Неточные совпадения
Напившись чаю у того самого богатого мужика-хозяина, у которого останавливался Левин в свою поездку
к Свияжскому, и побеседовав с бабами о
детях и со стариком о графе Вронском, которого тот очень хвалил, Дарья Александровна в 10 часов
поехала дальше.
Это предложение доктора обрадовало Бахарева, как
ребенка, которому после долгой ненастной погоды позволили наконец выйти на улицу. С нетерпением всех больных, засидевшихся в четырех стенах, он воспользовался случаем и сейчас же решил
ехать к Ляховскому, у которого не был очень давно.
Я уже сказал выше, что наше семейство почти совсем не виделось с Ахлопиными. Но однажды, когда я приехал в Малиновец на каникулы из Москвы, где я только что начал ученье, матушка вспомнила, что 28-го июня предстоят именины Раисы Порфирьевны. Самой
ехать в Р. ей было недосужно, поэтому она решилась послать кого-нибудь из
детей.
К счастью, выбор пал на меня.
Поехал дальше. Давыдовых перегнал близ Нижне-удинска, в Красноярске не дождался. Они с
детьми медленно
ехали, а я, несмотря на грязь, дождь и снег иногда, все подвигался на тряской своей колеснице. Митьков, живший своим домом, хозяином совершенным — все по часам и все в порядке. Кормил нас обедом — все время мы были почти неразлучны, я останавливался у Спиридова, он еще не совсем устроился, но надеется, что ему в Красноярске будет хорошо. В беседах наших мы все возвращались
к прошедшему…
Помада пошел и через полчаса возвратился, объявив, что она совсем сошла с ума; сама не знает, чего хочет;
ребенка ни за что не отпускает и собирается завтра
ехать к генерал-губернатору.
— Я сама
поеду весною с
детьми к отцу, — отвечала Евгения Петровна.
Ульяна Никоновна прыгнула
к брату на бегунцы, взяла у девочки
ребенка, и они
поехали.
Из рассказов их и разговоров с другими я узнал,
к большой моей радости, что доктор Деобольт не нашел никакой чахотки у моей матери, но зато нашел другие важные болезни, от которых и начал было лечить ее; что лекарства ей очень помогли сначала, но что потом она стала очень тосковать о
детях и доктор принужден был ее отпустить; что он дал ей лекарств на всю зиму, а весною приказал пить кумыс, и что для этого мы
поедем в какую-то прекрасную деревню, и что мы с отцом и Евсеичем будем там удить рыбку.
Очень странно, что составленное мною понятие о межеванье довольно близко подходило
к действительности: впоследствии я убедился в этом на опыте; даже мысль
дитяти о важности и какой-то торжественности межеванья всякий раз приходила мне в голову, когда я шел или
ехал за астролябией, благоговейно несомой крестьянином, тогда как другие тащили цепь и втыкали колья через каждые десять сажен; настоящего же дела, то есть измерения земли и съемки ее на план, разумеется, я тогда не понимал, как и все меня окружавшие.
Наконец гости уехали, взяв обещание с отца и матери, что мы через несколько дней приедем
к Ивану Николаичу Булгакову в его деревню Алмантаево, верстах в двадцати от Сергеевки, где гостил Мансуров с женою и
детьми. Я был рад, что уехали гости, и понятно, что очень не радовался намерению
ехать в Алмантаево; а сестрица моя, напротив, очень обрадовалась, что увидит маленьких своих городских подруг и знакомых: с девочками Мансуровыми она была дружна, а с Булгаковыми только знакома.
— Ну, так я, ангел мой,
поеду домой, — сказал полковник тем же тихим голосом жене. — Вообразите, какое положение, — обратился он снова
к Павлу, уже почти шепотом, — дяденька, вы изволите видеть, каков; наверху княгиня тоже больна, с постели не поднимается; наконец у нас у самих
ребенок в кори; так что мы целый день — то я дома, а Мари здесь, то я здесь, а Мари дома… Она сама-то измучилась; за нее опасаюсь, на что она похожа стала…
Для этой цели она напросилась у мужа, чтобы он взял ее с собою, когда
поедет на ревизию, — заехала будто случайно в деревню, где рос
ребенок, — взглянула там на девочку; потом, возвратясь в губернский город, написала какое-то странное письмо
к Есперу Иванычу, потом — еще страннее, наконец, просила его приехать
к ней.
