Сказки старых переулков

Алексей Котейко (2025)

Если ненадолго остановиться и как следует прислушаться, можно услышать истории, которые тихонько нашёптывает сам Город. Об улицах и переулках — залитых солнцем или заполненных туманом, в цветущих садах, сугробах или палой листве. О домах, которые живут долго, и успевают многое повидать на своём веку. И, конечно же, о людях — тех, кто есть сейчас, кто был прежде, или ещё будет. Ведь только люди наполняют Город голосами, смехом и печалью, мечтами и снами. Это истории о самом могущественном из волшебников: Времени. И о самой могущественной из сил: Любви. Это сказки для взрослых, которые ещё не до конца забыли, каково это — быть детьми и верить в сказку.

История четвёртая. «История с липовой аллеи»

Над липовой аллеей угасал последний апрельский день, и последние лучики уже скатившегося к самому горизонту солнца растерянно бродили среди ещё голых ветвей деревьев. В подкрадывавшихся сумерках на одной из скамеек устроился молодой человек с толстым и изрядно потрёпанным альбомом для зарисовок. Изредка поглядывая по сторонам на прогуливающиеся парочки, он неспешно делал набросок старинного дома, стоявшего по ту сторону дороги. Дом тыльной стороной примыкал к крутому склону высокого холма, а фронтоном, с его выступающими над тротуаром верхними этажами, едва не касался ветвей могучих вековых деревьев. Постепенно на бумаге проявились мощные, потемневшие от времени балки фахверка, острый скат крыши, на которой недоставало нескольких десятков черепиц, и окошки, взамен пустых стекол волей художника получившие причудливую мозаику витражей. Наконец, юноша закончил набросок дома, и принялся за второй объект: рядом со старым зданием, прямо на тротуаре, устроился нищий.

Сгорбленный возрастом и болезнями, отталкивающего вида старик, с угрюмым лицом и крючковатым носом, апатично смотрел в одну точку перед собой, словно не замечая ни прохожих, ни с шумом прокатывавшие по дороге экипажи, ни звёздочки газовых фонарей, которые уже принялись зажигать вдоль аллеи фонарщики. Порой в его брошенную на тротуар замызганную кепку падала монета, но нищий продолжал всё так же безучастно всматриваться вдаль. Туда, где над теснящимися друг к другу кварталами и скопищем разномастных крыш, поднимался холм, усыпанный постройками дворцового комплекса — теперь уже давно заброшенного после того, как императоры перенесли столицу на юг.

Художнику, по-видимому, не впервые доводилось делать набросок этого бродяги, потому что в неясном свете вечера рука его летала над листом альбома с той уверенностью, которую дают лишь память и практика. Вскоре на бумаге проступило лицо старика, но вместо истрёпанных лохмотьев и бесформенной кепки молодой человек, пользуясь правом творца, обрядил бродягу в старомодный камзол и треуголку. Теперь вместо нищего на тротуаре, используя в качестве стула небольшой бочонок, сидел обыватель из тех, какие ходили по этой улице ещё лет двести тому назад.

— У вас верный глаз.

Юноша вздрогнул и поднял взгляд от наброска. Перед ним стоял мужчина лет пятидесяти, с окладистой, уже сильно тронутой сединой бородой, которая полностью скрывала рот и губы. Борода доходила до широкого, явно сломанного не раз носа, и превращала нижнюю половину лица в маску отпетого разбойника из дремучей чащи — какими их обычно изображают в театральных постановках. Впрочем, поношенный матросский бушлат, из-под которого виднелся ворот толстого свитера, вязаная шапочка, плотные парусиновые штаны и грубые ботинки говорили скорее о том, что это представитель почтенной профессии лодочников или рыбаков с Реки.

— Вы позволите присесть?

Художник неопределённо пожал плечами, и незнакомец, восприняв это как разрешение, опустился на скамейку рядом. Взглянув ещё раз на набросок, он усмехнулся — хотя усмешка скорее угадывалась, чем была видна за густыми усами — и, кивнув в сторону дома, спросил:

— Вас вдохновляет это здание? Или старик?

— И здание, и старик, — молодой человек рассеянно вертел в пальцах карандаш. — А что? Разве мне не позволено рисовать, что захочу?

— Что вы, что вы. Это ваше право, — мужчина с прищуром разглядывал художника. — Мне просто стало любопытно, знакома ли вам история этого дома?

— Признаться, нет, — в глазах юноши мелькнула искорка интереса. — А вам?

