Неточные совпадения
Случалось ли
вам летом лечь спать днем в пасмурную дождливую погоду и, проснувшись на закате солнца, открыть глаза и в расширяющемся четырехугольнике окна, из-под полотняной сторы, которая, надувшись, бьется прутом об подоконник, увидать мокрую от дождя, тенистую, лиловатую сторону липовой аллеи и сырую садовую дорожку, освещенную яркими косыми лучами, услыхать вдруг веселую жизнь птиц в саду и увидать насекомых, которые вьются в отверстии окна, просвечивая на солнце, почувствовать запах последождевого воздуха и подумать: «Как мне не стыдно
было проспать такой вечер», — и торопливо вскочить, чтобы идти в сад порадоваться жизнью?
— Не то, не то, совсем не то, — заговорил он вдруг своим гадким выговором, быстро переменяя положение, облокачиваясь об стол и играя золотым перстнем, который у него слабо держался на худом пальце левой руки. — Так нельзя, господа, готовиться в высшее учебное заведение;
вы все хотите только мундир носить с синим воротником; верхов нахватаетесь и думаете, что
вы можете
быть студентами; нет, господа, надо основательно изучать предмет, и т. д., и т. д.
— Хорошо-с, я поставлю
вам переходный балл (это значило два), хотя
вы его не заслуживаете, но это только в уважение вашей молодости и в надежде, что
вы в университете уже не
будете так легкомысленны.
— Николенька! — отвечал он неторопливо, нервически поворачивая голову набок и подмигивая. — Ежели я дал слово ничего не скрывать от
вас, то
вы и не имеете причин подозревать во мне скрытность. Нельзя всегда
быть одинаково расположенным, а ежели что-нибудь меня расстроило, то я сам не могу себе дать отчета.
«Что,
вы были за границей?» — будто бы говорит один.
— Не то что не пущу, — продолжал Дмитрий, вставая с места и начиная ходить по комнате, не глядя на меня, — а не советую ему и не желаю, чтоб он ехал. Он не ребенок теперь, и ежели хочет, то может один, без
вас ехать. А тебе это должно
быть стыдно, Дубков; что ты делаешь нехорошо, так хочешь, чтоб и другие то же делали.
— Да-с, не люблю, — продолжал строго господин с усами, бегло взглянув на господина без усов, как будто приглашая его полюбоваться на то, как он
будет обрабатывать меня, — не люблю-с, милостивый государь, и тех, которые так невежливы, что приходят курить
вам в нос, и тех не люблю. — Я тотчас же сообразил, что этот господин меня распекает, но мне казалось в первую минуту, что я
был очень виноват перед ним.
— Такое, что я никогда никому не позволю мне манкировать и всегда
буду учить таких молодцов, как
вы. Как ваша фамилия, милостивый государь? и где
вы живете?
— Моя фамилия Колпиков, милостивый государь а
вы вперед
будьте учтивее. Мы еще увидимся с
вами (vous aurez de mes nouvelles [
вы еще услышите обо мне (фр.).]), — заключил он, так как весь разговор происходил по-французски.
Может
быть, я бросился бы догонять его и наговорил бы ему еще грубостей, но в это время тот самый лакей, который присутствовал при моей истории с Колпиковым, подал мне шинель, и я тотчас же успокоился, притворяясь только перед Дмитрием рассерженным настолько, насколько это
было необходимо, чтоб мгновенное успокоение не показалось странным. На другой день мы с Дубковым встретились у Володи, не поминали об этой истории, но остались на «
вы», и смотреть друг другу в глаза стало нам еще труднее.
— Ну, а я
вас хотел спросить, Николай Петрович, — продолжал старик, — как мой-то Илюша, хорошо экзаменовался? Он говорил, что
будет с
вами вместе, так
вы уж его не оставьте, присмотрите за ним, посоветуйте.
— А можно ему у
вас пробыть нынче денек? — сказал старик с такой робкой улыбкой, как будто он очень боялся меня, и все, куда бы я ни подвинулся, оставаясь от меня в таком близком расстоянии, что винный и табачный запах, которым он весь
был пропитан, ни на секунду не переставал мне
быть слышен.
