Неточные совпадения
Он посмотрел на меня с удивлением, проворчал что-то сквозь зубы и начал рыться
в чемодане; вот он вынул одну тетрадку и
бросил ее с презрением на землю;
потом другая, третья и десятая имели ту же участь:
в его досаде было что-то детское; мне стало смешно и жалко…
— Пойди ты сладь с нею!
в пот бросила, проклятая старуха!» Тут он, вынувши из кармана платок, начал отирать
пот,
в самом деле выступивший на лбу.
— Я подлец… Виноват… Я преступил… Но посудите, посудите, разве можно так поступать? Я — дворянин. Без суда, без следствия,
бросить в тюрьму, отобрать все от меня: вещи, шкатулка… там деньги, там все имущество, там все мое имущество, Афанасий Васильевич, — имущество, которое кровным
потом приобрел…
— Правду говоря, — нехорошо это было видеть, когда он сидел верхом на спине Бобыля. Когда Григорий злится, лицо у него… жуткое!
Потом Микеша плакал. Если б его просто побили, он бы не так обиделся, а тут — за уши! Засмеяли его, ушел
в батраки на хутор к Жадовским. Признаться — я рада была, что ушел, он мне
в комнату всякую дрянь через окно
бросал — дохлых мышей, кротов, ежей живых, а я страшно боюсь ежей!
У него был второй ключ от комнаты, и как-то вечером, ожидая Никонову, Самгин открыл книгу модного, неприятного ему автора. Из книги вылетела узкая полоска бумаги, на ней ничего не было написано, и Клим положил ее
в пепельницу, а
потом, закурив,
бросил туда же непогасшую спичку; край бумаги нагрелся и готов был вспыхнуть, но Самгин успел схватить ее, заметив четко выступившие буквы.
Яков долго и осторожно раскручивал мундштук, записку; долго читал ее, наклонясь к огню,
потом,
бросив бумажку
в огонь, сказал...
«Да, вот и меня так же», — неотвязно вертелась одна и та же мысль,
в одних и тех же словах, холодных, как сухой и звонкий морозный воздух кладбища.
Потом Ногайцев долго и охотно
бросал в могилу мерзлые комья земли, а Орехова
бросила один, — но большой. Дронов стоял, сунув шапку под мышку, руки
в карманы пальто, и красными глазами смотрел под ноги себе.
— Не трус, а осторожен… Но пойдем, ради Бога, отсюда, Ольга: смотри, вон карета подъезжает. Не знакомые ли? Ах! Так
в пот и
бросает… Пойдем, пойдем… — боязливо говорил он и заразил страхом и ее.
— Поблекнет! — чуть слышно прошептала она, краснея. Она
бросила на него стыдливый, ласковый взгляд, взяла обе его руки, крепко сжала
в своих,
потом приложила их к своему сердцу.
А солнце уж опускалось за лес; оно
бросало несколько чуть-чуть теплых лучей, которые прорезывались огненной полосой через весь лес, ярко обливая золотом верхушки сосен.
Потом лучи гасли один за другим; последний луч оставался долго; он, как тонкая игла, вонзился
в чащу ветвей; но и тот потух.
— Да, а ребятишек
бросила дома — они ползают с курами, поросятами, и если нет какой-нибудь дряхлой бабушки дома, то жизнь их каждую минуту висит на волоске: от злой собаки, от проезжей телеги, от дождевой лужи… А муж ее бьется тут же,
в бороздах на пашне, или тянется с обозом
в трескучий мороз, чтоб добыть хлеба, буквально хлеба — утолить голод с семьей, и, между прочим, внести
в контору пять или десять рублей, которые
потом приносят вам на подносе… Вы этого не знаете: «вам дела нет», говорите вы…
Она
бросила беглый взгляд на лицо, на костюм Райского, и
потом лукаво и смело глядела ему прямо
в глаза.
Она сорвала цветок и
бросила в него,
потом ласково подала ему руку и поцеловала его
в голову,
в ответ на его поцелуй руки.