— В подробностях.

— Не поделитесь?

— Охотно, — лодочник порылся в карманах, и извлёк короткую закопчённую трубочку, кисет и коробку спичек. — До недавних пор его сдавали внаём под дешёвые меблированные комнаты. Ещё раньше здесь была мастерская свечника, который перекупил дом у разорившегося бакалейщика, державшего в нижнем этаже лавку, а на двух верхних — склад и собственную квартирку. До бакалейщика в доме помещалась контора нотариуса, и он сам проживал с домочадцами наверху, а получил нотариус здание непосредственно от магистрата. Случилось это после почти пятидесяти лет простоя, когда отцы города уже отчаялись отыскать на здание охочего покупателя. Настолько дурная за домом закрепилась слава…

Мужчина умолк, раскуривая набитую трубку, потом усмехнулся, видя, насколько заинтересовали юношу его слова — и продолжил:

–…впрочем, вы, возможно, спешите?

— Ничуть не спешу.

— Рассказ будет долгим, ведь придётся начать с самого начала.

— Тем лучше, — художник захлопнул альбом, спрятал в карман пальто карандаш, и повернулся к собеседнику. — Я весь внимание.

Лодочник выпустил несколько клубов крепкого табачного дыма, и, глядя, как они тают в апрельских сумерках, заговорил:

— Вы, возможно, слышали о визите в Город императора в самом начале прошлого столетия. Это было как раз накануне очередного переноса столицы. Предполагалось, что старый град на холме вновь расцветёт, если удастся снискать благосклонность правителя, и убедить его переехать сюда. Незадолго до визита венценосной особы в Город явился один из его сыновей с пышной свитой — проследить за подготовкой. Знаете, матушка-природа не всегда наделяет властью и положением соразмерно характеру, вот и в этот раз она изрядно промахнулась. Царственный отпрыск был изрядной сволочью, и вместо того, чтобы принимать целыми днями членов магистрата, инспектировать гостиницы, или составлять меню для всех трёх дней пребывания императора в Городе, он шлялся по самым низкопробным притонам — инкогнито, конечно — выдавая себя то карточным шулером, то залётным вором. В общем, искал приключений, и в итоге нашёл их: спустя неделю после приезда городская стража обнаружила в одной из сточных канав его труп с перерезанным горлом. Кому-то не посчастливилось повздорить с не узнанным принцем, и отправить его к праотцам, а тем самым круто поменять судьбу многих.

Естественно, последовала реакция. Взбешённый император потребовал раз и навсегда разобраться с преступностью в Городе. Городская стража, ночные сторожа, канцелярские сыскари, доносчики всех мастей, и даже расквартированные в то время здесь войска, были высланы на поиск и поимку каждого без разбора. Сутенёров, воров, наёмных убийц, проституток, держателей борделей и притонов, шулеров, контрабандистов, бродяг и нищих хватали всюду, где находили — не делая исключений по возрасту и полу. Многие были убиты во время этой недельной облавы, и сказать по чести, несмотря на их грехи и пороки, далеко не все они были хуже почившего принца. Несколько сотен жизней были взяты за одну, которая и так через пять или десять лет угасла бы от гремучего сочетания опиума и сифилиса.

Уличных мальчишек, бездомных и безродных оборвышей, сгоняли тогда в старый склад у доков. Им в какой-то мере повезло: если взрослым нередко доставались пули и сабельные удары, то маленьким бродягам перепадали лишь тычки да затрещины. К тому же отцы города решили, что из детей ещё может выйти толк, и с «высокого дозволения» издали указ, позволявший любому желающему взять в ученики, под свою ответственность, одного из оборвышей. Разумеется, без платы, без какого-либо надзора — только за стол и кров, с необходимостью следить, чтобы мальчишка снова не оказался на улице, и не принялся за старое. По сути своей это было рабство, к тому времени давно уже упразднённое в наших краях. Ведь мастер имел право с чистой совестью забить такого «ученика» насмерть в случае непокорства, и подобные случаи имели место — никто, ни стража, ни магистрат, никогда не поинтересовались бы судьбой безымянного оборвыша.

Среди прочих, уцелевших и оставшихся, таким образом, в Городе, были двое. Много позже говорили, что в своё время они начинали в одной шайке, хотя и не знали друг друга достаточно близко — разве что в лицо, да по именам. Первый выглядел настоящим ангелочком: казалось, что обладатель этих невинных глаз и белокурых локонов лишь по злосчастью оказался в трущобах, и теперь счастливая судьба освободила его из преступного окружения, чтобы дать дорогу к новой жизни. На самом же деле ещё в десять лет он впервые убил человека — безобидного нищего. Просто чтобы посмотреть, как быстро вытечет кровь из перерезанной глотки, и как скоро тело перестанет трепыхаться.

