Сказки старых переулков

Алексей Котейко (2025)

Если ненадолго остановиться и как следует прислушаться, можно услышать истории, которые тихонько нашёптывает сам Город. Об улицах и переулках — залитых солнцем или заполненных туманом, в цветущих садах, сугробах или палой листве. О домах, которые живут долго, и успевают многое повидать на своём веку. И, конечно же, о людях — тех, кто есть сейчас, кто был прежде, или ещё будет. Ведь только люди наполняют Город голосами, смехом и печалью, мечтами и снами. Это истории о самом могущественном из волшебников: Времени. И о самой могущественной из сил: Любви. Это сказки для взрослых, которые ещё не до конца забыли, каково это — быть детьми и верить в сказку.

История вторая. «Художник, рисовавший туманы»

Краска уже стала засыхать на палитре, а ему всё никак не удавалось подобрать нужный оттенок. Трудно передать то, что и глазом-то едва заметно. Старинное здание красного кирпича утопало в бело-жёлтой плотной дымке, окутавшей Город. Сквозь неё местами смутно пробивались пятна фонарей, и куда-то ввысь уходили тёмные стволы деревьев. Поднимались массивными колоннами, и терялись в огромном зале без потолка, в который превратился Город.

Туман вносил свои поправки, и холст успел изрядно отсыреть. Но краски ложились уверенно, рука художника то тут, то там дополняла пейзаж одному ему заметными штрихами. И всё же центр полотна, где полагалось быть резным дубовым дверям подъезда и козырьку с коваными львами, оставался пустым. Был намечен только силуэт дверной арки, а всё остальное заменяло белое пятно нетронутого холста. Художник уже не раз заносил руку над мольбертом, застывал так в неподвижности на несколько секунд, порой минут — и принимался вновь доделывать края, доводить контуры, собирать разбрёдшиеся по полотну туманные тучки.

Девушка появилась в дверях неожиданно, словно тяжёлые створки сами распахнулись, выпуская на улицу изящную фигурку. То, что она изящна, молода, и в то же время уже достаточно уверена в себе (уверенностью, которой обладают не юные девушки, но молодые женщины), было заметно даже в этот туманный вечер. Незнакомка задержалась на мгновение на серой от сырости каменной площадке крыльца, затем медленно спустилась по ступенькам вниз. Поэт сказал бы о такой походке: «Спорхнула», но художнику представилась почему-то красивая чёрная пантера, перемещающаяся мягко и аккуратно.

Точно так же, аккуратно и не спеша, шла теперь девушка, обходя лужи на дорожке, и оглядываясь по сторонам: туман пришёлся ей по душе. На парня она посмотрела лишь мельком, но, похоже, не увидев в нём ничего опасного, не сочла нужным уделять больше внимания.

— Простите…

Девушка настороженно замерла в двух шага от мольберта, по левую руку от художника. Молочного цвета пальто, берет в тон ему, пушистый вязаный шарф, перчатки и сумочка. Взгляд, выражающий вежливое недоумение — из разряда: «А с какой стати?». Художник смущённо теребил в руках кисточку.

— Простите… Если вас не затруднит… Не сочтите за дерзость с моей стороны… Но, если только вы не торопитесь, не могли бы вы…

— Не могли бы вы говорить чуть быстрее и более связно? — с лёгкой усмешкой перебила она его, чем окончательно смутила парня.

— Понимаете, я художник, — словно извиняясь, сказал он, неловко махнув на мольберт и недописанную картину. — Я давно хотело нарисовать это здание, но дело в том, что туманы у нас случаются нечасто, а я рисую только в тумане. И вот сейчас, понимаете, такой прекрасный вечер, и мне, наконец, удалось найти время, но всё дело в том, что в моей работе не хватает центра. Нужно что-то, что соберёт композицию в единое целое. Центральная деталь. Понимаете?

Последнее слово он произнёс на выдохе, с затаённой надеждой. Девушка ещё раз, чуть внимательнее, окинула взглядом художника.

Старая бежевая куртка, на рукаве которой расплылось небольшое пятно белой краски. Толстый шарф домашней вязки, который он несколько раз обмотал вокруг шеи, и всё равно концы шарфа свисали спереди и сзади едва ли не до ремня аккуратно отутюженных, но явно не новых, брюк. Пухлая нескладная фигура, которую ещё более нескладной делал выглядывающий из-под куртки свитер. Взлохмаченные тёмные волосы. Глаза, близоруко щурящиеся за очками. И руки… Вот разве что руки. Маленькие, с тонкими пальцами, нервно перебиравшими теперь кисточку.

— Вы хотите сделать меня этим «центром»? — удивляясь сама себе, спросила девушка.

