Неточные совпадения
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет
к тебе в
дом целый полк на постой. А если что,
велит запереть двери. «Я тебя, — говорит, — не буду, — говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это, говорит, запрещено законом, а вот ты у меня, любезный, поешь селедки!»
Я до вечера просидел
дома, запершись в своей комнате. Приходил лакей звать меня
к княгине, — я
велел сказать, что болен.
Она полагала, что в ее положении — экономки, пользующейся доверенностью своих господ и имеющей на руках столько сундуков со всяким добром, дружба с кем-нибудь непременно
повела бы ее
к лицеприятию и преступной снисходительности; поэтому, или, может быть, потому, что не имела ничего общего с другими слугами, она удалялась всех и говорила, что у нее в
доме нет ни кумовьев, ни сватов и что за барское добро она никому потачки не дает.
Так
дом мой, как он есть,
Велю машинами
к реке я перевесть
(Как видно, молодец механикой был страстен...
К дому с обеих сторон прилегали темные деревья старинного сада, аллея стриженых елок
вела к подъезду.
Дядя Яков действительно
вел себя не совсем обычно. Он не заходил в
дом, здоровался с Климом рассеянно и как с незнакомым; он шагал по двору, как по улице, и, высоко подняв голову, выпятив кадык, украшенный седой щетиной, смотрел в окна глазами чужого. Выходил он из флигеля почти всегда в полдень, в жаркие часы, возвращался
к вечеру, задумчиво склонив голову, сунув руки в карманы толстых брюк цвета верблюжьей шерсти.
Веселый студент
вел себя, как
дома, относился
к Варваре с фамильярностью влюбленного, который совершенно уверен, что ему платят взаимностью.
Поверенный распорядился и насчет постройки
дома: определив, вместе с губернским архитектором, количество нужных материалов, он оставил старосте приказ с открытием весны возить лес и
велел построить сарай для кирпича, так что Обломову оставалось только приехать весной и, благословясь, начать стройку при себе.
К тому времени предполагалось собрать оброк и, кроме того, было в виду заложить деревню, следовательно, расходы было из чего покрыть.
«Законное дело» братца удалось сверх ожидания. При первом намеке Тарантьева на скандалезное дело Илья Ильич вспыхнул и сконфузился; потом пошли на мировую, потом выпили все трое, и Обломов подписал заемное письмо, сроком на четыре года; а через месяц Агафья Матвеевна подписала такое же письмо на имя братца, не подозревая, что такое и зачем она подписывает. Братец сказали, что это нужная бумага по
дому, и
велели написать: «
К сему заемному письму такая-то (чин, имя и фамилия) руку приложила».
— Приезжает ко мне старушка в состоянии самой трогательной и острой горести: во-первых, настает Рождество; во-вторых, из
дому пишут, что
дом на сих же днях поступает в продажу; и в-третьих, она встретила своего должника под руку с дамой и погналась за ними, и даже схватила его за рукав, и взывала
к содействию публики, крича со слезами: «Боже мой, он мне должен!» Но это
повело только
к тому, что ее от должника с его дамою отвлекли, а привлекли
к ответственности за нарушение тишины и порядка в людном месте.
— И мне жаль, Борюшка. Я хотела сама съездить
к нему — у него честная душа, он — как младенец! Бог дал ему ученость, да остроты не дал… закопался в свои книги! У кого он там на руках!.. Да вот что: если за ним нет присмотру, перевези его сюда — в старом
доме пусто, кроме Вериной комнаты… Мы его там пока поместим… Я на случай
велела приготовить две комнаты.
Нужно было узнать, не вернулась ли Вера во время его отлучки. Он
велел разбудить и позвать
к себе Марину и послал ее посмотреть,
дома ли барышня, или «уж вышла гулять».
— За то, что Марфенька отвечала на его объяснение, она сидит теперь взаперти в своей комнате в одной юбке, без башмаков! — солгала бабушка для пущей важности. — А чтоб ваш сын не смущал бедную девушку, я не
велела принимать его в
дом! — опять солгала она для окончательной важности и с достоинством поглядела на гостью, откинувшись
к спинке дивана.
