
станет жить у нас кривдою, отрешен на муки на вечные…“
Мало-помалу глаз Максима
стал привыкать
к полумраку и различать другие подробности храма: над царскими дверьми виден был спаситель в силах, с херувимами и серафимами, а над ним шестнадцать владычных праздников.
Не много верст проехал он, как вдруг Буян бросился
к темному кусту и
стал лаять так зло, так упорно, как будто чуял скрытого врага.
— Крестись, да недолго! — сказал он, и когда Максим помолился, Хлопко и рыжий сорвали с него платье и
стали привязывать его руки и ноги
к жердям.
Трудно было положение Серебряного.
Став в главе станичников, он спас Максима и выиграл время; но все было бы вновь потеряно, если б он отказался вести буйную ватагу. Князь обратился мыслию
к богу и предался его воле.
— Постойте, ребята! — сказал Серебряный, — расспросим его наперед порядком. Отвечай, — сказал князь, обращаясь
к татарину, — много ль вас? Где вы
станом стоите?
— Тише, князь, это я! — произнес Перстень, усмехаясь. — Вот так точно подполз я и
к татарам; все высмотрел, теперь знаю их
стан не хуже своего куреня. Коли дозволишь, князь, я возьму десяток молодцов, пугну табун да переполошу татарву; а ты тем часом, коли рассудишь, ударь на них с двух сторон, да с добрым криком; так будь я татарин, коли мы их половины не перережем! Это я так говорю, только для почину; ночное дело мастера боится; а взойдет солнышко, так уж тебе указывать, князь, а нам только слушаться!
Серебряный был крепок
к вину, но после второй стопы мысли его
стали путаться. Напиток ли был хмельнее обыкновенного или подмешал туда чего-нибудь Басманов, но у князя голова заходила кругом; заходила кругом, и ничего не
стало видно Никите Романовичу; слышалась только бешеная песня с присвистом и топанием да голос Басманова...
Разбойники
стали приготовляться
к походу.
Вскоре царь вышел из опочивальни в приемную палату, сел на кресло и, окруженный опричниками,
стал выслушивать поочередно земских бояр, приехавших от Москвы и от других городов с докладами. Отдав каждому приказания, поговорив со многими обстоятельно о нуждах государства, о сношениях с иностранными державами и о мерах
к предупреждению дальнейшего вторжения татар, Иоанн спросил, нет ли еще кого просящего приема?
Подъезжая
к мельнице, князь вместе с шумом
стал различать человеческий говор.
Площадь затихла. Все зрители
стали креститься, а боярин, приставленный ведать поединок, подошел
к царю и проговорил с низким поклоном...
— Государь, — ответил князь, которого лицо было покрыто смертельною бледностью, — ворог мой испортил меня! Да
к тому ж я с тех пор, как оправился, ни разу брони не надевал. Раны мои открылись; видишь, как кровь из-под кольчуги бежит! Дозволь, государь, бирюч кликнуть, охотника вызвать, чтобы заместо меня у поля
стал!
— Что ж, — сказал боярин, — бери себе саблю да бронь,
становись к полю!
К великой радости зрителей и
к немалой потехе царя, Хомяк
стал отступать, думая только о своем спасении; но Митька с медвежьею ловкостью продолжал
к нему подскакивать, и оглобля, как буря, гудела над его головою.
Если бы Морозов покорился или, упав
к ногам царя,
стал бы униженно просить о пощаде, быть может, и смягчился бы Иван Васильевич. Но вид Морозова был слишком горд, голос слишком решителен; в самой просьбе его слышалась непреклонность, и этого не мог снести Иоанн. Он ощущал ко всем сильным нравам неодолимую ненависть, и одна из причин, по коим он еще недавно, не отдавая себе отчета, отвратил сердце свое от Вяземского, была известная ему самостоятельность князя.
Увидев прикованного
к столбу мельника и вокруг него уже вьющиеся струи дыма, князь вспомнил его последние слова, когда старик, заговорив его саблю, смотрел на бадью с водою; вспомнил также князь и свое видение на мельнице, когда он в лунную ночь, глядя под шумящее колесо, старался увидеть свою будущность, но увидел только, как вода почервонела, подобно крови, и как заходили в ней зубчатые пилы и
стали отмыкаться и замыкаться железные клещи…
— Пожалуй, что и с горя.
К чему еще жить теперь? Веришь ли, Борис Федорыч, иной раз поневоле Курбский на ум приходит; подумаю про него, и самому страшно
станет: так, кажется, и бросил бы родину и ушел бы
к ляхам, кабы не были они враги наши.
Все опричники с завистью посмотрели на Серебряного; они уже видели в нем новое возникающее светило, и стоявшие подале от Иоанна уже
стали шептаться между собою и выказывать свое неудовольствие, что царь, без внимания
к их заслугам, ставит им на голову опального пришельца, столбового боярина, древнего княжеского рода.
Вот как
стали подъезжать
к вотчине, поприщ этак будет за десять, она, вижу, зачинает беспокоиться.
Сердце его разрывалось от этого звона, но он
стал прислушиваться
к нему с любовью, как будто в нем звучало последнее прощание Елены, и когда мерные удары, сливаясь в дальний гул, замерли наконец в вечернем воздухе, ему показалось, что все родное оторвалось от его жизни и со всех сторон охватило его холодное, безнадежное одиночество…
— И царь протянул
к нему руку, а Кольцо поднялся с земли и, чтобы не
стать прямо на червленое подножие престола, бросил на него сперва свою баранью шапку, наступил на нее одною ногою и, низко наклонившись, приложил уста свои
к руке Иоанна, который обнял его и поцеловал в голову.