Сказки старых переулков

Алексей Котейко (2025)

Если ненадолго остановиться и как следует прислушаться, можно услышать истории, которые тихонько нашёптывает сам Город. Об улицах и переулках — залитых солнцем или заполненных туманом, в цветущих садах, сугробах или палой листве. О домах, которые живут долго, и успевают многое повидать на своём веку. И, конечно же, о людях — тех, кто есть сейчас, кто был прежде, или ещё будет. Ведь только люди наполняют Город голосами, смехом и печалью, мечтами и снами. Это истории о самом могущественном из волшебников: Времени. И о самой могущественной из сил: Любви. Это сказки для взрослых, которые ещё не до конца забыли, каково это — быть детьми и верить в сказку.

История восьмая. «Чужая война»

Кошка стояла на пороге квартиры и жалобно мяукала. Лёнька звал её, но Люська только переступала лапами в белых «носочках», подёргивала ушами с маленькими кисточками на концах — и не двигалась с места. Сам же он будто прирос к лестничной площадке, и какая-то невидимая стена не позволяла ему сделать ни шагу к распахнутой двери квартиры, за которой прихожая почему-то превратилась в чёрный бездонный прямоугольник.

Тяжёлый, муторный сон прервался резко, словно кто-то выключил радио — и Лёнька понял, что всматривается вовсе не в дверь своей прежней квартиры, а в потолок комнаты. Что за приоткрытыми створками окна тихо шелестит листвой росший у дома пирамидальный тополь, и что ветер, запутавшийся в занавесках, принёс с собой откуда-то издалека короткое кошачье мяуканье. Только слёзы из сна оказались настоящими — потому что и там, и наяву, Лёнька знал, что Люськи уже нет.

Кошки не стало ещё прошлым летом, и, может быть, поэтому все хлопоты вокруг переезда слились для мальчика в серый безрадостный туман. Такой иногда бывал в его родном городе — далеко на севере, на берегу свинцово-серого моря. Туман наползал с залива, и окутывал длинные шеренги выстроившихся стена к стене домов, заливал колодцы дворов и двориков, скрадывал очертания мостов, перепоясывавших то широкие, то совсем узенькие каналы и протоки. Здесь Лёнька родился, здесь четыре года ходил в школу, здесь остались бабушка и друзья — а ему пришлось уехать вместе с родителями, получившими новое назначение, на юг, в небольшой городок, который взрослые между собой называли «провинциальным».

Городок этот когда-то давно шагнул из-под зелёного полога боров и дубрав — да так и остался стоять на опушке, глядя в зарождающиеся степи, которые далеко за горизонтом превращались в травяное море. Он и раскинулся вольно, по-степному: широкие улицы, просторные дворы, стоящие обособленно друг от друга дома — но, не пожелав расстаться с лесным своим прошлым, весь оброс деревьями и кустами. Цвела в палисадниках сирень, перемежаемая колючим шиповником, деловито гудели в высоких мальвах шмели, карабкался по штакетникам упрямый вьюнок. Со вполне обжитыми и ухоженными домиками запросто соседствовали одичалые сады, почерневшие от непогоды, скособоченные срубы, огрызки кирпичных стен. Высоким по здешним меркам считалось здание в пять-шесть этажей, и таких в городе было немного, в основном вокруг нескольких главных улиц. Но стоило только свернуть с любого из проспектов — и открывался настоящий лабиринт переулков и тупичков, петлявших по городским холмам, чтобы, в конце концов, вывести вниз, к реке, и отлогому, протяжному речному плёсу.

И в этих переулках никогда не прекращалась война.

Мальчишечьи ватаги разграничивали свои владения только по им одним известным правилам, и правила эти постоянно нарушались, потому что то и дело Слободка схватывалась с Карьером, Верхние Гаражи выясняли отношения с Нижними, а шайки из района, ограниченного тремя магистралями, и потому прозванного Треугольником, ходили в набег на Заводские дворики — квартал двух — и трёхэтажных малоквартирных зданий, полумесяцем охватывавший цеха кирпичного завода.

