Неточные совпадения
А мы, их жалкие потомки, скитающиеся
по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбежном конце, мы не способны более к великим жертвам ни для блага
человечества, ни даже для собственного счастия, потому, что знаем его невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже того неопределенного, хотя и истинного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или с судьбою…
А между тем в хозяйстве доход собирался по-прежнему: столько же оброку должен был принесть мужик, таким же приносом орехов обложена была всякая баба; столько же поставов холста должна была наткать ткачиха, — все это сваливалось в кладовые, и все становилось гниль и прореха, и сам он обратился наконец в какую-то прореху на
человечестве.
По-моему, если бы Кеплеровы и Ньютоновы открытия, вследствие каких-нибудь комбинаций, никоим образом не могли бы стать известными людям иначе как с пожертвованием жизни одного, десяти, ста и так далее человек, мешавших бы этому открытию или ставших бы на пути как препятствие, то Ньютон имел бы право, и даже был бы обязан… устранить этих десять или сто человек, чтобы сделать известными свои открытия всему
человечеству.
Гениальные люди из миллионов, а великие гении, завершители
человечества, может быть,
по истечении многих тысячей миллионов людей на земле.
— Что же ему нужно, по-вашему? Послушать вас, так мы находимся вне
человечества, вне его законов. Помилуйте — логика истории требует…
— К чему ведет нас безответственный критицизм? — спросил он и, щелкнув пальцами правой руки
по книжке, продолжал: — Эта книжка озаглавлена «Исповедь человека XX века». Автор, некто Ихоров, учит: «Сделай в самом себе лабораторию и разлагай в себе все человеческие желания, весь человеческий опыт прошлого». Он прочитал «Слепых» Метерлинка и сделал вывод: все
человечество слепо.
— Но она за него не выйдет, потому что Бьоринг — гвардеец, а Версилов — всего только великодушный человек и друг
человечества, по-ихнему, лицо комическое и ничего больше!
Тут я развил перед ним полную картину полезной деятельности ученого, медика или вообще друга
человечества в мире и привел его в сущий восторг, потому что и сам говорил горячо; он поминутно поддакивал мне: «Так, милый, так, благослови тебя Бог,
по истине мыслишь»; но когда я кончил, он все-таки не совсем согласился: «Так-то оно так, — вздохнул он глубоко, — да много ли таких, что выдержат и не развлекутся?
Что мне за дело о том, что будет через тысячу лет с этим вашим
человечеством, если мне за это,
по вашему кодексу, — ни любви, ни будущей жизни, ни признания за мной подвига?
И это правда. Обыкновенно ссылаются на то, как много погибает судов. А если счесть, сколько поездов сталкивается на железных дорогах, сваливается с высот, сколько гибнет людей в огне пожаров и т. д., то на которой стороне окажется перевес? И сколько вообще расходуется бедного
человечества по мелочам, в одиночку, не всегда в глуши каких-нибудь пустынь, лесов, а в многолюдных городах!
В каждой веревке, в каждом крючке, гвозде, дощечке читаешь историю, каким путем истязаний приобрело
человечество право плавать
по морю при благоприятном ветре.
Но, может быть, это все равно для блага целого
человечества: любить добро за его безусловное изящество и быть честным, добрым и справедливым — даром, без всякой цели, и не уметь нигде и никогда не быть таким или быть добродетельным
по машине,
по таблицам,
по востребованию? Казалось бы, все равно, но отчего же это противно? Не все ли равно, что статую изваял Фидий, Канова или машина? — можно бы спросить…
Россия не играла еще определяющей роли в мировой жизни, она не вошла еще по-настоящему в жизнь европейского
человечества.
В христианском
человечестве мессианское сознание может быть обращено лишь вперед, лишь к Христу Грядущему, ибо
по существу это сознание — пророческое.
Нужно всячески утверждать федерализм, объединять
человечество по ту сторону государств, которые стали самодовлеющей силой, высасывающей кровь народов.
Если утверждается, что война сама
по себе не есть благо, что она связана со злом и ужасом, что желанно такое состояние
человечества, при котором войны невозможны и ненужны, то это очень элементарно и слишком неоспоримо.