Второй был полная противоположность первому. Физиономию его, и от рождения не слишком привлекательную, изрядно попортили в одной уличной драке: рассечённая верхняя губа оказалась навсегда вздёрнута к носу, приоткрывая дыру на месте трех передних зубов, а нос остался сплюснутым, что вместе с насупленными бровями придавало мальчишке сходство с обезьяной. Маленький воришка и попрошайка, он никогда не брал в руки оружия — боялся. Даже в жестоких стычках шаек обходился кулаками.

Первого забрал аптекарь. Естественно, он не собирался превращать оборвыша в ученика, но помощник для грубой и опасной работы с химикатами ему требовался. Второго же увёл городской палач, живший в домике на окраине нелюдимым бирюком, и нуждавшийся в ком-то, кому можно было по наследству передать своё ремесло. Палачи всегда считались изгоями, и никто ни за какие деньги не отдал бы своё дитя в ученики к человеку с такой профессией.

Лодочник на некоторое время замолчал, раскуривая притухшую трубку, затем продолжил рассказ:

— После облавы минуло пять или шесть лет. Дела аптекаря процветали, у него трудились трое учеников, а взятый уличный мальчонка превратился в старательного и усердного слугу, то подменявшего хозяина за прилавком, то разносившего покупателям на дом порошки и микстуры. Ну и, разумеется, часами пропадавшего в лаборатории, рискуя надышаться ядовитых паров, и смешивая по указаниям аптекаря различные препараты. Откуда же хозяину было знать, что до того, как оказаться на улице, мальчишка некоторое время воспитывался в одном из монастырей за Городом, и хотя наставления святых отцов не нашли отклика в его душе, гибкий ум прекрасно ухватил начатки чтения, письма, счёта и латыни. С каждым годом он узнавал всё больше, по ночам листая старые фолианты в библиотеке аптекаря, и вскоре освоил тогдашнюю химию, граничившую с алхимией и травничеством, не хуже, а, может быть, даже лучше своего хозяина — продолжая при этом разыгрывать доверчивого простачка. Порой он даже намеренно допускал мелкие ошибки, чтобы аптекарь думал, будто для его слуги смешивание компонентов сложнее воды с сахаром навсегда останется непостижимой тайной.

Дела палача, если так можно выразиться, тоже шли хорошо: для магистрата, несмотря на все суеверия и предрассудки, подобные люди были незаменимыми профессионалами, чью работу, пусть и неприятную, требовалось выполнять с неукоснительной точностью. Постаревший мастер передал бывшему уличному оборвышу все необходимые навыки и знания, а в день своего шестнадцатилетия ученик впервые взял в руки топор, и вышел на эшафот исполнять «высокую волю». Впрочем, городской палач, как и многие отверженные, зарабатывавшие себе на жизнь этим зловещим ремеслом, знал толк ещё и во врачевании. Одной рукой отнимать жизнь, другой возвращать её — вот чему обучил он мальчишку.

Лодочник вытряхнул докуренную трубку и принялся набивать её заново. Прервавшись на миг, он указал рукой на тёмный силуэт заброшенного дворца на холме:

— Тогда казнили на Градовой площади, на западном склоне. Сейчас её уже нет, на том месте позже построили конюшни для расквартированного в Городе драгунского полка. Домика палача тоже нет. На прежней окраине, где когда-то над старым погостом стояла покосившаяся часовня, и жил заплечных дел мастер, теперь построены коттеджи, и цветут в палисадниках георгины. Правда, говорят, что никто не сажает в том квартале плодовых деревьев — и у яблонь, и у вишен, и даже у кустов малины, вырастающих на тамошней земле, всегда одинаково горький вкус, словно у полыни.

