Неточные совпадения
Мы с ним толковали о посеве, об урожае, о крестьянском быте… Он со мной все как будто соглашался; только потом мне становилось совестно, и я чувствовал, что говорю не то… Так оно как-то странно выходило. Хорь выражался иногда мудрено, должно
быть из осторожности… Вот
вам образчик нашего разговора...
Всех его расспросов я передать
вам не могу, да и незачем; но из наших разговоров я вынес одно убежденье, которого, вероятно, никак не ожидают читатели, — убежденье, что Петр Великий
был по преимуществу русский человек, русский именно в своих преобразованиях.
Недаром в русской песенке свекровь
поет: «Какой ты мне сын, какой семьянин! не бьешь ты жены, не бьешь молодой…» Я раз
было вздумал заступиться за невесток, попытался возбудить сострадание Хоря; но он спокойно возразил мне, что «охота-де
вам такими… пустяками заниматься, — пускай бабы ссорятся…
— А
вы почему знаете?
Была.
Вот, например,
вы мне говорите теперь и то, и то насчет того, ну, то
есть, насчет дворовых людей…
Вот-с проезжаем мы раз через нашу деревню, лет тому
будет — как бы
вам сказать, не солгать, — лет пятнадцать.
Жена моя и говорит мне: «Коко, — то
есть,
вы понимаете, она меня так называет, — возьмем эту девочку в Петербург; она мне нравится, Коко…» Я говорю: «Возьмем, с удовольствием».
— Какое здоровье!.. А завтра, чай, тяга хороша
будет.
Вам теперь соснуть не худо.
— А барин-то, я вижу, у
вас был строг? — начал я после небольшого молчания.
Вот, изволите видеть, дело
было этак, как бы
вам сказать — не солгать, в Великий пост, в самую ростопель.
Хотя она сама, может
быть, в этом отношении ошибалась, да ведь положение ее
было какое,
вы сами рассудите….
Как это я до сих пор
вас не знала!» — «Александра Андреевна, успокойтесь, говорю… я, поверьте, чувствую, я не знаю, чем заслужил… только
вы успокойтесь, ради Бога, успокойтесь… все хорошо
будет,
вы будете здоровы».
Я
вам говорю: чрезвычайно образованное
было семейство, — так мне, знаете, и лестно
было.
«Что с
вами?» — «Доктор, ведь я умру?» — «Помилуй Бог!» — «Нет, доктор, нет, пожалуйста, не говорите мне, что я
буду жива… не говорите… если б
вы знали… послушайте, ради Бога не скрывайте от меня моего положения! — а сама так скоро дышит.
— Если я
буду знать наверное, что я умереть должна… я
вам тогда все скажу, все!» — «Александра Андреевна, помилуйте!» — «Послушайте, ведь я не спала нисколько, я давно на
вас гляжу… ради Бога… я
вам верю,
вы человек добрый,
вы честный человек, заклинаю
вас всем, что
есть святого на свете, — скажите мне правду!
Или
вы, может
быть, меня не любите, может
быть, я обманулась… в таком случае извините меня».
«Вот если бы я знала, что я в живых останусь и опять в порядочные барышни попаду, мне бы стыдно
было, точно стыдно… а то что?» — «Да кто
вам сказал, что
вы умрете?» — «Э, нет, полно, ты меня не обманешь, ты лгать не умеешь, посмотри на себя».
— «
Вы будете живы, Александра Андреевна, я
вас вылечу; мы испросим у вашей матушки благословение… мы соединимся узами, мы
будем счастливы».
— «Нет, нет, я с
вас слово взяла, я должна умереть… ты мне обещал… ты мне сказал…» Горько
было мне, по многим причинам горько.
— Не стану я
вас, однако, долее томить, да и мне самому, признаться, тяжело все это припоминать. Моя больная на другой же день скончалась. Царство ей небесное (прибавил лекарь скороговоркой и со вздохом)! Перед смертью попросила она своих выйти и меня наедине с ней оставить. «Простите меня, говорит, я, может
быть, виновата перед
вами… болезнь… но, поверьте, я никого не любила более
вас… не забывайте же меня… берегите мое кольцо…»
— Я здешний помещик и ваш сосед, Радилов, может слыхали, — продолжал мой новый знакомый. — Сегодня воскресенье, и обед у меня, должно
быть,
будет порядочный, а то бы я
вас не пригласил.
— Впрочем, — сказал он, добродушно и прямо посмотрев мне в лицо, — я теперь раздумал; может
быть,
вам вовсе не хочется заходить ко мне: в таком случае…
— Что ж, может
быть,
вы правы.
— Иное точно лучше
было, скажу
вам, — возразил Овсяников, — спокойнее мы жили; довольства больше
было, точно… А все-таки теперь лучше; а вашим деткам еще лучше
будет, Бог даст.
— Нет, старого времени мне особенно хвалить не из чего. Вот хоть бы, примером сказать,
вы помещик теперь, такой же помещик, как ваш покойный дедушка, а уж власти
вам такой не
будет! да и
вы сами не такой человек. Нас и теперь другие господа притесняют; но без этого обойтись, видно, нельзя. Перемелется — авось мука
будет. Нет, уж я теперь не увижу, чего в молодости насмотрелся.