Мы
велели ему
вести себя на холм
к губернаторскому
дому.
«Да куда-нибудь, хоть налево!» Прямо перед нами был узенький-преузенький переулочек, темный, грязный, откуда, как тараканы из щели, выходили китайцы, направо большой европейский каменный
дом; настежь отворенные ворота
вели на чистый двор, с деревьями,
к широкому чистому крыльцу.
Видно, что в этой улице жил высший или зажиточный класс:
к домам их
вели широкие каменные коридоры.
Дороги до церкви не было ни на колесах ни на санях, и потому Нехлюдов, распоряжавшийся как
дома у тетушек,
велел оседлать себе верхового, так называемого «братцева» жеребца и, вместо того чтобы лечь спать, оделся в блестящий мундир с обтянутыми рейтузами, надел сверху шинель и поехал на разъевшемся, отяжелевшем и не перестававшем ржать старом жеребце, в темноте, по лужам и снегу,
к церкви.
Катерина Ивановна сейчас же после тогдашней сцены в суде
велела перенести больного и потерявшего сознание Ивана Федоровича
к себе в
дом, пренебрегая всяким будущим и неизбежным говором общества и его осуждением.
— Ну, конечно, дело известное. Я не вытерпел: «Да помилуйте, матушка, что вы за ахинею порете? Какая тут женитьба? я просто желаю узнать от вас, уступаете вы вашу девку Матрену или нет?» Старуха заохала. «Ах, он меня обеспокоил! ах,
велите ему уйти! ах!..» Родственница
к ней подскочила и раскричалась на меня. А старуха все стонет: «Чем это я заслужила?.. Стало быть, я уж в своем
доме не госпожа? ах, ах!» Я схватил шляпу и, как сумасшедший, выбежал вон.
Водились за ним, правда, некоторые слабости: он, например, сватался за всех богатых невест в губернии и, получив отказ от руки и от
дому, с сокрушенным сердцем доверял свое горе всем друзьям и знакомым, а родителям невест продолжал посылать в подарок кислые персики и другие сырые произведения своего сада; любил повторять один и тот же анекдот, который, несмотря на уважение г-на Полутыкина
к его достоинствам, решительно никогда никого не смешил; хвалил сочинение Акима Нахимова и
повесть Пинну;заикался; называл свою собаку Астрономом; вместо однакоговорил одначеи завел у себя в
доме французскую кухню, тайна которой, по понятиям его повара, состояла в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба — грибами, макароны — порохом; зато ни одна морковка не попадала в суп, не приняв вида ромба или трапеции.
— Ну что? ведь не до свету же тебе здесь оставаться,
дом мой не харчевня, не с твоим проворством, братец, поймать Дубровского, если уж это Дубровский. Отправляйся-ка восвояси да вперед будь расторопнее. Да и вам пора домой, — продолжал он, обратясь
к гостям. —
Велите закладывать, а я хочу спать.
Белинский был очень застенчив и вообще терялся в незнакомом обществе или в очень многочисленном; он знал это и, желая скрыть, делал пресмешные вещи.
К. уговорил его ехать
к одной даме; по мере приближения
к ее
дому Белинский все становился мрачнее, спрашивал, нельзя ли ехать в другой день, говорил о головной боли.
К., зная его, не принимал никаких отговорок. Когда они приехали, Белинский, сходя с саней, пустился было бежать, но
К. поймал его за шинель и
повел представлять даме.
Дома она тотчас
велела приготовить разные спирты и капустные листы (она их привязывала
к голове) для того, чтобы иметь под рукой все, что надобно, когда придет страшная
весть.
Иногда будто пахнёт им, после скошенного сена, при сирокко, перед грозой… и вспомнится небольшое местечко перед
домом, на котором,
к великому оскорблению старосты и дворовых людей, я не
велел косить траву под гребенку; на траве трехлетний мальчик, валяющийся в клевере и одуванчиках, между кузнечиками, всякими жуками и божьими коровками, и мы сами, и молодость, и друзья!