— Да ведь
вы хотели идти к сестрице, батюшка, — сказал Иленька, улыбаясь и не глядя на меня, — да и мне дело
есть.
— Ах, как я рада
вас видеть, милый Nisolas, — сказала она, вглядываясь мне в лицо с таким искренним выражением удовольствия, что в словах «милый Nicolas» я заметил дружеский, а не покровительственный тон. Она, к удивлению моему, после поездки за границу
была еще проще, милее и родственнее в обращении, чем прежде. Я заметил два маленькие шрама около носу и на брови, но чудесные глаза и улыбка
были совершенно верны с моими воспоминаниями и блестели по-старому.
— Так вот как
вы, уж и большой стали! И мой Этьен,
вы его помните, ведь он ваш троюродный… нет, не троюродный, а как это, Lise? моя мать
была Варвара Дмитриевна, дочь Дмитрия Николаича, а ваша бабушка Наталья Николаевна.
— Да, вот как мы родня, — продолжала она, — князь Иван Иваныч мне дядя родной и вашей матери
был дядя. Стало
быть, двоюродные мы
были с вашей maman, нет, троюродные, да, так. Ну, а скажите:
вы были, мой друг, у кнезь Ивана?
— Ах, как это можно! — воскликнула она, — это
вам первый визит надо
было сделать.
У него детей нет, стало
быть, его наследники только
вы да мои дети.
— Ну, и как же ты думаешь? то
есть как, когда ты воображаешь, что выйдет… или
вы с нею говорите о том, что
будет и чем кончится ваша любовь или дружба? — спросил я, желая отвлечь его от неприятного воспоминания.
— Делайте все, что
вам вздумается, нисколько не стесняясь нами, так же как и мы не
будем стесняться
вами, — гуляйте, читайте, слушайте или спите, ежели
вам это веселее, — прибавила она.
— Или, может
быть,
вы уже читали «Роброя»?
— Однако это, должно
быть, правда, — сказала она. — А что,
вы долго здесь пробудете, Nicolas?
Вы не обидитесь, что я
вас зову без monsieur? Когда
вы едете?
— Но, впрочем, не говоря об
вас, он на это мастер, — продолжала она, понизив голос (что мне
было особенно приятно) и указывая глазами на Любовь Сергеевну, — он открыл в бедной тетеньке (так называлась у них Любовь Сергеевна), которую я двадцать лет знаю с ее Сюзеткой, такие совершенства, каких я и не подозревала…
Им все равно, хорошо ли
вы ели, хорошо ли спали, весело ли
вам, здоровы ли
вы, и они ничего не сделают, чтоб доставить
вам эти удобства, ежели они в их власти; но стать под пулю, броситься в воду, в огонь, зачахнуть от любви — на это они всегда готовы, ежели только встретится случай.
Вы здоровы, спокойны, у
вас есть занятия, которые
вы любите; любящая жена ваша так слаба, что не может заниматься ни домашним хозяйством, которое передано на руки слуг, ни детьми, которые на руках нянек, ни даже каким-нибудь делом, которое бы она любила, потому что она ничего не любит, кроме
вас.
Она видимо больна, но, не желая
вас огорчить, не хочет говорить
вам этого; она видимо скучает, но для
вас она готова скучать всю свою жизнь; ее видимо убивает то, что
вы так пристально занимаетесь своим делом (какое бы оно ни
было: охота, книги, хозяйство, служба); она видит, что эти занятия погубят
вас, — но она молчит и терпит.
Комната не протоплена, не убрана; суп, который один
вам можно
есть, не заказан повару, за лекарством не послано; но, изнуренная от ночного бдения, любящая жена ваша все с таким же выражением соболезнования смотрит на
вас, ходит на цыпочках и шепотом отдает слугам непривычные и неясные приказания.
Вы хотите читать — любящая жена с вздохом говорит
вам, что она знает, что
вы ее не послушаетесь,
будете сердиться на нее, но она уж привыкла к этому, —
вам лучше не читать;
вы хотите пройтись по комнате —
вам этого тоже лучше не делать;
вы хотите поговорить с приехавшим приятелем —
вам лучше не говорить.