Прошли ещё год или два с тех пор, как молодой палач принял должность от своего учителя, и у аптекаря слегла в горячке единственная дочь. Красавица, похожая на мать, она была отрадой отца, и тот, конечно, не пожалел сил и денег, чтобы её выходить. Но не помогали ни составленные в его лаборатории лекарства, ни самые лучшие лекари, каких только можно было нанять по Городу или выписать из столицы. Кошелёк аптекаря быстро истощался, а дочка металась в бреду, и с каждым днём угасала на глазах. Тогда отчаявшийся отец, понимая, какая буря осуждения поднимется среди обывателей, когда те узнают о его поступке, пошёл к мастеру заплечных дел. Ведь говорят, что там, где не поможет медик, поможет палач — и так оно и есть: кто на короткой ноге с самой смертью, тому ведомы и многие тайны жизни. Вдвоём с учеником старый палач сутки составляли какое-то варево, а затем тот, кто когда-то был уличным оборвышем, отправился в дом аптекаря выхаживать заболевшую девушку.

Парень провёл у её постели неделю, давая строго по часам загадочное лекарство, составленное его учителем, и не смыкая глаз. Когда усталость и сон пытались одолеть его, молодой палач прихлёбывал что-то из принесенной с собой фляжки, и хотя спустя семь дней выглядел он так, словно сам вот-вот сойдёт в могилу, болезнь дочери аптекаря отступила. Вскоре после того, как она пришла в себя, парень отлучился за новой порцией лекарства и наставлениями от мастера — а когда вернулся, и вслед за служанкой поднимался в комнату больной, услышал обрывок её разговора с отцом: «…пусть это чудище не приходит!» Молча, передав склянку с лекарством смущённому отцу, показавшемуся на пороге комнаты, молодой палач ушёл.

Спустя месяц девушка окончательно поправилась, к ней вернулся аппетит, она стала вновь выходить из дома. Тогда здесь, на месте липовой аллеи, был старый монастырский сад, и небольшое кладбище при церкви. Прекрасное место для прогулок ради чистого воздуха — ведь Город с его узкими, грязными и, по большей части, не мощёными улочками, не слишком-то благоухал. В одну из таких прогулок в сад наведался и молодой палач. Недолго говорил он с дочерью аптекаря среди покосившихся, поросших мхом надгробий. Стоявшая в сторонке служанка, как ни прислушивалась, не смогла разобрать ни слова, но по возвращению домой девушка в полный голос рассказала обо всём отцу: парень просил её руки. «И что же ты?!» — в испуге воскликнул добряк-аптекарь. «Неужели ты полагаешь, что такой уродец и с таким ремеслом меня достоин?!» — рассмеялась гордая красавица. Отец облегчённо вздохнул, а неудавшегося жениха с тех пор больше ни разу не видели в этом квартале.

Зато тот, что когда-то бегал в шайке уличных мальчишек, а теперь был слугой аптекаря, преуспел больше. Через полгода после болезни дочери изумлённый хозяин застал их на чердаке собственного дома при недвусмысленных обстоятельствах, а на следующий день аптекарь вдруг скоропостижно скончался. Одни говорили, что сердце его не выдержало перенесённых тревог и волнений — другие шептались, что таков печальный конец всякого, кто свяжет свою судьбу с палачом. Третьи же, которых было совсем немного, про себя думали, что слишком уж быстро отправился на тот свет пожилой, но крепкий ещё аптекарь. Как раз тогда, когда собирался приказать ученикам отлупить слугу палками, и выставить его за порог.

Дочь унаследовала дело отца, а бывший слуга вскоре превратился в её законного супруга. В конце концов, во главе предприятия в любом случае должен был стоять мужчина, и хотя кое-кто из обывателей считал, что любой из учеников аптекаря был бы более уместен в такой роли, красивая внешность и обходительные манеры вчерашнего слуги вскоре расположили к нему горожан. К тому же новый аптекарь показал себя куда большим знатоком и умельцем, чем прежний, а потому поток клиентов — и с ними звонких монет — вырос многократно.

Мужчина снова замолчал. Солнце уже почти село, над горизонтом виднелась лишь узкая, утопающая в пурпурных облаках полоска светила, и его уменьшенной копией мерно разгоралась и гасла в усиливающейся темноте трубка лодочника. Фонарщик приставил лестницу к ближайшему от их скамейки фонарю, и полез наверх зажигать его.

— Что же было потом? Насколько я понимаю, не из-за слухов вокруг смерти аптекаря дом приобрёл дурную славу?

— Разумеется, — борода и усы вновь шевельнулись, пряча усмешку. — Ведь о чём бы ни судачили городские кумушки, и какие фантазии не приходили бы им в головы, правда всегда страшнее.