Стал он им речь держать: «Я-де русский, говорит, и
вы русские; я русское все люблю… русская, дескать, у меня душа, и кровь тоже русская…» Да вдруг как скомандует: «А ну, детки, спойте-ка русскую, народственную песню!» У мужиков поджилки затряслись; вовсе одурели.
— Нет, уж вот от этого увольте, — поспешно проговорил он, — право… и сказал бы
вам… да что! (Овсяников рукой махнул.) Станемте лучше чай кушать… Мужики, как
есть мужики; а впрочем, правду сказать, как же и быть-то нам?
— Оно, пожалуй, что так, — с улыбкой сказал Митя… — Ах, да! чуть
было не забыл: Фунтиков, Антон Парфеныч, к себе
вас в воскресенье просит откушать.
—
Напой его чаем, баловница, — закричал ей вслед Овсяников… — Не глупый малый, — продолжал он, — и душа добрая, только я боюсь за него… А впрочем, извините, что так долго
вас пустяками занимал.
— Позвольте себя рекомендовать, — начал он мягким и вкрадчивым голосом, — я здешний охотник Владимир… Услышав о вашем прибытии и узнав, что
вы изволили отправиться на берега нашего пруда, решился, если
вам не
будет противно, предложить
вам свои услуги.
Надо
было видеть, с какой усмешкой Владимир говорил ему: «Вы-с…»
— Да кто ж на дощаниках гребет? Надо пихаться. Я с
вами поеду; у меня там
есть шестик, а то и лопатой можно.
Пришлось нам с братом Авдюшкой, да с Федором Михеевским, да с Ивашкой Косым, да с другим Ивашкой, что с Красных Холмов, да еще с Ивашкой Сухоруковым, да еще
были там другие ребятишки; всех
было нас ребяток человек десять — как
есть вся смена; но а пришлось нам в рольне заночевать, то
есть не то чтобы этак пришлось, а Назаров, надсмотрщик, запретил; говорит: «Что, мол,
вам, ребяткам, домой таскаться; завтра работы много, так
вы, ребятки, домой не ходите».
— Эх
вы, вороны! — крикнул Павел, — чего всполохнулись? Посмотрите-ка, картошки сварились. (Все пододвинулись к котельчику и начали
есть дымящийся картофель; один Ваня не шевельнулся.) Что же ты? — сказал Павел.
— А какие ты нам, Ильюшка, страхи рассказывал, — заговорил Федя, которому, как сыну богатого крестьянина, приходилось
быть запевалой (сам же он говорил мало, как бы боясь уронить свое достоинство). — Да и собак тут нелегкая дернула залаять… А точно, я слышал, это место у
вас нечистое.
— А скажи, пожалуй, Павлуша, — начал Федя, — что, у
вас тоже в Шаламове
было видать предвиденье-то небесное [Так мужики называют у нас солнечное затмение. — Примеч. авт.]?
— Ведь
вы, может
быть, не знаете, — продолжал он, покачиваясь на обеих ногах, — у меня там мужики на оброке. Конституция — что
будешь делать? Однако оброк мне платят исправно. Я бы их, признаться, давно на барщину ссадил, да земли мало! я и так удивляюсь, как они концы с концами сводят. Впрочем, c’est leur affaire [Это их дело (фр.).]. Бурмистр у меня там молодец, une forte tête [Умная голова (фр.).], государственный человек!
Вы увидите… Как, право, это хорошо пришлось!
— Ну, и стало
быть,
вы теперь довольны?
— И сам ума не приложу, батюшка, отцы
вы наши: видно, враг попутал. Да, благо, подле чужой межи оказалось; а только, что греха таить, на нашей земле. Я его тотчас на чужой-то клин и приказал стащить, пока можно
было, да караул приставил и своим заказал: молчать, говорю. А становому на всякий случай объяснил: вот какие порядки, говорю; да чайком его, да благодарность… Ведь что, батюшка, думаете? Ведь осталось у чужаков на шее; а ведь мертвое тело, что двести рублев — как калач.
— А отчего недоимка за тобой завелась? — грозно спросил г. Пеночкин. (Старик понурил голову.) — Чай, пьянствовать любишь, по кабакам шататься? (Старик разинул
было рот.) Знаю я
вас, — с запальчивостью продолжал Аркадий Павлыч, — ваше дело
пить да на печи лежать, а хороший мужик за
вас отвечай.
— Оно, пожалуй, можно и здесь, — возразил толстяк, — вот, не угодно ли сюда. (Он повел меня в другую комнату, только не в ту, из которой вышел.) Хорошо ли здесь
вам будет?
— Извольте, сейчас.
Вы пока извольте раздеться и отдохнуть, а чай сею минутою
будет готов.
— Говорил, что, дескать, к Тютюреву вечером заедет и
вас будет ждать. Нужно, дескать, мне с Васильем Николаичем об одном деле переговорить, а о каком деле — не сказывал: уж Василий Николаич, говорит, знает.
— Полно
вам, полно, господа… — начал
было кассир.
—
Вы, чай, барин, — начал он, — нашего хлеба
есть не станете, а у меня окромя хлеба…
— Ну, хорошо, хорошо, ступай… Прекрасный человек, — продолжал Мардарий Аполлоныч, глядя ему вслед, — очень я им доволен; одно — молод еще. Всё проповеди держит, да вот вина не
пьет. Но вы-то как, мой батюшка?.. Что
вы, как
вы? Пойдемте-ка на балкон — вишь, вечер какой славный.