Сказки старых переулков

Алексей Котейко (2025)

Если ненадолго остановиться и как следует прислушаться, можно услышать истории, которые тихонько нашёптывает сам Город. Об улицах и переулках — залитых солнцем или заполненных туманом, в цветущих садах, сугробах или палой листве. О домах, которые живут долго, и успевают многое повидать на своём веку. И, конечно же, о людях — тех, кто есть сейчас, кто был прежде, или ещё будет. Ведь только люди наполняют Город голосами, смехом и печалью, мечтами и снами. Это истории о самом могущественном из волшебников: Времени. И о самой могущественной из сил: Любви. Это сказки для взрослых, которые ещё не до конца забыли, каково это — быть детьми и верить в сказку.

История пятая. «Сказочник»

Человек шёл по улице, одной рукой придерживая воротник пальто от встречного ветра, другой прижимая к себе продолговатый свёрток в бумаге. Была осень, самая тоскливая пора осени, когда листья уже давно превратились в буроватую грязь на тротуаре, и дожди стали холодными, как снег. Единственное, что случалось красивого в такой поре — это туманы: белые, густые, они подымались от реки, вверх и вверх, пока не накрывали весь город. Эти туманы было хорошо видно из окна маленькой квартирки в мансарде, под самой крышей, где он жил. Водяная мягкая пелена наступала, поглощая звуки, съедая улицу за улицей, дом за домом, пока, наконец, за окном не начинало тихонько покачиваться мутноватое море тумана, среди которого только местами торчали отдельные шпили, или неясными силуэтами проступали соседние крыши.

В такие дни он чуть затепливал камин, и принимался расхаживать по комнате — частью чтобы согреться, частью чтобы лучше думалось. Потом подсаживался к столу, склонялся над листом бумаги, и принимался увлечённо писать. Худой, высокий, он застывал в этой напряжённой позе порой на долгие часы, пока вечер не заставлял его, близоруко щурясь, склоняться над рукописными строчками всё ниже, ниже, а затем зажигать лампу под зелёным стеклянным абажуром. Лампа перемигивалась с тлеющими в камине угольками, и отгоняла темноту к стенам комнаты, делая пространство крохотной квартирки бесконечным в тишине ночи. А за окном, в стекле, мягко светила вторая такая же лампа, и двойник мужчины за столом увлечённо писал что-то, лишь иногда поглядывая на своего близнеца, и порой улыбаясь — то ли ему, то ли каким-то своим мыслям.

В обычные же дни по утрам он завтракал чашкой горячего кофе и парой сухариков, и уходил на службу. В университете, где он преподавал, не любили опозданий и бездельников. Поэтому там он снова писал, сдавал какие-то статьи, отчёты, планы и перепланировки, получал взамен новые бланки, снова их заполнял, и снова сдавал… Но без той мечтательной улыбки, без зелёной лампы, и без туманного моря за окном: здесь у него для работы были жёсткий стул и уголок общего стола на кафедре. Единственное, что он любил в университете — это своих студентов, а единственное, чего боялся — чтобы им не стало однажды скучно на его лекциях.

Туманная рукопись листок за листком сложилась в тетрадь, а та со временем разрослась до блока из нескольких тетрадей. Однажды старичок-сапожник из мастерской в подвале на углу, за бутылочку домашней наливки, присланной профессору по случаю какими-то дальними родственниками, переплёл рукопись в добротную кожаную обложку. На самом краешке её остался отпечаток большого пальца, измазанного ваксой и загрубевшего от работы, и сапожник потом долго извинялся за эту оплошность. Тогда профессор вымазал в ваксе свой палец, и поставил рядом второй отпечаток:

— Теперь руку приложили мы оба!

Старичок из мастерской с его мальчишкой-подмастерьем, веснушчатым и всегда улыбающимся. Пухленькая тётушка, торгующая чаем и кофе в маленькой лавочке дальше по улице — и её внучка, прелестная белокурая девчушка, ещё не поступившая и в первый класс школы. Усатый коренастый весельчак-трубочист, который раз в месяц появлялся в квартирке в мансарде прочистить дымоход камина. Да спокойный, добродушный молодой почтальон, что периодически приносил счета и письма профессора — вот кто были читатели его рукописи.