— Завтрашний день-с, — начал он, обращаясь
к Павлу и стараясь придать как можно более строгости своему голосу, — извольте со мной
ехать к Александре Григорьевне… Она мне все говорит: «Сколько, говорит, раз сын ваш бывает в деревне и ни разу у меня не был!» У нее сын ее теперь приехал, офицер уж!..
К исправнику тоже все
дети его приехали; там пропасть теперь молодежи.
— Нет, в самом деле, — подхватил Ихменев, разгорячая сам себя с злобною, упорною радостию, — как ты думаешь, Ваня, ведь, право, пойти! На что в Сибирь
ехать! А лучше я вот завтра разоденусь, причешусь да приглажусь; Анна Андреевна манишку новую приготовит (
к такому лицу уж нельзя иначе!), перчатки для полного бонтону купить да и пойти
к его сиятельству: батюшка, ваше сиятельство, кормилец, отец родной! Прости и помилуй, дай кусок хлеба, — жена,
дети маленькие!.. Так ли, Анна Андреевна? Этого ли хочешь?
Она одна относилась
к ребенку по-человечески, и
к ней одной он питал нечто вроде привязанности. Она рассказывала ему про деревню, про бывших помещиков, как им привольно жилось, какая была сладкая
еда. От нее он получил смутное представление о поле, о лесе, о крестьянской избе.
Кто бы
к нему ни обращался с какой просьбой: просила ли, обливаясь горькими слезами, вдова помещица похлопотать, когда он
ехал в Петербург, о помещении
детей в какое-нибудь заведение, прибегал ли
к покровительству его попавшийся во взятках полупьяный чиновник — отказа никому и никогда не было; имели ли окончательный успех или нет эти просьбы — то другое дело.
Она. Ну, если Бог благословит
детьми, то зови меня кумой: я
к тебе пойду крестить. Сама не
поеду: вон ее, карлицу свою, пошлю, а если сюда
дитя привезешь, так и сама подержу.
После обедни он пошел
к императрице и в семейном кругу провел несколько минут, шутя с
детьми и женой. Потом он через Эрмитаж зашел
к министру двора Волконскому и, между прочим, поручил ему выдавать из своих особенных сумм ежегодную пенсию матери вчерашней девицы. И от него
поехал на свою обычную прогулку.
Живут все эти люди и те, которые кормятся около них, их жены, учителя,
дети, повара, актеры, жокеи и т. п., живут той кровью, которая тем или другим способом, теми или другими пиявками высасывается из рабочего народа, живут так, поглощая каждый ежедневно для своих удовольствий сотни и тысячи рабочих дней замученных рабочих, принужденных
к работе угрозами убийств, видят лишения и страдания этих рабочих, их
детей, стариков, жен, больных, знают про те казни, которым подвергаются нарушители этого установленного грабежа, и не только не уменьшают свою роскошь, не скрывают ее, но нагло выставляют перед этими угнетенными, большею частью ненавидящими их рабочими, как бы нарочно дразня их, свои парки, дворцы, театры, охоты, скачки и вместе с тем, не переставая, уверяют себя и друг друга, что они все очень озабочены благом того народа, который они, не переставая, топчут ногами, и по воскресеньям в богатых одеждах, на богатых экипажах
едут в нарочно для издевательства над христианством устроенные дома и там слушают, как нарочно для этой лжи обученные люди на все лады, в ризах или без риз, в белых галстуках, проповедуют друг другу любовь
к людям, которую они все отрицают всею своею жизнью.
— Ну вот он самый и есть: и зена и
дети узе сюда
к нему
едут, — он бедный целовек, а больсе тысяци лублей стлафу в клуб пелеплацивает, и вот увидите, будет здесь сидеть, пока совсем лазолится.
Вечером того же дня, отслужив панихиду, они покинули Болотово. Возвращались они тем же путем, каким
ехал ночью старик. Очутившись против Комарева, которое с высокого берега виднелось как на ладони, отец и дочь свернули влево. Им следовало зайти
к тетушке Анне и взять
ребенка, после чего Дуня должна была уйти с отцом в Сосновку и поселиться у его хозяина.
Капитолина Марковна присоединяла свой поклон. Как
дитя, обрадовался Литвинов; уже давно и ни от чего так весело не билось его сердце. И легко ему стало вдруг, и светло… Так точно, когда солнце встает и разгоняет темноту ночи, легкий ветерок бежит вместе с солнечными лучами по лицу воскреснувшей земли. Весь этот день Литвинов все посмеивался, даже когда обходил свое хозяйство и отдавал приказания. Он тотчас стал снаряжаться в дорогу, а две недели спустя он уже
ехал к Татьяне.
