Неточные совпадения
— Слушаю-с, — ответил Василий и взялся за голову
лошади. — А уж сев, Константин Дмитрич, — сказал он заискивая, — первый сорт. Только
ходить страсть! По пудовику на лапте волочишь.
Дорогой, в вагоне, он разговаривал
с соседями о политике, о новых железных дорогах, и, так же как в Москве, его одолевала путаница понятий, недовольство собой, стыд пред чем-то; но когда он вышел на своей станции, узнал кривого кучера Игната
с поднятым воротником кафтана, когда увидал в неярком свете, падающем из окон станции, свои ковровые сани, своих
лошадей с подвязанными хвостами, в сбруе
с кольцами и мохрами, когда кучер Игнат, еще в то время как укладывались, рассказал ему деревенские новости, о приходе рядчика и о том, что отелилась Пава, — он почувствовал, что понемногу путаница разъясняется, и стыд и недовольство собой
проходят.
Весь длинный трудовой день не оставил в них другого следа, кроме веселости. Перед утреннею зарей всё затихло. Слышались только ночные звуки неумолкаемых в болоте лягушек и
лошадей, фыркавших по лугу в поднявшемся пред утром тумане. Очнувшись, Левин встал
с копны и, оглядев звезды, понял, что
прошла ночь.
— Да ты
с ума
сошла, Вера! — ужаснулась Мария Романовна и быстро исчезла, громко топая широкими, точно копыта
лошади, каблуками башмаков. Клим не помнил, чтобы мать когда-либо конфузилась, как это часто бывало
с отцом. Только однажды она сконфузилась совершенно непонятно; она подрубала носовые платки, а Клим спросил ее...
В промежутках он
ходил на охоту, удил рыбу,
с удовольствием посещал холостых соседей, принимал иногда у себя и любил изредка покутить, то есть заложить несколько троек, большею частию горячих
лошадей, понестись
с ватагой приятелей верст за сорок, к дальнему соседу, и там пропировать суток трое, а потом
с ними вернуться к себе или поехать в город, возмутить тишину сонного города такой громадной пирушкой, что дрогнет все в городе, потом пропасть месяца на три у себя, так что о нем ни слуху ни духу.
Дня через три картина бледнела, и в воображении теснится уже другая. Хотелось бы нарисовать хоровод, тут же пьяного старика и проезжую тройку. Опять дня два носится он
с картиной: она как живая у него. Он бы нарисовал мужика и баб, да тройку не сумеет:
лошадей «не
проходили в классе».
— А ты не слушай его: он там насмотрелся на каких-нибудь англичанок да полячек! те еще в девках одни
ходят по улицам, переписку ведут
с мужчинами и верхом скачут на
лошадях. Этого, что ли, братец хочет? Вот постой, я поговорю
с ним…
На дворе тоже начиналась забота дня. Прохор поил и чистил
лошадей в сарае, Кузьма или Степан рубил дрова, Матрена
прошла с корытцем муки в кухню, Марина раза четыре пронеслась по двору, бережно неся и держа далеко от себя выглаженные юбки барышни.
«Тимофей! куда ты?
с ума
сошел! — кричал я, изнемогая от усталости, — ведь гора велика, успеешь устать!» Но он махнул рукой и несся все выше,
лошади выбивались из сил и падали, собака и та высунула язык; несся один Тимофей.
Вместо
лошадей на берегу бродят десятка три тощих собак; но тут же
с берегов выглядывает из чащи леса полная невозможность ездить ни на собаках, ни на
лошадях, ни даже
ходить пешком.
Вандик отпряг
лошадей и опрометью побежал
с горы справляться, чья
лошадь ходит на лугу.
В Киренске я запасся только хлебом к чаю и уехал. Тут уж я помчался быстро. Чем ближе к Иркутску, тем ямщики и кони натуральнее. Только подъезжаешь к станции, ямщики ведут уже
лошадей, здоровых, сильных и дюжих на вид. Ямщики позажиточнее здесь,
ходят в дохах из собачьей шерсти, в щегольских шапках. Тут ехал приискатель
с семейством, в двух экипажах, да я — и всем доставало
лошадей. На станциях уже не
с боязнью, а
с интересом спрашивали: бегут ли за нами еще подводы?
«Сохрани вас Боже! — закричал один бывалый человек, — жизнь проклянете! Я десять раз ездил по этой дороге и знаю этот путь как свои пять пальцев. И полверсты не проедете, бросите. Вообразите, грязь, брод; передняя
лошадь ушла по пояс в воду, а задняя еще не
сошла с пригорка, или наоборот. Не то так передняя вскакивает на мост, а задняя задерживает: вы-то в каком положении в это время? Между тем придется ехать по ущельям, по лесу, по тропинкам, где качка не
пройдет. Мученье!»