— Да, кузина, вы будете считать потерянною всякую минуту, прожитую, как вы жили и как живете теперь… Пропадет этот величавый, стройный вид, будете задумываться, забудете одеться
в это несгибающееся платье… с досадой
бросите массивный браслет, и крестик на груди не будет лежать так правильно и покойно.
Потом, когда преодолеете предков, тетушек, перейдете Рубикон — тогда начнется жизнь… мимо вас будут мелькать дни, часы, ночи…
Она вздрогнула,
потом вдруг вынула из кармана ключ, которым заперла дверь, и
бросила ему
в ноги. После этого руки у ней упали неподвижно, она взглянула на Райского мутно, сильно оттолкнула его, повела глазами вокруг себя, схватила себя обеими руками за голову — и испустила крик, так что Райский испугался и не рад был, что вздумал будить женское заснувшее чувство.
Долго сидел он
в задумчивом сне,
потом очнулся, пересел за письменный стол и начал перебирать рукописи, — на некоторых останавливался, качал головой, рвал и
бросал в корзину, под стол, другие откладывал
в сторону.
Он убаюкивался этою тихой жизнью, по временам записывая кое-что
в роман: черту, сцену, лицо, записал бабушку, Марфеньку, Леонтья с женой, Савелья и Марину,
потом смотрел на Волгу, на ее течение, слушал тишину и глядел на сон этих рассыпанных по прибрежью сел и деревень, ловил
в этом океане молчания какие-то одному ему слышимые звуки и шел играть и петь их, и упивался, прислушиваясь к созданным им мотивам,
бросал их на бумагу и прятал
в портфель, чтоб, «со временем», обработать — ведь времени много впереди, а дел у него нет.
Эту неделю он привяжется к одному, ищет его везде, сидит с ним, читает, рассказывает ему, шепчет.
Потом ни с того ни с сего вдруг
бросит его и всматривается
в другого и, всмотревшись, опять забывает.
Он написал ей ответ, где повторил о своем намерении уехать, не повидавшись с нею, находя, что это единственный способ исполнить ее давнишнее требование, — оставить ее
в покое и прекратить свою собственную пытку.
Потом разорвал свой дневник и
бросил по ветру клочки, вполне разочарованный
в произведениях своей фантазии.
Татьяна Марковна была с ней ласкова, а Марья Егоровна Викентьева
бросила на нее, среди разговора, два, три загадочных взгляда, как будто допрашиваясь: что с ней? отчего эта боль без болезни? что это она не пришла вчера к обеду, а появилась на минуту и
потом ушла, а за ней пошел Тушин, и они ходили целый час
в сумерки!.. И так далее.
«Не могу, сил нет, задыхаюсь!» — Она налила себе на руки одеколон, освежила лоб, виски — поглядела опять, сначала
в одно письмо,
потом в другое,
бросила их на стол, твердя: «Не могу, не знаю, с чего начать, что писать? Я не помню, как я писала ему, что говорила прежде, каким тоном… Все забыла!»
Он остолбенел на минуту.
Потом вдруг схватил свой бич за рукоятку обеими руками и с треском изломал его
в одну минуту о колено
в мелкие куски, с яростью
бросив на землю щепки дерева и куски серебра.
«Ишь ведь! снести его к матери; чего он тут на фабрике шлялся?» Два дня
потом молчал и опять спросил: «А что мальчик?» А с мальчиком вышло худо: заболел, у матери
в угле лежит, та и место по тому случаю у чиновников
бросила, и вышло у него воспаление
в легких.
Этот вызов человека, сухого и гордого, ко мне высокомерного и небрежного и который до сих пор, родив меня и
бросив в люди, не только не знал меня вовсе, но даже
в этом никогда не раскаивался (кто знает, может быть, о самом существовании моем имел понятие смутное и неточное, так как оказалось
потом, что и деньги не он платил за содержание мое
в Москве, а другие), вызов этого человека, говорю я, так вдруг обо мне вспомнившего и удостоившего собственноручным письмом, — этот вызов, прельстив меня, решил мою участь.