Умаслив таким образом старуху, Елпидифор Мартыныч
поехал к Елене, которая в это время забавлялась с сыном своим, держа его у себя на коленях. Князь сидел невдалеке от нее и почти с пламенным восторгом смотрел на малютку; наконец, не в состоянии будучи удержаться, наклонился, вынул ножку
ребенка из-под пеленки и начал ее целовать.
Да,
дети живы и растут такими же дикарями, как и все вокруг них. Я видел их, три раза видел. Ничего я не могу для них сделать. Ничего.
Еду к себе теперь на юг. У меня там домик и садик.
— Да, да!.. это точно было наяву, — продолжала она с ужасною улыбкою, — точно!.. Мое
дитя при мне, на моих коленях умирало с голода! Кажется… да, вдруг закричали: «Русской офицер!» «Русской! — подумала я, — о! верно, он накормит моего сына», — и бросилась вместе с другими
к валу, по которому он
ехал. Не понимаю сама, как могла я пробиться сквозь толпу, влезть на вал и упасть
к ногам офицера, который, не слушая моих воплей, поскакал далее…
— Вы говорите, как
ребенок. Разве это возможно? Позовут меня
к мужчине — я
еду; позовут
к даме — не
еду!.. Почему?.. Потому что жена не пускает?..
Перед обедом Лиза пришла
к нему и, всё придумывая, что бы могло быть причиною его неудовольствия, стала говорить ему, что она боится, что ему неприятно, что ее хотят везти в Москву родить, и что она решила, что останется здесь. И ни за что не
поедет в Москву. Он знал, как она боялась и самих родов и того, чтобы не родить [не]хорошего
ребенка, и потому не мог не умилиться, видя, как легко она всем жертвовала из любви
к нему.
— Значит, не могу.
К тому же во всяком случае я не могу брата и сестру оставить, а так как… так как… так как действительно может случиться, что они останутся, как брошенные, то… если возьмете меня с малютками, бабушка, то конечно,
к вам
поеду и, поверьте, заслужу вам это! — прибавила она с жаром, — а без
детей не могу, бабушка.
Иван Михайлович. Ну, были в вашей школе с Катенькой. Любочка хотела тоже
ехать, да боялась, — она простудилась вчера. Вот и заехали
к вам. Ну, я вам скажу, Анатолий Дмитриевич, что за прелесть эти
дети, что за такое-этакое! Да, вот истинно славно, славно!
—
Дети! Сейчас у меня был доктор Ярхо и сказал, что у меня чахотка, и мы все
поедем к морю. Вы рады, что мы
едем к морю?
Словом, я все еще
К Морю
ехала, и чем ближе подъезжала — тем меньше в него верила, а в последний свой генуэзский день и совсем изверилась и даже мало обрадовалась, когда отец, повеселев от чуть подавшейся ртути в градуснике матери, нам — утром: «Ну,
дети!
Сейчас, говорит,
еду с
детьми к бабеньке, кинусь ей в ноги, она меня простит, а с ним, с развратником, жить не желаю».
Я настолько “geistreich” и “frьhreif” (раннего развития), что уже печатаюсь в русских детских журналах (получаю“Друг
детей” и “Родник”), а Ася настолько любвеобильна, что после каждой
еды приходит
к ней, фрейлейн Паула, “делать кошечку”, то есть ластиться.
Тетушку и это уже не занимало: она усиленно хозяйничала, и один раз,
поехав на поле, так растряслась по кочкам, что в тот же день бог дал ей дочь — прехорошенькую княжну.
К счастию,
ребенок хотя пришел на свет немножко и рановременно, но это ему не повредило.
— А вот и мы, а вот и мы, дружок! — начал господин с бачками, пожимая Сашину руку. — Чай, заждался! Небось бранил дядю за то, что не
едет! Коля, Костя, Нина, Фифа…
дети! Целуйте кузена Сашу! Все
к тебе, всем выводком, и денька на три, на четыре. Надеюсь, не стесним? Ты, пожалуйста, без церемонии.
Ребенок родится —
едут к юроду проведать, будет ли жить, будет ли умен да счастлив.