При всем том мне было жаль старый каменный
дом, может, оттого, что я в нем встретился в первый раз с деревней; я так любил длинную, тенистую аллею, которая
вела к нему, и одичалый сад возле;
дом разваливался, и из одной трещины в сенях росла тоненькая, стройная береза.
В нескольких верстах от Вяземы князя Голицына дожидался васильевский староста, верхом, на опушке леса, и провожал проселком. В селе, у господского
дома,
к которому
вела длинная липовая аллея, встречал священник, его жена, причетники, дворовые, несколько крестьян и дурак Пронька, который один чувствовал человеческое достоинство, не снимал засаленной шляпы, улыбался, стоя несколько поодаль, и давал стречка, как только кто-нибудь из городских хотел подойти
к нему.
Вечером, конечно, служили всенощную и наполнили
дом запахом ладана. Тетенька напоила чаем и накормила причт и нас, но сама не пила, не ела и сидела сосредоточенная, готовясь
к наступающему празднику. Даже говорить избегала, а только изредка перекидывалась коротенькими фразами. Горничные тоже
вели себя степенно, ступали тихо, говорили шепотом. Тотчас после ухода причта меня уложили спать, и
дом раньше обыкновенного затих.
Он часто приходил
к нам в
дом, обедал у нас, потом мы совершали с ним прогулки и
вели духовные беседы.
Встанет заинтересовавшийся со скамейки, подойдет
к дому — и секрет открылся: в стене ниже тротуара широкая дверь, куда
ведут ступеньки лестницы. Навстречу выбежит, ругаясь непристойно, женщина с окровавленным лицом, и вслед за ней появляется оборванец, валит ее на тротуар и бьет смертным боем, приговаривая...
Тогда полиция не заглядывала сюда, да и после, когда уже существовала сыскная полиция, обходов никаких не было, да они ни
к чему бы и не
повели — под
домом были подземные ходы, оставшиеся от водопровода, устроенного еще в екатерининские времена.
О дальнейшем не думалось; все мысли устремились
к одному, взлететь над городом, видеть внизу огоньки в
домах, где люди сидят за чайными столами и
ведут обычные разговоры, не имея понятия о том, что я ношусь над ними в озаренной таинственной синеве и гляжу оттуда на их жалкие крыши.
Тот
дом, в котором, казалось мне, мы жили «всегда», был расположен в узком переулке, выбегавшем на небольшую площадь.
К ней сходилось несколько улиц; две из них
вели на кладбища.
По городу грянула
весть, что крест посадили в кутузку. У полиции весь день собирались толпы народа. В костеле женщины составили совет, не допустили туда полицмейстера, и после полудня женская толпа, все в глубоком трауре, двинулась
к губернатору. Небольшой одноэтажный губернаторский
дом на Киевской улице оказался в осаде. Отец, проезжая мимо, видел эту толпу и седого старого полицмейстера, стоявшего на ступенях крыльца и уговаривавшего дам разойтись.
Жизнь нашего двора шла тихо, раз заведенным порядком. Мой старший брат был на два с половиной года старше меня, с младшим мы были погодки. От этого у нас с младшим братом установилась, естественно, большая близость. Вставали мы очень рано, когда оба
дома еще крепко спали. Только в конюшне конюхи чистили лошадей и выводили их
к колодцу. Иногда нам давали
вести их в поводу, и это доверие очень подымало нас в собственном мнении.
Был великий шум и скандал, на двор
к нам пришла из
дома Бетленга целая армия мужчин и женщин, ее
вел молодой красивый офицер и, так как братья в момент преступления смирно гуляли по улице, ничего не зная о моем диком озорстве, — дедушка выпорол одного меня, отменно удовлетворив этим всех жителей Бетленгова
дома.