Повторяю, я был
в вдохновении и
в каком-то счастье, но я не успел договорить: она вдруг как-то неестественно быстро схватила меня рукой за волосы и раза два качнула меня изо всей силы книзу…
потом вдруг
бросила и ушла
в угол, стала лицом к углу и закрыла лицо платком.
Иллюзия, которою я тешил себя, продолжалась недолго: вон один отживший, самый древний, именно старик, вынул из-за пазухи пачку тонкой бумаги, отодрал лист и высморкался
в него,
потом бросил бумажку, как
в бездну,
в свой неизмеримый рукав. «А! это живые!»
Иногда
бросало так, что надо было крепко ухватиться или за пушечные тали, или за первую попавшуюся веревку. Ветер между тем завывал больше и больше. У меня дверь была полуоткрыта, и я слышал каждый шум, каждое движение на палубе: слышал, как часа
в два вызвали подвахтенных брать рифы, сначала два,
потом три, спустили брам-реи, а ветер все крепче. Часа
в три утра взяли последний риф и спустили брам-стеньги. Начались сильные размахи.
А между тем ящик этот делается почти на одну минуту: чтобы подать
в нем конфекты и
потом отослать к гостю домой, а тот, конечно,
бросит.
Так он очищался и поднимался несколько раз; так это было с ним
в первый раз, когда он приехал на лето к тетушкам. Это было самое живое, восторженное пробуждение. И последствия его продолжались довольно долго.
Потом такое же пробуждение было, когда он
бросил статскую службу и, желая жертвовать жизнью, поступил во время войны
в военную службу. Но тут засорение произошло очень скоро.
Потом было пробуждение, когда он вышел
в отставку и, уехав за границу, стал заниматься живописью.
«Да не может быть», продолжал себе говорить Нехлюдов, и между тем он уже без всякого сомнения знал, что это была она, та самая девушка, воспитанница-горничная,
в которую он одно время был влюблен, именно влюблен, а
потом в каком-то безумном чаду соблазнил и
бросил и о которой
потом никогда не вспоминал, потому что воспоминание это было слишком мучительно, слишком явно обличало его и показывало, что он, столь гордый своей порядочностью, не только не порядочно, но прямо подло поступил с этой женщиной.
Привалов не слушал его и торопливо пробегал письмо, помеченное Шатровским заводом. Это писал Костя. Он получил из Петербурга известие, что дело по опеке затянется надолго, если Привалов лично не явится как можно скорее туда, чтобы сейчас же начать хлопоты
в сенате. Бахарев умолял Привалова
бросить все
в Узле и ехать
в Петербург. Это известие
бросило Привалова
в холодный
пот: оно было уж совсем некстати…
Одна мысль остаться пятым колесом
в этой игре
бросала Хионию Алексеевну
в холодный
пот, — она слишком увлеклась своим новым положением.
— Спасибо! — отрезал Иван и,
бросив Алешу, быстро пошел своею дорогой. С тех пор Алеша заметил, что брат Иван как-то резко начал от него отдаляться и даже как бы невзлюбил его, так что
потом и сам он уже перестал ходить к нему. Но
в ту минуту, сейчас после той с ним встречи, Иван Федорович, не заходя домой, вдруг направился опять к Смердякову.
— Да, мне. Давеча он на улице с мальчиками камнями перебрасывался; они
в него шестеро кидают, а он один. Я подошел к нему, а он и
в меня камень
бросил,
потом другой мне
в голову. Я спросил: что я ему сделал? Он вдруг бросился и больно укусил мне палец, не знаю за что.
Уходит наконец от них, не выдержав сам муки сердца своего, бросается на одр свой и плачет; утирает
потом лицо свое и выходит сияющ и светел и возвещает им: «Братья, я Иосиф, брат ваш!» Пусть прочтет он далее о том, как обрадовался старец Иаков, узнав, что жив еще его милый мальчик, и потянулся
в Египет,
бросив даже Отчизну, и умер
в чужой земле, изрекши на веки веков
в завещании своем величайшее слово, вмещавшееся таинственно
в кротком и боязливом сердце его во всю его жизнь, о том, что от рода его, от Иуды, выйдет великое чаяние мира, примиритель и спаситель его!