Год за годом дела у молодой четы шли от хорошего к лучшему, в круг их клиентов попали даже люди знатные, с положением. Возможно, с кого-то из них всё и началось — помните печальный пример императорского сына? Или же дело просто в том, что однажды убивший, преступивший закон жизни, навсегда остаётся по ту сторону, и уже никакими деньгами, славой и даже колдовством не вернуться ему обратно. Как лёгкий камушек увлекает за собой горный обвал, так и здесь — случай ли, или же судьба, определившаяся однажды в детстве — привели к финалу, потрясшему Город.

Собственно, в первый раз обыватели замерли в ужасе в тот день, когда городская стража вынесла из дома аптекаря труп одной маркизы. Яркая звезда на небосклоне высшего света, она, как выяснилось позже, явилась сюда, чтобы избавиться от нежелательного ребёнка. Аборт оказался неудачным, женщина истекла кровью. В те времена к подобным вещам относились куда суровее, чем теперь, и замять дело, при всём влиянии и богатстве родственников погибшей, оказалось невозможно. Впрочем, они вскоре отреклись от своей «блудной дочери», тогда как магистрат начал расследование в отношении аптекаря и его жены.

Оказалось, что внешняя благопристойность была лишь маской. Дела у супругов шли не так успешно, как это демонстрировалось. Непомерные траты попросту не покрывались доходами, и в стремлении сохранить видимость достатка, в ход были пущены все средства. Тайные аборты, приготовление подозрительного вида зелий — в некоторых позже профессора-химики из университета однозначно опознают сильнейшие яды — и даже фальшивомонетничество. Под лабораторией талантливого аптекаря, частично в склоне этого самого холма, был оборудован подвал для чеканки монет из меди, которые затем покрывались серебром и выдавались за полновесные гроши.

На суде женщина только плакала. На последнем заседании, перед угрозой смертного приговора, сломленная и смирившаяся со стыдом огласки, она рассказала, как муж изменял ей, побоями и угрозами расправы добиваясь покорности и молчания. Он же, в свою очередь, с холодным спокойствием заверил суд, что это именно супруга не блюла семейную честь. Что она тащила в постель всякого приглянувшегося мужика, а добропорядочный муж тем временем дрожал как осиновый лист, опасаясь каждого глотка кофе и каждой ложки супа. Итог, впрочем, был один: обоих приговорили к смертной казни. Ведь среди присяжных не было никого, кто знал бы всю «биографию» аптекаря, да и те немногие, кто помнил беспризорника-убийцу из закоулков, не смогли бы представить суду ни единого доказательства своей правоты.

Молодой художник передёрнул плечами, то ли ёжась от посвежевшего вечернего воздуха, то ли размышляя над услышанным. Старый нежилой дом с тёмными окнами теперь казался в апрельских сумерках мрачной глыбой, вросшей в склон холма. Лодочник покосился на молчащего соседа, и заговорил всё тем же размеренным, бесстрастным голосом:

— Его казнили в начале апреля, на Градской площади. За фальшивомонетничество, как преступление против государства и императора, полагалось четвертование и заливание в горло расплавленного свинца. Палач с учениками работали умело. Даже лишившись рук и ног, аптекарь ещё жил — и вопил, а толпа неистовствовала, опьянённая видом крови…

Художник снова то ли вздрогнул, то ли поёжился от холода. Мужчина, вертя в руках погасшую трубку, продолжил чуть глуше — словно ему неприятно было пересказывать страхи давно минувших дней:

— Её продержали в темнице ещё месяц, и весь месяц она рыдала и молила о помиловании, но магистрат остался глух к её просьбам. Когда дочь аптекаря вывели на эшафот, толпа возмущённо заголосила: вместо арестантского рубища на ней было обычное платье, хотя и очень скромное — впору служанке. К тому же, вопреки обычаю, палач не остриг ей волосы. Свободно распущенные по плечам, они обрамляли лицо той, что была одной из самых красивых девушек, и стала одной из красивейших женщин в Городе. Недовольные вопли стихли сами собой. Печальная, уже не плачущая, она взошла на эшафот, и многие в тот момент готовы были поверить в её невиновность. Когда взлетел и опустился тяжёлый меч, над Градской площадью повисло гробовое молчание, какого не бывало ещё при казнях. А палач снова пошёл наперекор обычаям: вместо того, чтобы показать отсеченную голову толпе, он бережно поднял её и, презрительно повернувшись спиной к людскому морю на площади, бережно уложил в подготовленный гроб. Затем туда же подмастерья опустили тело, и крышку тут же заколотили.