Все это Лёнька узнал довольно скоро, как и то, что сам он — в силу нового места жительства — оказался причислен к Кольцу. Четырёхэтажный дом стоял одним боком к пограничной для мальчишек Левадовской улице, за которой начиналось Болотище, а другим боком — к частному сектору и небольшой круглой площади, похожей на кольцо. Из Лёнькиных окон можно было увидеть саму площадь, заросшую высокой травой, и сложенные на ней штабелями старые электрические столбы и деревянные шпалы. Мальчишки с Кольца в своё время потратили немало сил, расчистив самый центр завалов, и устроив по периметру подобие крепостной стены. Разумеется, доступ в Форт чужакам был заказан. Разумеется, чужаки — особенно с Болотища — раз за разом пытались прорваться на запретную территорию.

Запах дёгтя от шпал, постоянно витавший в Форте, напоминал Лёньке ещё об одной потере: в его родном городе трамвай был, а здесь — не было. Сонному «провинциалу» хватало деловито фыркающих автобусов с большими круглыми фарами, похожими на удивлённые глаза. Но Лёнька скучал по трамвайному трезвону и залихватскому лязгу, с каким вагончики проносились по его родной улице: с одной стороны — дома, тротуар и полоса асфальта, с другой — тёмная вода канала за чугунной решёткой набережной. Из новых приятелей, появившихся за тот год, что он проучился в здешней школе, про трамвай никто даже не слышал, а когда Лёнька пытался рассказать, что это такое, по описанию выходило нечто вроде поезда, который сам собой ездит по городу без паровоза. Так что Лёнька, в конце концов, оставил свои попытки, и только во снах время от времени ему удавалось прокатиться по рельсам вдоль канала.

* * *

— Щербаковские! Щербаковские идут!

— Щербаковка двинулась!

Новость разнеслась по прилегающим к Кольцу переулкам в считанные минуты, и те из мальчишек, кто на летние каникулы оставался в городе, вскоре уже усеяли стены своего Форта. Щербаковка располагалась чуть дальше по той же улице, на «их» стороне, но на этом сходство заканчивалось. Большинство тамошних ребят ходили совсем в другую школу, и потому квартал одинаково воевал и с Кольцом, и с Болотищем, и с теми, кто жил ещё дальше, в военном городке и за дворцом культуры.

Лёнька сидел на углу Форта, задумчиво отковыривая щепки от старой шпалы, и кидая их вниз. Драки он не боялся, но в то же время не горел желанием в ней участвовать. Даже спустя год, даже с появлением новых знакомств, даже после велосипеда, о котором он мечтал ещё на севере, и который родители подарили ему на день рождения весной — Лёнька чувствовал себя чужим в этом городе. Дом оставался чужим, и его комната не была его. Ему было непонятно, за что воюют здешние мальчишки, и почему вдруг нельзя пройти по какой-то стороне улицы, или заглянуть в какой-то квартал. Почему белым морем цветущих садов, в которое превращалась весной Слободка, приходится любоваться издалека, а на Карьере (который, на самом деле, был одной из центральных улиц, и гордился множеством магазинов в первых этажах), можно появляться только вместе с родителями. Это была не его война, а потому и не его бой, но Лёнька прекрасно знал, что отказавшись, прослывёт трусом, и тогда жизнь на новом месте станет ещё тяжелее.

Щербаковские в этот раз вторглись через Лёнькин двор, и от четырёхэтажки сразу направились в проулок между высокими заборами, выходивший прямо к маленькой кольцевой площади. Их пропустили через двор, но уже на выходе из проулка местные мальчишки встали плотной стеной, и едва все чужаки оказались в теснине длинных заборов, выделенный специально для этой цели отряд (манёвр, подсмотренный в недавно шедшем в кинотеатре фильме про войну), перекрыл ребятам со Щербаковки пути к отступлению. Лёнька невольно поморщился: драка предстояла жёсткая, у многих щербаковских были в руках палки, кое у кого виднелись выломанные по пути штакетины, а глубже в толпе даже маячила пара хоккейных клюшек.

Размениваться на выкрики и подзуживание не стали.

* * *

От удара о забор у Лёньки перехватило дух: парень, оказавшийся против него, был на голову выше и минимум на пару лет старше. Щуплый и жилистый северянин обычно брал вёрткостью, но в этот раз противник не уступал ему, так что после нескольких попыток уйти в сторону Лёнька вторично влетел спиной в ближайший забор. С обратной стороны лязгнула цепь, и низкий, раскатистый рык Графа возвестил, что пёс на посту.