Сказали еще, что если я не хочу ехать верхом (а я не хочу), то можно ехать в качке (сокращенное качалке), которую повезут две
лошади, одна спереди, другая сзади. «Это-де очень удобно: там можно читать, спать». Чего же лучше? Я обрадовался и просил устроить качку. Мы
с казаком, который взялся делать ее,
сходили в пакгауз, купили кожи, ситцу, и казак принялся за работу.
О дичи я не спрашивал, водится ли она, потому что не
проходило ста шагов, чтоб из-под ног
лошадей не выскочил то глухарь, то рябчик. Последние летали стаями по деревьям. На озерах, в двадцати саженях, плескались утки. «А есть звери здесь?» — спросил я. «Никак нет-с, не слыхать: ушканов только много, да вот бурундучки еще». — «А медведи, волки?..» — «И не видать совсем».
Алеша дал себя машинально вывести. На дворе стоял тарантас, выпрягали
лошадей,
ходили с фонарем, суетились. В отворенные ворота вводили свежую тройку. Но только что
сошли Алеша и Ракитин
с крыльца, как вдруг отворилось окно из спальни Грушеньки, и она звонким голосом прокричала вслед Алеше...
Зыбуны на берегу моря, по словам Черепанова и Чжан Бао, явление довольно обычное. Морской прибой взрыхляет песок и делает его опасным для пешеходов. Когда же волнение успокаивается, тогда по нему свободно может
пройти не только человек, но и
лошадь с полным вьюком. Делать нечего, пришлось остановиться и в буквальном смысле ждать у моря погоды.
Четверть часа спустя Федя
с фонарем проводил меня в сарай. Я бросился на душистое сено, собака свернулась у ног моих; Федя пожелал мне доброй ночи, дверь заскрипела и захлопнулась. Я довольно долго не мог заснуть. Корова подошла к двери, шумно дохнула раза два, собака
с достоинством на нее зарычала; свинья
прошла мимо, задумчиво хрюкая;
лошадь где-то в близости стала жевать сено и фыркать… я, наконец, задремал.
На разъездах, переправах и в других тому подобных местах люди Вячеслава Илларионыча не шумят и не кричат; напротив, раздвигая народ или вызывая карету, говорят приятным горловым баритоном: «Позвольте, позвольте, дайте генералу Хвалынскому
пройти», или: «Генерала Хвалынского экипаж…» Экипаж, правда, у Хвалынского формы довольно старинной; на лакеях ливрея довольно потертая (о том, что она серая
с красными выпушками, кажется, едва ли нужно упомянуть);
лошади тоже довольно пожили и послужили на своем веку, но на щегольство Вячеслав Илларионыч притязаний не имеет и не считает даже званию своему приличным пускать пыль в глаза.
1 июля
прошло в сборах.
Лошадей я оставил дома на отдыхе, из людей взял
с собою только Загурского и Туртыгина. Вещи свои мы должны были нести на себе в котомках.
В другой половине помещалась мельница, состоявшая из 2 жерновов, из которых нижний был неподвижный. Мельница приводится в движение силой
лошади.
С завязанными глазами она
ходит вокруг и вращает верхний камень. Мука отделяется от отрубей при помощи сита. Оно помещается в особом шкафу и приводится в движение ногами человека. Он же следит за
лошадью и подсыпает зерно к жерновам.
Когда последняя
лошадь перешла через болото, день уже был на исходе. Мы
прошли еще немного и стали биваком около ручья
с чистой проточной водой.
В 5 часов мы подошли к зверовой фанзе. Около нее я увидел своих людей.
Лошади уже были расседланы и пущены на волю. В фанзе, кроме стрелков, находился еще какой-то китаец. Узнав, что мы
с Дерсу еще не
проходили, они решили, что мы остались позади, и остановились, чтобы обождать. У китайцев было много кабарожьего мяса и рыбы, пойманной заездками.
— Прекрасная барыня, — отвечал мальчишка, — ехала она в карете в шесть
лошадей,
с тремя маленькими барчатами и
с кормилицей, и
с черной моською; и как ей сказали, что старый смотритель умер, так она заплакала и сказала детям: «Сидите смирно, а я
схожу на кладбище». А я было вызвался довести ее. А барыня сказала: «Я сама дорогу знаю». И дала мне пятак серебром — такая добрая барыня!..
Об этом Фигнере и Сеславине
ходили целые легенды в Вятке. Он чудеса делал. Раз, не помню по какому поводу, приезжал ли генерал-адъютант какой или министр, полицмейстеру хотелось показать, что он недаром носил уланский мундир и что кольнет шпорой не хуже другого свою
лошадь. Для этого он адресовался
с просьбой к одному из Машковцевых, богатых купцов того края, чтоб он ему дал свою серую дорогую верховую
лошадь. Машковцев не дал.