Если идти назад
по линии материального развития
человечества, то мы не дойдем до свободного и цельного духа, а дойдем лишь до более элементарных и примитивных форм материальной жизни.
И очень наивна та философия истории, которая верит, что можно предотвратить движение
по этому пути мировой империалистической борьбы, которая хочет видеть в нем не трагическую судьбу всего
человечества, а лишь злую волю тех или иных классов, тех или иных правительств.
Существование
человечества в формах национального бытия его частей совсем не означает непременно зоологического и низшего состояния взаимной вражды и потребления, которое исчезает
по мере роста гуманности и единства.
Развитие
человечества, восхождение
человечества, никогда не совершается
по прямой линии, путем нарастания однообразных положительных элементов.
Слезы
человечества восходят к нему по-прежнему, ждут его, любят его, надеются на него, жаждут пострадать и умереть за него, как и прежде…
Не далее как дней пять тому назад, в одном здешнем,
по преимуществу дамском, обществе он торжественно заявил в споре, что на всей земле нет решительно ничего такого, что бы заставляло людей любить себе подобных, что такого закона природы: чтобы человек любил
человечество — не существует вовсе, и что если есть и была до сих пор любовь на земле, то не от закона естественного, а единственно потому, что люди веровали в свое бессмертие.
Великие завоеватели, Тимуры и Чингис-ханы, пролетели как вихрь
по земле, стремясь завоевать вселенную, но и те, хотя и бессознательно, выразили ту же самую великую потребность
человечества ко всемирному и всеобщему единению.
А которые в Бога не веруют, ну те о социализме и об анархизме заговорят, о переделке всего
человечества по новому штату, так ведь это один же черт выйдет, все те же вопросы, только с другого конца.
Кто знает, может быть, этот проклятый старик, столь упорно и столь по-своему любящий
человечество, существует и теперь в виде целого сонма многих таковых единых стариков и не случайно вовсе, а существует как согласие, как тайный союз, давно уже устроенный для хранения тайны, для хранения ее от несчастных и малосильных людей, с тем чтобы сделать их счастливыми.
Если бы возможно было помыслить, лишь для пробы и для примера, что три эти вопроса страшного духа бесследно утрачены в книгах и что их надо восстановить, вновь придумать и сочинить, чтоб внести опять в книги, и для этого собрать всех мудрецов земных — правителей, первосвященников, ученых, философов, поэтов — и задать им задачу: придумайте, сочините три вопроса, но такие, которые мало того, что соответствовали бы размеру события, но и выражали бы сверх того, в трех словах, в трех только фразах человеческих, всю будущую историю мира и
человечества, — то думаешь ли ты, что вся премудрость земли, вместе соединившаяся, могла бы придумать хоть что-нибудь подобное
по силе и
по глубине тем трем вопросам, которые действительно были предложены тебе тогда могучим и умным духом в пустыне?
— Вольтер в Бога верил, но, кажется, мало и, кажется, мало любил и
человечество, — тихо, сдержанно и совершенно натурально произнес Алеша, как бы разговаривая с себе равным
по летам или даже со старшим летами человеком. Колю именно поразила эта как бы неуверенность Алеши в свое мнение о Вольтере и что он как будто именно ему, маленькому Коле, отдает этот вопрос на решение.
По-моему, и разрушать ничего не надо, а надо всего только разрушить в
человечестве идею о Боге, вот с чего надо приняться за дело!
Все подходившие, отходившие, встречавшиеся занимались одними общими интересами, делами всего
человечества,
по крайней мере делами целого народа, знакомства их были, так сказать, безличные.
В Лондоне не было ни одного близкого мне человека. Были люди, которых я уважал, которые уважали меня, но близкого никого. Все подходившие, отходившие, встречавшиеся занимались одними общими интересами, делами всего
человечества,
по крайней мере делами целого народа; знакомства их были, так сказать, безличные. Месяцы проходили, и ни одного слова о том, о чем хотелось поговорить.