Когда листы стали тетрадями, а тетради, наконец, получили обложку, был конец весны. Летом профессор уехал из города, вроде бы к каким-то родственникам, как делал он всякий раз в разгар жары — потому что тогда в квартирке под самой крышей становилось почти нечем дышать, и если зажечь лампу на закате, то казалось, что это отражение садящегося раскалённого солнца, только плывущее где-то далеко в пустыне. Ночью приходила прохлада, а утром, едва солнце просыпалось и вылезало из-за края небосвода, жара возвращалась снова.

Профессор уехал и вернулся осенью, к началу занятий. В первый же туманный день он опять было взялся за перо и чистый лист бумаги, но остановился, задумчиво рассматривая уже переплетённую рукопись. Затем принялся её листать. Затем читать. Он читал её несколько дней, и ещё несколько дней — в том числе и два туманных — расхаживал по комнате, но уже ничего не писал. А затем взял рукопись под мышку, застегнул потрёпанное пальто, надел шляпу, замотался в шарф, и отправился в издательство.

В первом издательстве сказали:

— Неплохо. Но нет, нам это не подходит. Видите ли, мы издаём современную литературу. Вот если бы у вас там было про то, как ребёнку вложить на бирже свою свинку-копилку, или про то, каким политическим курсом идти нашему государству — тогда да.

Во втором издательстве сказали:

— Увлекательно. Однако, простите, не интересует. Сейчас в моде детектив. Вот если бы у вас там убивали человек десять, а лучше двадцать, и непременно чтобы со взрывом, и чтобы убийцей вдруг оказался мэр — мы бы с удовольствием взяли.

В третьем издательстве сказали:

— Забавно, да. Но у нас другой профиль. Вот если бы у вас дракону отрубали голову, а он превращался в злого волшебника, и пытался завоевать весь мир, а герой бы с ним дрался. И вот чтобы с последней битвой, и там чтобы с погонями, и драками, и мечи, и всё такое… И магией — шварх! Вот тогда да. А так — забавно, но не более.

В четвёртом издательстве печатали научную литературу. В пятом — газеты и журналы, но не брались за книги. В шестом рукопись отвергли, потому что автор не был иностранцем. В седьмом — потому что автор не был судим. В восьмом, в девятом, в десятом — всюду он слышал: «Да, интересно, но…»

Лишь в самом последнем из издательств белоснежно-седой, от бороды до кончиков усов, сверкающий гладкой лысиной крохотный хозяин, радостно пожимая ему руку, сказал:

— Это замечательно. И я с удовольствием опубликую вас, но чуть позже. Дело в том, что ваши сказки не совсем детские. Хотя это сказки, бесспорно, сказки! Пишите ещё, ни в коем случае не останавливайтесь. И если вас не затруднит — снимите для меня копию с этого экземпляра. Где-то к Новому году мы наверняка сможем найти для вашей книги местечко в издательском плане.

Осень шла своим чередом, и настала та самая пора, когда туманных дней становится много, а листьев на деревьях нет вовсе, и дожди всё идут, и идут. Профессор приходил в университет, работал на кафедре, писал планы и перепланировки, и только на лекциях, мягко улыбаясь студентам, старался рассказывать предмет так, чтобы им не было скучно.

Однажды осенним днём туман появился внезапно, как раз во время занятия. Он повис за окном седыми клочьями, и проник внутрь аудитории сонливостью, которая сморила даже самых стойких студентов. Лекция шла своим чередом, но профессор видел, что его слушают всё меньше, и меньше, и уже у него самого в голове проскользнула мысль: «Поспать бы сейчас…»

И тогда он вынул из старого портфеля рукопись.

Первые несколько строчек студенты ещё спали. Но чем дальше он читал, тем больше их просыпалось. Они слушали с удивлением, кто-то с лёгкой настороженностью, кто-то с недоумением, а кто-то со спрятанной в уголках губ улыбкой. Профессор читал одну из лучших своих сказок.