— Вы спросите, кому здесь не хорошо-то? Корм здесь вольный, раза четыре в день едят. А захочешь еще поесть — ешь, сделай милость! Опять и свобода дана. Я еще когда встал; и
лошадей успел убрать, и в город
с Акимом, здешним кучером,
сходил, все закоулки обегал. Большой здесь город, народу на базаре, барок на реке — страсть! Аким-то, признаться, мне рюмочку в трактире поднес, потому у тетеньки насчет этого строго.
Проходит еще три дня; сестрица продолжает «блажить», но так как матушка решилась молчать, то в доме царствует относительная тишина. На четвертый день утром она едет проститься
с дедушкой и
с дядей и объясняет им причину своего внезапного отъезда. Родные одобряют ее. Возвратившись, она перед обедом заходит к отцу и объявляет, что завтра
с утра уезжает в Малиновец
с дочерью, а за ним и за прочими вышлет
лошадей через неделю.
Огарев каждый день любовался пегими пожарными
лошадьми и через окно познакомился
с Зайчневским, тоже любителем
лошадей, а потом не раз бывал у него в камере — и разрешил ему в сопровождении солдата
ходить в бани.
Автомобиль бешено удирал от пожарного обоза, запряженного отличными
лошадьми. Пока не было телефонов, пожары усматривали
с каланчи пожарные. Тогда не было еще небоскребов, и вся Москва была видна
с каланчи как на ладони. На каланче, под шарами,
ходил день и ночь часовой. Трудно приходилось этому «высокопоставленному» лицу в бурю-непогоду, особенно в мороз зимой, а летом еще труднее: солнце печет, да и пожары летом чаще, чем зимой, — только гляди, не зевай! И
ходит он кругом и «озирает окрестности».
Так мы
прошли версты четыре и дошли до деревянного моста, перекинутого через речку в глубоком овраге. Здесь Крыштанович спустился вниз, и через минуту мы были на берегу тихой и ласковой речушки Каменки. Над нами, высоко, высоко, пролегал мост, по которому гулко ударяли копыта
лошадей, прокатывались колеса возов, проехал обратный ямщик
с тренькающим колокольчиком, передвигались у барьера силуэты пешеходов, рабочих, стран пиков и богомолок, направлявшихся в Почаев.
А еще уж ничего не поспели мы
с барыней переменить, подошла воля и остался при
лошади, теперь она у меня за графиню
ходит.
Иногда по двору
ходил, прихрамывая, высокий старик, бритый,
с белыми усами, волосы усов торчали, как иголки. Иногда другой старик,
с баками и кривым носом, выводил из конюшни серую длинноголовую
лошадь; узкогрудая, на тонких ногах, она, выйдя на двор, кланялась всему вокруг, точно смиренная монахиня. Хромой звонко шлепал ее ладонью, свистел, шумно вздыхал, потом
лошадь снова прятали в темную конюшню. И мне казалось, что старик хочет уехать из дома, но не может, заколдован.
Очень хорошо
ходил за
лошадьми и умел чудесно лечить их; после здесь, в Нижнем, коновалом был, да
сошел с ума, и забили его пожарные до смерти.
Когда
проходишь по площади, то воображение рисует, как на ней шумит веселая ярмарка, раздаются голоса усковских цыган, торгующих
лошадьми, как пахнет дегтем, навозом и копченою рыбой, как мычат коровы и визгливые звуки гармоник мешаются
с пьяными песнями; но мирная картина рассеивается в дым, когда слышишь вдруг опостылевший звон цепей и глухие шаги арестантов и конвойных, идущих через площадь в тюрьму.
Сей день путешествие мое было неудачно;
лошади были худы, выпрягались поминутно; наконец, спускаяся
с небольшой горы, ось у кибитки переломилась, и я далее ехать не мог. — Пешком
ходить мне в привычку. Взяв посошок, отправился я вперед к почтовому стану. Но прогулка по большой дороге не очень приятна для петербургского жителя, не похожа на гулянье в Летнем саду или в Баба, скоро она меня утомила, и я принужден был сесть.
Но, к удивлению Кишкина, Карачунский
с шахты
прошел не к
лошадям, стоявшим у ворот ограды, а в противоположную сторону, прямо на него.
Кучер не спрашивал, куда ехать. Подтянув
лошадей, он лихо прокатил мимо перемен, проехал по берегу Березайки и, повернув на мыс,
с шиком въехал в открытые ворота груздевского дома, глядевшего на реку своими расписными ставнями, узорчатою вышкой и зеленым палисадником. Было еще рано, но хозяин выскочил на крыльцо в шелковом халате
с болтавшимися кистями, в каком всегда
ходил дома и даже принимал гостей.