Мучительно жить в такие эпохи, но у людей, уже вступивших на арену зрелой деятельности, есть,
по крайней мере, то преимущество, что они сохраняют за собой право бороться и погибать. Это право избавит их от душевной пустоты и наполнит их сердца сознанием выполненного долга — долга не только перед самим собой, но и перед
человечеством.
— Нет, отец протоиерей, относятся! — торопливо перебивает Гаврило. — Потому что: «блажен иже и
по смерти»… Так этот англичанин… Он говорит: какая, говорит, масса человеческих костей пропадает, говорит, напрасно… Без всякой пользы для
человечества…
Читающее
человечество — это приблизительно поверхность рек
по отношению ко всему пространству материков.
Герой — не тот завоеватель, который с вооруженным полчищем разоряет беззащитную страну, не тот, кто,
по выражению Шекспира, за парами славы готов залезть в жерло орудия, не хитрый дипломат, не модный поэт, не артист, не ученый со своим последним словом науки, не благодетель
человечества на бумаге, — нет, герои этого раэбора покончили свое существование.
Оставь, оставь… Дай мне хоть двести тысяч, не возьму. Я свободный человек. И все, что так высоко и дорого цените вы все, богатые и нищие, не имеет надо мной ни малейшей власти, вот как пух, который носится
по воздуху. Я могу обходиться без вас, я могу проходить мимо вас, я силен и горд.
Человечество идет к высшей правде, к высшему счастью, какое только возможно на земле, и я в первых рядах!
«Я начинаю любить
человечество по-маратовски: чтобы сделать счастливою малейшую часть его, я, кажется, огнем и мечом истребил бы остальную».
Кружок Петрашевского собирался для мирных, мечтательных бесед об устройстве
человечества «
по новому штату» (выражение Достоевского).
«Глядя на нас, можно было бы сказать, что общий закон
человечества отменен
по отношению к нам.
Вопрос о социализме, русский вопрос об устройстве
человечества по новому штату есть религиозный вопрос, вопрос о Боге и бессмертии.
О. Конт был не только верующий
по своей психологической природе, но и настоящий мистик: он верил в
человечество, которое сближалось для него с вечной женственностью христианской мистики, и кончил построением позитивной религии
человечества с культом, напоминающим католичество.
Л. Фейербах
по природе своей был религиозным атеистом и страстным глашатаем религии
человечества.
Земной дух
человечества, пошедшего
по пути змия, загипнотизировал человека заманчивой идеей прогресса и грядущего в конце прогресса земного рая, и так обольщен был человек, что не заметил безумия своего служения прогрессу и своего подчинения счастливцам грядущего рая.
Процесс истории не есть прогрессирующее возвращение
человечества к Богу
по прямой линии, которое должно закончиться совершенством этого мира: процесс истории двойствен; он есть подготовление к концу, в котором должно быть восстановлено творение в своей идее, в своем смысле, освобождено и очищено
человечество и мир для последнего выбора между добром и злом.
Христианство было принято природным, языческим
человечеством,
по крови и плоти своей жившим в натуральном порядке и нуждавшимся в законе.
Для религиозного сознания ясно, что должна быть создана космическая возможность спасения;
человечество должно оплодотвориться божественной благодатью: в мире должен совершиться божественный акт искупления, победы над грехом, источником рабства, победы,
по силе своей равной размерам содеянного преступления.
Человечество,
по выражению Вл. Соловьева, есть становящееся абсолютное, и в этом религиозный смысл истории и религиозная задача человеческой культуры.
Человечество само
по себе не может искупить греха, так как жертва его и кровавая его мука не равна преступлению богоотступничества и само оно не может простить себе греха.
В христианской истории, в «историческом христианстве» времена этого откровения еще не наступили, и
человечество соблазнялось, жило в своей коллективной истории по-язычески.
Почему великая, святая идея теократии, Града Божьего, стала ненавистной новому
человечеству, почему оно отказалось от томления
по небу, почему ничего не вышло с грандиозным опытом охристианить мир без остатка?
Но соединение христианства с государством имело воспитательное значение
по внутреннему возрасту
человечества; ведь Новый Завет не отменяет Ветхого Завета для ветхого еще
человечества.