— Жуткая история, — молодой человек рассеянно смотрел по сторонам на гуляющих по аллее горожан, словно только что очнулся от долгого сна. Ему казалось, что он годы и годы блуждал по давно не существующим закоулкам Города среди людей, от которых на земле уже не осталось ни имен, ни горстки праха. Но теперь вокруг снова был апрель, и нежно поблёскивали газовые фонари, разливая над липовой аллеей тёплый золотистый свет. Недостаточный, впрочем, чтобы полностью отогнать вступивший в свои права вечер, и потому верхние этажи бывшего дома аптекаря тонули во мраке. Только на тротуаре возле него неподвижно сидела на месте маленькая и сгорбленная фигура нищего старика, всё тем же застывшим взглядом смотревшего куда-то поверх городских крыш, на холм с королевским дворцом.

Юноша вздохнул и повернулся к лодочнику:

— Интересно, была ли она на самом деле виновна?

— Нет, — сухо отозвался мужчина, принявшийся вновь набивать трубку.

— То есть магистрат позже установил ошибку и оправдал её посмертно?

— Нет, — всё так же коротко донеслось в ответ.

— Тогда я не понимаю…

Мужчина набил трубку и, не раскуривая, сунул её в карман.

— Говорят, что перед тем, как заколотить крышку, палач на мгновение склонился над гробом. Коснувшись кончиками пальцев своей раскроенной шрамом губы, он затем коснулся ими уже побледневших губ той, которую любил всю свою жизнь — и у которой сам должен был жизнь отнять.

— Наверное, это видели подмастерья?

Рассказчик неопределённо махнул рукой:

— Наверное. Ведь речь идёт о слухах, а с ними очень трудно докопаться до истины. Факты же заключаются в том, что вскоре после казни палач навсегда покинул Город, и больше его здесь не видели. Дом аптекаря стоял пустым, и даже не из-за дурной славы последних жильцов. Будь дело лишь в ней, рано или поздно нашёлся бы кто-нибудь — конечно, вряд ли из местных — кто купил бы его, привёл в порядок, и снова вдохнул жизнь в старые стены. Однако горожане с тех пор стали уверять, что в доме поселился призрак аптекаря, и насколько тот сам был красив при жизни, настолько же его дух стал уродлив после смерти. Вместо молодого мужчины — старик, вместо лучших камзолов — лохмотья, вместо достатка и роскоши, к которым он так стремился — нищенская сума. Проклятый за погубленные души, убийца просит подаяние, а затем выбрасывает все собранные деньги в Реку, и так день за днём, год за годом, снова и снова.

Художник судорожно сглотнул, словно у него на миг перехватило дыхание, и бросил быстрый взгляд на дом, у порога которого на тротуаре по-прежнему сидел нищий. Впрочем, спустя ещё несколько секунд он всё же смог выдавить из себя усмешку, ведь этот дом и старика ему доводилось рисовать множество раз, и уж чего-чего, а потустороннего в них не было ни капли.

— Ну а что же палач? Вы ведь сказали, что его больше не видели в Городе — ни живым, ни мёртвым?

Лодочник хитро подмигнул своему собеседнику.

— Тут уж мы можем только строить догадки. Я полагаю, что здесь ему не давали покоя воспоминания, а с таким ремеслом человек всюду найдет место. Впрочем, горожане говорят, что вслед за призраком аптекаря вернулся и палач. Якобы он всегда рядом — присматривает за назначенным убийце наказанием, и так будет до тех пор, пока смерть не позволит им обоим завершить этот путь. В конце концов, ведь все религии говорят о справедливости и возмездии по ту сторону бытия. Стало быть, кто-то должен за этим проследить.

Художник фыркнул и, расстегнув портфель, принялся укладывать в него свой альбом для набросков.

— Значит, даже неприкаянным душам отмерен свой срок, и наказание однажды завершится? Интересная теория. Насколько мне помнится, казнь через отрубание головы мечом исчезла с появлением механического топора. Значит, рассказанная вами история была…

— Сто шестьдесят девять лет тому назад.

— Выходит, сейчас как раз годовщина? Ведь дочь аптекаря казнили в конце апреля?

Молодой человек поднял голову и растерянно завертел ею по сторонам: ни на скамейке рядом с ним, ни на аллее, насколько её можно было окинуть взглядом в оба конца, лодочника не было. Только в воздухе повис горьковатый запах крепкого табака. Художник посмотрел на другую сторону дороги, где у подножия холма сумрачно хохлился мрачный силуэт старого дома, но тротуар перед ним был пуст.