— Если только вы не торопитесь, и если у вас найдётся час-другой времени… О, я обещаю, что постараюсь писать как можно быстрее, вы даже не успеете утомиться! Всего лишь час терпения, если вас это не затруднит, — даже в неверном свете съеденных туманом фонарей было видно, что он покраснел от смущения.

— Хорошо. Что нужно делать?

— Тысяча благодарностей! Позвольте, будьте так добры, встаньте вот сюда, у крыльца. Голову чуть вправо и немного вниз. Да, так, благодарю. Постарайтесь только не очень двигаться, прошу вас.

Он приступил к работе сосредоточенно, словно боясь упустить мгновение. Взгляд его метался от холста к фигурке возле крыльца и обратно, кисточки сменяли одна другую, и, кажется, он даже не глядел, какую из них берёт в руки. Краски будто сами собой смешивались и подбирались в нужные сочетания. Ещё одно пятно, жёлтое, оказалось на его шарфе, а второе белое украсило щёку, когда парень рассеянно мазнул по ней, вглядываясь в свою модель. Девушка слегка скучала, но терпеливо сохраняла почти ту же самую позу, в какую попросил её встать художник. А на холсте постепенно вырисовывался силуэт таинственной незнакомки, вслед которой с карниза над крылечком смотрели кованые львы, и таинственно подмигивали старинные четырёхгранные фонари.

* * *

Теперь она лучше узнала эту его причуду, и не могла не согласиться, что причуда приносит ощутимый, едва ли не волшебный, результат. На картинах, которые украшали маленькую квартирку художника, у подножия одного из холмов Старого Города (в тех кварталах, которые каждую весну отдавали свои подвальные этажи наступающей Реке, и из чьих домов стремились уехать все мало-мальски здоровые жильцы, а нездоровые, кашляющие, отправлялись либо на воды, либо прямиком на кладбище) — на всех его картинах был туман. Город, здания, люди, служили зачастую центральной деталью, точно такой же, какой он однажды сделал её, уговорив не словами, а скорее своим беспомощным видом — но всё равно главным героем картин оставался туман.

Он плыл, полз, стоял, парил, дышал, шептал, окутывал, укрывал, съедал и прятал. Одна из маленьких картин пугала её. Картина изображала раскинувшуюся на мостовой фигуру, похожую скорее на тряпичную куклу, чем на человека. В тумане угадывался силуэт конки, обступившая фигуру кольцом толпа, и страшный ответ на невысказанный вопрос зрителя. А рядом с лежащим мужчиной на булыжники упали его потрёпанный котелок, скромный букет гвоздик и небольшой, ярко-оранжевый велюровый заяц. Эту картину художник в конце концов спрятал в комод, а на её место повесил другую, с жемчужным, светлым туманным утром, и расплывчатыми силуэтами пары, стоящей на узеньком мостку над переулком.

Картину с девушкой он повесил на самое видное место, напротив дверей на маленький балкон. В тёплые дни в стёклышки дверей заглядывало солнце, и тогда первые лучи его падали на полотно, а вторые, когда солнце смещалось чуть выше по небосклону — на спящих в постели. Она порой просыпалась раньше, и тихо лежала, всматриваясь в его лицо, такое же нескладное, как и фигура, с нахмуренными бровями и плотно сжатыми губами. Бывало, что художник иногда резко дёргался во сне, и что-то бормотал. Она так ни разу и не смогла разобрать, что именно. А когда однажды спросила, он ответил, то ли отговариваясь, то ли всерьёз: «Мне снится война». Но какая война ему снилась, ведь он никогда не был даже на военной службе — этого она не узнала.

* * *

Из открытых дверей доносился шум пёстрой залы, полной гостей, а на балконе, над цветущими кустами сирени и горящими внизу огнями набережной, стояли двое. И под шёпот Реки, сливаясь с тихим плеском воды, растворялись в ночи их слова и клятвы. Так же, как из года в год, из поколения в поколение, приходящие друг за другом и никогда не изменяющие самого главного. Так было в этот раз, и так будет ещё много, много лет тому вперёд.

Рискуя свалиться с мраморного парапета, парень нагнулся к кустам сирени, и нарвал для неё маленький душистый букет. Она в ответ выдернула одну веточку, и оставила ему в петлице на память. А букет стоял в спальне, вызывая недовольство матери, так и не узнавшей, чей это знак внимания. Впрочем, мать не дозналась и про маленькую квартирку у подножия Старого Города, и про портрет на стене, и про то, как на него падает первый луч солнца, а на спящих в постели — второй.

Странное это было сочетание. Она брала от жизни всё, идя шаг в шаг с легконогим быстрым временем. И по её уверенности, осанке, наклону головы, твёрдости взгляда, поэт сказал бы, что в жилах этой леди течёт королевская кровь. А художнику почему-то виделась кошка, которая всегда гуляет сама по себе.