У
вас есть слуга, с которым
вы живете уж двадцать лет, к которому
вы привыкли, который с удовольствием и отлично служит
вам, потому что днем выспался и получает за свою службу жалованье, но она не позволяет ему служить
вам.
Ежели
вы нетерпеливый, горячий человек и попросите ее уйти,
вы услышите своим раздраженным, болезненным слухом, как она за дверью
будет покорно вздыхать и плакать и шептать какой-нибудь вздор вашему человеку.
Но случится раз, совершенно неожиданно поднимется в кругу этого семейства какой-нибудь, иногда кажущийся незначащим, вопрос о какой-нибудь блонде или визите на мужниных лошадях, — и, без всякой видимой причины, спор становится ожесточеннее и ожесточеннее, под завесой уже становится тесно для разбирательства дела, и вдруг, к ужасу самих спорящих и к удивлению присутствующих, все истинные, грубые отношения вылезают наружу, завеса, уже ничего не прикрывая, праздно болтается между воюющими сторонами и только напоминает
вам о том, как долго
вы были ею обмануты.
Я бы сказал: „Княжна, я уже не молод — не могу любить страстно, но
буду постоянно любить
вас, как милую сестру“.
Так скажите просто и прямо: хотите ли
вы быть моей женой?“ — „Да“.
Он бы сказал: „Нет, ни за что!..“, а я сказал бы: „Князь Нехлюдов! напрасно
вы хотите
быть великодушнее Николая Иртеньева.
Ну, а зимой, бог даст, в Петербург переедем, увидите людей, связи сделаете;
вы теперь у меня ребята большие, вот я сейчас Вольдемару говорил:
вы теперь стоите на дороге, и мое дело кончено, можете идти сами, а со мной, коли хотите советоваться, советуйтесь, я теперь ваш не дядька, а друг, по крайней мере, хочу
быть другом и товарищем и советчиком, где могу, и больше ничего.
Выбор пьес
был известный — вальсы, галопы, романсы (arrangés) и т. п., — всё тех милых композиторов, которых всякий человек с немного здравым вкусом отберет
вам в нотном магазине небольшую кипу из кучи прекрасных вещей и скажет: «Вот чего не надо играть, потому что хуже, безвкуснее и бессмысленнее этого никогда ничего не
было писано на нотной бумаге», и которых, должно
быть, именно поэтому,
вы найдете на фортепьянах у каждой русской барышни.
Но, несмотря на живой характер матери и равнодушно рассеянную внешность дочери, что-то говорило
вам, что первая никогда — ни прежде, ни теперь — ничего не любила, исключая хорошенького и веселенького, а что Авдотья Васильевна
была одна из тех натур, которые ежели раз полюбят, то жертвуют уже всею жизнию тому, кого они полюбят.
Во всех его отношениях с этим студентом выражалось это гордое чувство: «Вот, мол, мне все равно, кто бы
вы ни
были, мне все равны, и его люблю, значит, и он хорош».
Ее веселость, как будто подсмеивающаяся над собой, над
вами и над всем светом,
была тоже неловкая, никому не сообщавшаяся; ее чувствительность — слишком приторная.
У него
было одно из тех выразительных лиц, которые несколько часов после того, как
вы их увидите в первый раз, вдруг совершенно изменяются в ваших глазах.
— Небось, — продолжал Зухин, слегка улыбаясь, а улыбка у него
была такая, что
вы невольно замечали ее и
были ему благодарны за эту улыбку, — хоть и запью, так не беда; уж теперь, брат, посмотрим, кто кого собьет, он ли меня, или я его. Уж готово, брат, — добавил он, хвастливо щелкнув себя по лбу. — Вот Семенов не провалился бы, он что-то сильно закутил.
— Посмотрим, как
вы, — сказал Иленька, который, с тех пор как поступил в университет, совершенно взбунтовался против моего влияния, не улыбался, когда я говорил с ним, и
был дурно расположен ко мне.