И что бы там ни случилось с нами
потом в жизни, хотя бы мы и двадцать лет
потом не встречались, — все-таки будем помнить о том, как мы хоронили бедного мальчика,
в которого прежде
бросали камни, помните, там у мостика-то? — а
потом так все его полюбили.
Потом он подошел к обрыву и все
бросил в воду.
Стрелки принялись таскать дрова, а солон пошел
в лес за сошками для палатки. Через минуту я увидел его бегущим назад. Отойдя от скалы шагов сто, он остановился и посмотрел наверх,
потом отбежал еще немного и, возвратившись на бивак, что-то тревожно стал рассказывать Дерсу. Гольд тоже посмотрел на скалу, плюнул и
бросил топор на землю.
Потом он достал маленькую чашечку, налил
в нее водки из бутылки, помочил
в ней указательный палец и по капле
бросил на землю во все четыре стороны.
Стрелки не поняли,
в чем дело, и
в недоумении смотрели на мои движения. Но
в это время подошли Дерсу и Чжан Бао. Они бросились ко мне на помощь: Дерсу протянул сошки, а Чжан Бао стал
бросать мне под ноги плавник. Ухватившись рукой за валежину, я высвободил сначала одну ногу,
потом другую и не без труда выбрался на твердую землю.
Сперва он со дядьями со своими
в извоз ходил, — они у него были троечные, — ну, а
потом, знать, наскучило —
бросил.
После этого я слышал всплеск по реке и шипение головешки. Очевидно, старик
бросил ее
в воду.
Потом мне удалось как-то согреться, и я уснул.
Апостол-воин, готовый проповедовать крестовый поход и идти во главе его, готовый отдать за свой народ свою душу, своих детей, нанести и вынести страшные удары, вырвать душу врага, рассеять его прах… и, позабывши
потом победу,
бросить окровавленный меч свой вместе с ножнами
в глубину морскую…
Он уже был профессором сравнительной анатомии
в Гиссене, товарищем Либиха (с которым вел
потом озлобленную химико-теологическую полемику), когда революционный шквал 1848 года оторвал его от микроскопа и
бросил в франкфуртский парламент.
Он очень мало говорил с ними, брал просьбу,
бросал в нее взгляд,
потом отдавал Дубельту, перерывая замечания просителей той же грациозно-снисходительной улыбкой.
Для этого зажигают кусок пеньки,
бросают в кружку и опрокидывают ее вверх дном
в миску, наполненную водою и поставленную на животе больного;
потом, после зашептываний, дают ему выпить ложку этой самой воды.
А
потом и
бросил ту фразу о персидской ромашке… Швырнул
в затылок стоявшего на Садовой городового окурок сигары, достал из кармана свежую, закурил и отрекомендовался...
— Папа, я решительно не понимаю, как ты можешь принимать таких ужасных людей, как этот Колобов. Он заколотил
в гроб жену,
бросил собственных детей,
потом эта Харитина, которую он бьет… Ужасный, ужасный человек!.. У Стабровских его теперь не принимают… Это какой-то дикарь.
Он умел делать фокусы с картами, деньгами, кричал больше всех детей и почти ничем не отличался от них. Однажды дети, играя с ним
в карты, оставили его «дураком» несколько раз кряду, — он очень опечалился, обиженно надул губы и
бросил игру, а
потом жаловался мне, шмыгая носом...
По рассказам арестантов, этот старик убил на своем веку 60 человек; у него будто бы такая манера: он высматривает арестантов-новичков, какие побогаче, и сманивает их бежать вместе,
потом в тайге убивает их и грабит, а чтобы скрыть следы преступления, режет трупы на части и
бросает в реку.