Сказку о любви.

Он читал, не замечая, как тихо в аудитории, как внимательно студенты ловят слово за словом. Он читал, наполовину уже рассказывая, потому что каждую свою сказку помнил наизусть — рукопись только помогала перебороть волнение: профессор, сотни раз выступавший перед аудиторией, волновался, словно на первом своём школьном экзамене.

«Нужно быть большим чудаком, чтобы пытаться разгадать любовь. Разложить её на составляющие, приклеить к каждому ярлычок, надписать и классифицировать. Жизнь, как это водится, одновременно всегда и проще, и сложнее всяких наук.

Узнай, как она любит держать тебя за руку, когда вы вместе идёте по улице.

Порадуйся её смеху, когда она смеётся твоим шуткам.

Почувствуй тепло её губ и запомни аромат духов.

Ощути на себе её взгляд, когда сам мельком взглянул на другую.

Посмотри, какого цвета её глаза, когда она просыпается утром.

И если после всего этого ты так и не понял, что любишь её — тогда ты самый большой из всех чудаков, каких я знаю, приятель».

Когда он закончил читать, в аудитории всё ещё стояла тишина, такая ощутимая, что, казалось, сам воздух стал гуще, и его можно проткнуть пальцем. А потом по нарастающей раздался шорох, шелест, гул, он всё усиливался, загрохотали и заскрипели скамьи и столы амфитеатра: студенты поднимались, и стоя аплодировали ему. Профессор смущённо теребил в руках свои очки, нервно протирая платком совершенно чистые стёкла, и нерешительно улыбался.

— Напечатайте!

— Да, опубликуйте!

— Это обязательно нужно в издательство!

— Попробуйте!

— Что вы теряете!

Пришёл Новый год, а из издательства не было ни письма, ни посыльного. Он отправился туда сам — и успел как раз к тому моменту, когда со здания рабочие снимали вывеску.

— Простите, а куда переехало издательство?

— Никуда. Старый хозяин помер, контора закрылась.

Он ещё немного постоял на морозном ветру, наблюдая, как из здания выносят столы и стулья, и ушёл.

* * *

— Это прекрасная квартирка, чудесный вид, у нас очень тихий район — и стоит всего ничего!

Молодой человек, только что приехавший в город, поставил свой саквояж у входной двери, примостил рядом дорожную сумку и зонт, который использовал вместо трости, и шагнул в комнату. Хозяйка маячила у него за плечом, нетерпеливо перебирая пальцами рук, сцепленных на пухлом животе.

— Ну, так что же? Уже с мебелью, почти даром!

Постоялец остановился у широкого письменного стола с чернильным прибором, стопкой чистой бумаги и лампой под зелёным стеклянным абажуром. Выдвинул ящик, второй — и вдруг заметил на самом его дне какую-то чуть книгу.

— А что стало с предыдущим жильцом?

— Исчез, месяцев шесть тому назад. Вернулся как-то вскоре после Нового года потерянный такой. Что-то у него не задалось, но не на работе, а вот где — не знаю. Утром ушёл, и больше я его не видала. Говорили, что умер — минувшая зима у нас была холодная, но кто знает… Мы всё ждали, что он объявится, однако надо на что-то жить, и потому решили снова сдать эту квартирку. К тому же здесь немного высоко, жильцам постарше её не сдашь — трудно взбираться наверх. Но вам-то с молодыми ногами это не помеха!

Молодой человек рассеянно кивнул.

— Так берёте?

— Да, беру, мне это подходит. Я сейчас спущусь, только огляжусь немного.

Хозяйка удовлетворённо кивнула. Потом внимательно, с прищуром, посмотрела на него — нет, не похож на вора, да и красть в пустой квартире было нечего — и вышла. Новый постоялец достал из стола книгу, и повертел её в руках, рассматривая кожаный переплёт. Переплёт был явно сделан не профессиональным печатником, но очень старательно и аккуратно.

Только в углу форзаца кто-то оставил отпечатки двух больших пальцев.