Лохматый, огромный, с оборванными ушами, Граф сторожил обширный яблоневый сад деда Марка, туговатого на ухо и скорого на хворостину для тех, кого удавалось поймать за покушением на яблоки. Обычно пёс молчал, видимо, полагая, что его цель облаивать нарушителей на вверенной территории, а не всех тех, кому вздумалось пройти у забора, или даже прислониться к нему. Так что бои на Кольце и в проулке его не интересовали.

Однако в этот раз рык перешёл в басовитый лай, время от времени срывающийся на высокие ноты, в которых явственно сквозило раздражение. В забор со стороны сада тяжело и мощно ударило, так что целая секция крепких сосновых досок, подогнанных без единой щёлочки между ними, заходила ходуном. Парень напротив в испуге попятился, а Лёнька, спиной почувствовав, как завибрировал забор, инстинктивно отскочил в сторону.

Граф не успокаивался, лай и рык нарастали. Пёс то ударялся в забор, то — судя по звуку — активно начинал скрести землю когтями, будто собираясь сделать подкоп. Драка в проулке сама собой начала замирать, мальчишки ошеломлённо смотрели на словно взбесившийся сад, а кое-кто из задних рядов уже начал потихоньку двигать прочь, справедливо подозревая, что уж на такой-то шум скоро откликнется даже глуховатый дед Марк.

Те, кто оказался ближе к месту событий, растерянно переглядывались. Внезапно среди утробного рычания, когда Граф в очередной раз принялся остервенело копать землю, Лёнька с удивлением расслышал слабый тонкий писк. Так жалобно и отчаянно кричит попавшее в совершенно безвыходное положение существо, уже чувствующее, как подступает к нему что-то бесстрастное, и в то же время жуткое, что-то такое, за чем — неизвестность, а может — лишь холод и тьма. Лай сторожевого пса перекрыл писк, но едва среди рыка и подвываний наступила очередная секундная пауза, Лёнька вдруг понял, что протяжно, жалобно, на пределе своих сил, где-то у самой земли по ту сторону забора кричит котенок.

— Север, сдурел?!

Лёнька подскочил к забору, плюхнулся на колени и, ориентируясь на шорох земли, вновь полетевшей из-под когтей Графа, начал копать под забором со стороны проулка. Слежавшаяся земля поддавалась неохотно, он быстро ободрал себе пальцы, но затеи не бросил. Справа кто-то из щербаковских вдруг протянул ему свою клюшку — под широким прочным деревом дело пошло быстрее. Слева «комендант» Форта, устроившись рядом с Лёнькой, принялся долбить землю своей гордостью: алюминиевой трубкой от лыжной палки, лёгкой и хлёсткой, которой так удобно было лупить по мягким местам отступающего противника.

Забор снова заходил ходуном, и несколько мальчишек, кольцовских и щербаковских вперемежку, упёрлись в него плечами. Клюшка хрустнула, ударившись обо что-то прочное. Ее владелец, помогавший отгребать землю, махнул рукой на замешкавшегося Лёньку:

— Сдюжит, давай!

В яме, расширяемой тремя мальчишками, постепенно стали обрисовываться очертания изрядно поеденной ржавчиной, но явно ещё очень прочной и толстой стальной полосы, идущей точно под забором. Помедлив мгновение, Лёнька принялся подрываться под препятствие. Стальная полоса выступала всё отчетливее: от верхнего, когда-то гладкого края, металл сперва уходил чуть вглубь, к саду, а затем вновь наружу, к проулку, и когда яма дошла до нижнего края, перпендикулярно к стали обнажился насквозь прогнивший массивный деревянный брус.

— Твои ж пассатижи, — заметил кто-то из подпиравших забор. — Это чего, рельс?!

— Похоже, — Лёнька с «комендантом» сосредоточенно расковыривали отлетавшую влажной трухой деревяшку, но работа замедлилась. Обладатель клюшки присоединился к держателям забора, и вдруг из-за спин столпившихся в проулке мальчишек раздался скрипучий голос. Дед Марк из-за глухоты говорил громко, так что услышали его все — раздражённый рёв перекрыл даже лай Графа.

— Вы чего это там творите, вражье племя?!

Размахивая увесистым сучковатым бадиком, старик перешёл к решительным действиям, так что через несколько секунд ближайшая к нему толпа была рассеянна и частью бежала, а сам он оказался возле трёх «нарушителей», сидящих над раскопанной ямой.

— Вы… Ах вы… — у деда от возмущения даже дыхание перехватило. Бадик взвился, готовый обрушиться на спины и плечи мальчишек, но Лёнька завопил — частью из-за волнения, а частью потому, что боялся: старик его просто не услышит:

— Помогите! Там котенок!