Он без шума вышел из
дома,
велел сказать Варваре Павловне, которая еще спала, что он вернется
к обеду, и большими шагами направился туда, куда звал его однообразно печальный звон.
Когда Таисья с Нюрочкой уже подходили
к груздевскому
дому, им попался Никитич, который
вел свою Оленку за руку. Никитич был родной брат Таисье.
Варвара Ивановна на другой день встала ранее обыкновенного. Она не позвала
к себе ни мужа, ни сына и страшно волновалась, беспрестанно посматривая на часы. В одиннадцать часов она
велела закладывать для себя карету и
к двенадцати выехала из
дома.
Еспер Иваныч когда ему полтинник, когда целковый даст; и теперешний раз пришел было; я сюда его не пустила, выслала ему рубль и
велела идти домой; а он заместо того — прямо в кабак… напился там, идет домой, во все горло дерет песни; только как подошел
к нашему
дому, и говорит сам себе: «Кубанцев, цыц, не смей петь: тут твой благодетель живет и хворает!..» Потом еще пуще того заорал песни и опять закричал на себя: «Цыц, Кубанцев, не смей благодетеля обеспокоить!..» Усмирильщик какой — самого себя!
«Да правда ли, говорит, сударь… — называет там его по имени, — что вы его не убили, а сам он убился?» — «Да, говорит, друг любезный, потяну ли я тебя в этакую уголовщину; только и всего, говорит, что боюсь прижимки от полиции; но, чтобы тоже, говорит, у вас и в селе-то между причетниками большой болтовни не было, я, говорит,
велю к тебе в
дом принести покойника, а ты, говорит, поутру его вынесешь в церковь пораньше, отслужишь обедню и похоронишь!» Понравилось это мнение священнику: деньгами-то с дьячками ему не хотелось, знаете, делиться.
— Касательно второго вашего ребенка, — продолжала Александра Григорьевна, — я хотела было писать прямо
к графу. По дружественному нашему знакомству это было бы возможно; но сами согласитесь, что лиц, так высоко поставленных, беспокоить о каком-нибудь определении в училище ребенка — совестно и неделикатно; а потому вот вам письмо
к лицу, гораздо низшему, но, пожалуй, не менее сильному… Он друг нашего
дома, и вы ему прямо можете сказать, что Александра-де Григорьевна непременно
велела вам это сделать!
Он прямо подъехал
к дому убийцы, вошел и
велел позвать
к себе всех домашних.
Чтение продолжалось. Внимание слушателей росло с каждой главой, и, наконец, когда звероподобный муж, узнав об измене маленькой, худенькой, воздушной жены своей, призывает ее
к себе, бьет ее по щеке, и когда она упала, наконец, в обморок,
велит ее вытащить совсем из
дому, вон… — Марьеновский даже привстал.
— Да, поспрячу, — отвечал священник, и в самом деле, как видно, намерен был это сделать, — потому что хоть было уже довольно темно, он, однако,
велел работнику не селом ехать, а взять объездом, и таким образом они подъехали
к дому его со двора.
Прасковья Семеновна с годами приобретала разные смешные странности, которые
вели ее
к тихому помешательству; в господском
доме она служила общим посмешищем и проводила все свое время в том, что по целым дням смотрела в окно, точно поджидая возвращения дорогих, давно погибших людей.
— Вчера
к вам приехала, а
веду себя как
дома, ничего не боюсь, говорю что хочу…
Отец ничего еще не знал, но
к нему опять приходил Януш и был прогнан на этот раз с еще большим гневом; однако в тот же день отец остановил меня на пути
к садовой калитке и
велел остаться
дома.
Оттуда, утолив несколько жажду, он
вел своих слушателей
к домам «подсудков», видоизменяя репертуар соответственно обстоятельствам.
Помилуйте! зачем я буду корпеть
дома и перебирать бюрократическую ветошь, которая все равно ни
к чему не
поведет!
Доложили ему, что я пришел, он меня вспомнил и
велел меня еще раз
дома высечь и чтобы я
к батюшке,
к отцу Илье, на дух шел.