— Вы говорите как
дитя. Мне жаль вас; я не желаю, чтобы это случилось с вами. Лара! Ты когда-то хотела
ехать ко мне в деревню: я живу очень тесно и, зная твою привычку
к этому удобному домику, я не хотел лишать тебя необходимого комфорта; я не принял тогда твоей жертвы, но нынче я тебя прошу:
поедем в деревню! Теперь лето; я себя устрою кое-как в чуланчике, а ты займешь комнату, а тем временем кончится постройка, и
к зиме ты будешь помещена совсем удобно.
— Это, верно,
к вам или
к тебе, — обратился он
к Ропшину и
к Горданову, суя им это письмо и надеясь таким образом еще на какую-то хитрость; он думал, что Горданов или Ропшин его поддержат. Но Горданов взял из рук Михаила Андреевича роковое письмо и прочитал дальше: «Вы подлец! Куда вы дели моего
ребенка? Если вы сейчас не дадите мне известное удовлетворение, то я сию же минуту
еду отсюда
к прокурору».
Барсуков со всеми его взглядами казался теперь Андрею Ивановичу удивительно наивным и неумным.
Ехал он
к нему вовсе не для того, чтоб отвести душу, — нет, ему хотелось высказать Барсукову в лицо, что он —
ребенок и тешится собственными фантазиями, что жизнь жестока и бессмысленна, а люди злы и подлы, и верить ни во что нельзя.
Было так. Папа считался лучшим в Туле детским врачом. Из Ясной Поляны приехал Лев Толстой просить папу приехать
к больному
ребенку. Папа ответил, что у него много больных в городе и что за город он не ездит. Толстой настаивал, папа решительно отказывался. Толстой рассердился, сказал, что папа как врач обязан
поехать. Папа ответил, что по закону врачи, живущие в городе, за город не обязаны ездить. Расстались они враждебно.
— Кузьку вернули назад домой… Я подумал, подумал и взял его
к себе. Что ж? Хоть и арестантское отродье, а все-таки живая душа, крещеная… Жалко. Сделаю его приказчиком, а ежели своих
детей не будет, то и в купцы выведу. Теперь, как
еду куда, беру его с собой: пускай приучается.
В доме она точно почетная жилица или начальница какого-нибудь важного учреждения, которая не входит в мелочи хозяйства… И досуг начинает тяготить ее. Ее тянет в Петербург,
к детям. В конце зимы она
поедет, но раньше Александру Ильичу это не понравится. Он говорит, что
детей надо оставлять одних, в их заведениях, одного в лицее, другую в институте, не волновать их постоянными свиданиями, иначе они не научатся никогда"стоять на своих ногах".
Когда усадили Ивана Васильевича в тапкан, который можно было познать за великокняжеский по двуглавому орлу, прибитому
к передку, несколько боярских
детей поехало верхом вперед с возгласом: пади! пади!
— Вы знаете, Анжелика Сигизмундовна, мы сегодня
едем кататься на тройках. Кажется, будет человек тридцать. Как жаль, что вы еще
ребенок, а маленьких
детей не берут, — шутил он, подсаживаясь
к ней.
Поезд подходил
к Петербургу. В отделении вагона первого класса Антонина Сергеевна
ехала одна. Муж ее любил вагоны с креслами. Она проснулась еще до света. И мысль о скором свидании с
детьми заставила ее подняться с трипового дивана.
«Нет, уж извините, теперь не
поеду, пока
ребенок не оправится», подумал он и, подошедши
к двери, заглянул в детскую. Княжна Марья всё стояла у кровати и тихо качала
ребенка.
Перед обедом Наталья Николаевна с
детьми поехали к старой тетке, брат с сестрой остались вдвоем, и он стал рассказывать свои планы.
— Ну, теперь надо решить, что делать, устраиваться, — сказал он. — Помогайте,
дети, живо! молодцами! таскайте, устанавливайте, а завтра пошлем записочку и Сережу
к сестре Марье Ивановне,
к Никитиным, или сами
поедем. Так, Наташа? А теперь устраиваться.
Колосов и Померанцев живут по соседству и поэтому
ехали домой на одном извозчике. Дорогой Померанцев очень много говорил о сегодняшнем деле, жалел Таню и радовался снисхождению, которое дано Хоботьеву. Колосов отвечал односложно и неохотно. Дома Колосов, не торопясь, разделся, спросил, спит ли жена, и, проходя мимо, детской, машинально взялся за ручку двери, чтобы, по обыкновению, зайти поцеловать
детей, но раздумал и прошел прямо
к себе в спальню.