В нём, впрочем, было что-то от кота, но это перекрывали наивность и совершенная неприспособленность к реальной жизни. Казалось, он растворяется в своих картинах, а когда не пишет — то в её глазах, и кроме этих двух страстей ему больше ничего не нужно в жизни. Он даже не умел толком торговаться за готовые работы, и был очень удивлён, увидев в одном из городских салонов собственную картину, выставленную на продажу под чужим именем, и с дописанными к полученной им цене пятью нулями. Поэт назвал бы его последним Дон Кихотом, а с кем сравнивала его девушка — мы не знаем.

Когда же сиреневые веточки засохли, их выбросили вон. И однажды художник просто проснулся один.

* * *

Пожилой мужчина в широкополой шляпе и мягком драповом пальто стоял у мольберта, сосредоточенно всматриваясь в почти законченный пейзаж. Перед ним возвышалось старинное здание красного кирпича. Таинственно подмигивали львы, выкованные безвестным мастером для карниза над крыльцом, и не хватало в самом крыльце одного из угловых камней. Но фонари были прежними, и деревья всё так же уходили вверх, в туманную бесконечность. Был конец февраля, белёсая мгла вокруг отзывалась звуком падающих капель, мокрых хрустящих шагов, и рыхлого, доедаемого водой снега.

Экипаж остановился позади художника; кто-то, аккуратно ступая, подошёл и встал рядом. Он не оглянулся, только крепко зажмурился, как, бывает, зажмуриваются дети, уже увидев под ёлкой новогодние подарки, но всё ещё опасающиеся, что это только лишь показалось. Знакомый, хотя слегка изменившийся, голос произнёс:

— В этот раз тебе не понадобилась центральная деталь…

Она осталась почти той же. Конечно, стала старше, но годы только украсили её. Время бережно подчеркнуло красоту, дополнило данное природой, и поселило в глазах мудрость. Впрочем, мудрость живёт в женских глазах с рождения и до вечности. Женщина не смотрела на пейзаж, она смотрела на художника. Тот беспомощно развёл руками, и на его пальто упала капля жемчужно-белой краски.

— Я и так боюсь, что получилось слишком ярко.

— Неужели? Не думала, что ты можешь бояться своих творений.

— Я боюсь, что мне не поверят люди.

Она промолчала, впервые внимательно взглянув на картину. Дубовая дверь была распахнута, но не наружу, как в жизни, а внутрь. За дверью виднелись края какой-то арки, а позади них — уходящая в бесконечность аллея, залитая солнцем и засаженная цветущими кустами сирени.

— Ты живёшь всё там же?

— Да, там же.

— И тебя сейчас ждут жена, дети… внуки? — последнее она произнесла с лёгкой усмешкой, так напомнившей ему первый день их знакомства.

— Жена, дети. Внуки, — он улыбнулся, потёр щетинистую щёку, поправил съехавшие очки.

Женщина сделала шаг и оказалась совсем близко, всматриваясь в его глаза. Как когда-то прежде, он смотрел в ответ, не отводя взгляда. Февральская капель мерно отсчитывала уходящие минуты. Порой тихо фыркали и переступали в упряжке лошади, и чуть уловимо тянуло со стороны облучка запахом табака.

— Едем?

— А как же муж, дети… внуки? — последнее он произнёс мягко, словно мечтательно.

— Мужу я безразлична, дети давно выросли. Едем?

— Нет, — он чуть качнул головой.

— Почему? Ты не хочешь, чтобы всё стало, как прежде?

— Помнишь? «Ничего не бывает так, как прежде». Дело не в этом.

— Так почему же?

— Картина ещё не закончена.

Она вдруг развернулась и быстрыми шагами пошла к экипажу. Хлопнула дверца, мелькнули ещё раз в окошке её рассерженные глаза. Щёлкнул кнут, и загрохотали по булыжной мостовой копыта и колёса. Он провожал экипаж взглядом, пока не стихли в тумане последние звуки, затем снова обернулся к картине.

Художник врал. Его не ждали ни жена, ни дети, ни внуки. И жил он теперь не в маленькой квартирке над сырым подвалом, а в угловой комнате дешёвого пансиона за церковью, с маленьким окошком во двор, продавленным диваном и десятком потёртых тубусов в углу.

В тубусах хранились его старые картины.

Он посмотрел на своё последнее полотно. Ему вдруг показалось, что невидимый ветер тронул кусты сирени, и пахнуло в лицо пьянящим майским ароматом. Зашелестела листва, заиграли солнечные пятнышки на потрескавшемся асфальте аллеи.

Художник зажмурился и шагнул вперёд, через тёмную арку дверного проёма, между коваными львами безвестного мастера.