Бадик повис в воздухе. Косматые брови поползли вверх, скрывшись под всклокоченным белоснежным чубом, а изрезанное глубокими морщинами лицо вытянулось в изумлённой гримасе. Но тут же, решив, что его подлавливают на какой-то хитрости, дед угрожающе ткнул своей палкой в Лёньку:

— Чего мелешь-то? Какой ещё котенок?

Вместо ответа мальчишка указал рукой на яму.

— Цыть! Место!

Заклинание сработало немедленно: трясшийся под напором сторожевого пса забор замер, из сада теперь доносилось лишь совсем тихое низкое ворчание. В наступившем затишье кошачья мольба о помощи прозвучала вполне отчётливо, хоть в ней и сквозила хрипотца — похоже, котёнок от пережитого страха был на грани того, чтобы совсем онеметь.

Кустистые брови задвигались, губы беззвучно что-то пережёвывали. Лёнька вновь засомневался, что старик услышал писк, но тут дед Марк деловито ткнул бадиком в яму:

— Ройте шустрее!

Ещё минута или две понадобились, чтобы пробиться через гнилую шпалу, и вот в углублении, за годы вымытом дождями под закопанным рельсом, зашевелилось что-то очень грязное, но, безусловно, живое и лохматое.

Извлечённый на свет котёнок сперва боялся даже открыть глаза, и с такой силой вцепился когтями в руки вытаскивавшего его Лёньки, что мальчишка невольно охнул. Поняв, что ему уже не грозит страшная сторожевая собака, котёнок убрал когти, и с любопытством принялся осматриваться. В шерсть набилось изрядно грязи, но всё-таки можно было разглядеть белые «носочки» на передних лапах и слипшиеся, но явственные ниточки, которые обещали стать после купания кисточками на кончиках ушей.

— Это ваш? — Лёньке его собственный голос после недавнего шума показался даже чересчур громким. Дед Марк, удивлённо рассматривая спасённого, покачал головой.

— Вот те на… И как это он в сад-то залез. Да ещё в нору успел юркнуть.

— Может, это соседей? — неуверенно предположил Лёнька, но губы старика вдруг тронула ироничная усмешка.

— Сдается, твой он. Ты спасал — тебе и отвечать.

— Дед Марк, а, дед Марк? — «комендант» смущённо переминался с ноги на ногу. — Скажи, ты что же, под забором рельс закопал от воров?

— Дурень, — беззлобно ответил старик, выслушивавший его с приложенной к уху ладонью. — Это трамвайный рельс. Тут под переулком — пути, а вон та площадка кольцевая — разворотная. Да что там! — он как-то безнадёжно махнул рукой. — Разве ж вы помните, не на вашем веку ломалось. Родители ваши — и те, небось, не помнят.

Лёньке показалось на секунду, что в глазах у него потемнело. Летний день угас, высокое, будто выгоревшее на солнце степное небо вдруг затянули низкие серые тучи, расползающиеся над свинцовой рябью залива. Ветер дул с моря, подгонял мелкие волны, и они непрерывно шуршали и ворчали в теснине канала.

Вдруг из-за поворота, заливаясь весёлым трезвоном, выкатился красно-жёлтый трамвайный вагон. Он летел вдоль чугунной решётки, обгоняя редкие автомобили, залитый тёплым светом ламп, включённых по случаю ранних сумерек — и маленький мальчик провожал трамвай восхищённым взглядом. Одной ладошкой карапуз крепко держал за руку мать, а другой прижимал к груди ворот пальто: там, пригревшийся, дремал подобранный ими сегодня на улице котенок.

Солнце вернулось. В воздухе снова повисло летнее марево, наполненное запахами садов. Недавние враги, словно в почётном карауле, выстроились вдоль проулка, и Лёнька медленно пошёл между двух шеренг, прижимая к груди спасенного котёнка.

Мальчишка шагал по старому, растрескавшемуся от времени и непогоды асфальту, вдоль спящего под землёй трамвайного рельса — а ему казалось, что истлевшие шпалы подымаются перед ним из-под земли, опять становятся новенькими и крепкими, и где-то очень далеко ветер снова разносит эхо знакомого трезвона.

Лёнька шёл по чужому городу — и впервые за целый год ощущал себя здесь своим.