Мы стали
ходить два раза в неделю в гусарский манеж, где на
лошадях запасного эскадрона учились у полковника Кнабенау, под главным руководством генерала Левашова, который и прежде того, видя нас часто в галерее манежа во время верховой езды своих гусар, обращался к нам
с приветом и вопросом: когда мы начнем учиться ездить?
Только перейдя болото и видя, что последняя пара его отряда
сошла с дорожки, кое-как насыпанной через топкое болото, он остановил
лошадь, снял темно-малиновую конфедератку
с белой опушкой и, обернувшись к отряду, перекрестился.
Я думал, что мы уж никогда не поедем, как вдруг, о счастливый день! мать сказала мне, что мы едем завтра. Я чуть не
сошел с ума от радости. Милая моя сестрица разделяла ее со мной, радуясь, кажется, более моей радости. Плохо я спал ночь. Никто еще не вставал, когда я уже был готов совсем. Но вот проснулись в доме, начался шум, беготня, укладыванье, заложили
лошадей, подали карету, и, наконец, часов в десять утра мы спустились на перевоз через реку Белую. Вдобавок ко всему Сурка был
с нами.
Лошадь осторожнейшим образом
сходит с горы, немного приседая назад и скользя копытами по глине...
Староста
сходил с этим приказанием и, возвратясь, объявил, что становая не отпускает
лошадей и требует чиновника к себе.
— Я не знаю, как у других едят и чье едят мужики — свое или наше, — возразил Павел, — но знаю только, что все эти люди работают на пользу вашу и мою, а потому вот в чем дело: вы были так милостивы ко мне, что подарили мне пятьсот рублей; я желаю, чтобы двести пятьдесят рублей были употреблены на улучшение пищи в нынешнем году, а остальные двести пятьдесят — в следующем, а потом уж я из своих трудов буду высылать каждый год по двести пятидесяти рублей, — иначе я
с ума
сойду от мысли, что человек, работавший на меня — как
лошадь, — целый день, не имеет возможности съесть куска говядины, и потому прошу вас завтрашний же день велеть купить говядины для всех.
— Господи! — засуетился он около меня, — легко ли дело, сколько годов не видались! Поди, уж лет сорок
прошло с тех пор, как ты у меня махонькой на постоялом
лошадей кармливал!
Среди этой поучительной беседы
проходит час. Привезший вас ямщик бегает по дворам и продаетвас. Он порядился
с вами, примерно, на сто верст (до места) со сдачей в двух местах, за пятнадцать рублей, теперь он проехал тридцать верст и норовит сдать вас рублей за шесть, за семь. Покуда он торгуется, вы обязываетесь нюхать трактирные запахи и выслушивать поучения «гостей». Наконец ямщик появляется в трактир самолично и объявляет, что следующую станцию повезет он же, на тех же
лошадях.
Одни из них занимаются тем, что
ходят в халате по комнате и от нечего делать посвистывают; другие проникаются желчью и делаются губернскими Мефистофелями; третьи барышничают
лошадьми или передергивают в карты; четвертые выпивают огромное количество водки; пятые переваривают на досуге свое прошедшее и
с горя протестуют против настоящего…
— Получил-с; отец игумен сказали, что это все оттого мне представилось, что я в церковь мало
хожу, и благословили, чтобы я, убравшись
с лошадьми, всегда напереди у решетки для возжигания свеч стоял, а они тут, эти пакостные бесенята, еще лучше со мною подстроили и окончательно подвели. На самого на Мокрого Спаса, на всенощной, во время благословения хлебов, как надо по чину, отец игумен и иеромонах стоят посреди храма, а одна богомолочка старенькая подает мне свечечку и говорит...
Ко всякому делу были приставлены особые люди, но конюшенная часть была еще в особом внимании и все равно как в военной службе от солдата в прежние времена кантонист происходил, чтобы сражаться, так и у нас от кучера шел кучеренок, чтобы ездить, от конюха — конюшонок, чтобы за
лошадьми ходить, а от кормового мужика — кормовик, чтобы
с гумна на ворки корм возить.
У театрального подъезда горели два фонаря. Как рыцарь, вооруженный
с головы до ног, сидел жандарм на
лошади, употребляя все свои умственные способности на то, чтоб
лошадь под ним не шевелилась и стояла смирно. Другой жандарм, побрякивая саблей,
ходил пеший. Хожалый, в кивере и
с палочкой, тоже
ходил, перебраниваясь
с предводительским форейтором.
Случалось иногда со мною, как вот и
с тобою нынче, что полгода, год не приходилось мне верхом на
лошадь сесть, а потом сразу наезжусь до отвала, и пойдут у меня эти прострелы да ломоты, что еле
хожу и все стенаю от боли.