Сказки старых переулков

Алексей Котейко (2025)

Если ненадолго остановиться и как следует прислушаться, можно услышать истории, которые тихонько нашёптывает сам Город. Об улицах и переулках — залитых солнцем или заполненных туманом, в цветущих садах, сугробах или палой листве. О домах, которые живут долго, и успевают многое повидать на своём веку. И, конечно же, о людях — тех, кто есть сейчас, кто был прежде, или ещё будет. Ведь только люди наполняют Город голосами, смехом и печалью, мечтами и снами. Это истории о самом могущественном из волшебников: Времени. И о самой могущественной из сил: Любви. Это сказки для взрослых, которые ещё не до конца забыли, каково это — быть детьми и верить в сказку.

История седьмая. «Тени на рейде»

Адмирал вздохнул и посмотрел в окно. На рейде стояли корабли: торговые гражданские, с забитыми товарами трюмами, суетой докеров и матросов; мощные военные, с закрытыми сейчас пушечными портами и мерным шагом часовых; рыбацкие лодки со свёрнутыми латаными парусами и валиками сетей вдоль бортов.

С противоположной стены на адмирала грозно взирал его собственный портрет, написанный в зените славы: прекрасно сидящий мундир, грудь которого покрывали многочисленные ордена и медали; строгая выправка, юношеская осанка — хотя на портрете ему было уже за сорок. И смелый решительный взгляд. Каждую из своих наград он заслужил в боях, заслужил честно, между свистом пуль и ядер, среди брызг солёной воды и такой же солёной крови. Он так же смело, как когда-то на художника, смотрел в своё время на стены вражеских бастионов, неприятельские суда и лезущие через борт абордажные команды.

Теперь награды стали лишь тяжёлым и, в общем-то, никчёмным грузом, клонящим к земле. Бархатные коробочки покоились в трюмо, и редко-редко, в дни самых больших праздников, ордена и медали извлекались, и вешались на парадный камзол. Адмирал был уже стар, давно не выходил в море. Правительство рассчиталось с ним пенсией, по строго установленным расценкам: «медаль за…» — столько-то монет, «орден имени…» — ещё столько-то. Прежние друзья либо давно лежали в могилах (те, кто дожил до спокойной смерти в своей постели), либо жили далеко, и видеться с ними случалось редко. Адмирал сделался никому не нужен, кроме жены, дочери, да старой супружеской пары, которая много лет тому назад, сразу после свадьбы, была принята в их дом на место дворецкого и экономки.

Он вздохнул и прикрыл глаза, словно сдерживая слезы. Так было немного легче: так исчезали и словно переставали существовать корабли на рейде, серые, потемневшие от времени бастионы, причалы, докеры, матросы и кружащиеся в небе чайки. Так чуть меньше болело сердце, оставшееся молодым, и рвавшееся туда — вопреки ощущениям немощного дряхлого тела, которое отказывалось служить на капитанском мостике так же стойко, как в былые времена.

* * *

— Ты не забыл, что сегодня у нас обедает гость?

Жена была намного младше его, и даже в свои годы всё ещё слыла очаровательной женщиной, сохранившей остатки былой красоты. Она сумела постареть с достоинством, в отличие от многих других дам, по-прежнему использовавших целые пласты румян и туши — с каждым годом всё более толстые — чтобы выглядеть если и не молодыми, то хотя бы «почти-почти». Супруга адмирала держалась с природным изяществом, и в облике её было что-то такое, что говорило об огромной внутренней силе.

Она никогда не жаловалась. Когда приходилось месяцами ждать мужа из походов, и когда потом его нужно было выхаживать — измолотого в очередном бою, попавшего под картечь, шальную мушкетную пулю или удар абордажного топора. Или свалившегося после тропической лихорадки, отравленного протухшей, застоявшейся водой из «пресного запаса судна», или той дрянью, которую правительственные поставщики именовали «вяленым мясом» и «солёной рыбой». Она никогда не жаловалась. Любила ли? Да, по-своему любила. Но никогда не могла разделить его любовь к морю. Оно всегда оставалось для неё чужим и враждебным.

— Гость? Этот мальчишка? — недовольно буркнул адмирал. Он всегда напускал на себя вид ворчуна, хотя, в сущности, хорошо относился к ухажёру дочери — молодому капитану фрегата «Лань».

— Я тебя прошу!

— Выйду во вчерашнем галстуке.

— Я прошу тебя!!!

— Ладно, ладно…

Адмирал принялся повязывать галстук у зеркала, краем глаза следя, как жена, недовольно тряхнув головой, вышла из комнаты.

— Мальчишка, — проворчал он, но всё же взял свой «выходной» монокль, и тщательно разгладил пышные усы.

За обедом говорили, разумеется, о войне. Война гремела где-то далеко, и доносилась до города тревожными, либо восторженными — смотря по положению фронтов — заголовками газет. «Лань» уходила во втором часу ночи, с третьей эскадрой Южного флота. Уходила в туманную даль, туда, где тонули корабли, и форты на высоких скалах щетинились дулами пушек в дымной завесе. Десять фрегатов, дюжина малых вспомогательных судов, три тысячи матросов и четыре тысячи солдат десанта, не считая всяческих грузов военного назначения.

Хозяин дома слушал молча, потягивая вермут, и с прищуром глядя на ухажёра дочери.Молодой капитан был горд, и долго рассказывал дамам, как быстро закончится эта война, когда в военные действия вступят третья Южная, а с ней вторая и четвёртая Западные. Цепь каких-то островков, пять разбросанных на них городишек и центральный порт — работы на две недели, не больше. А там триумф, победа, новые звания и награды.

Адмирал, скрепя сердце, благословил их помолвку три месяца тому назад, но теперь что-то не давало ему покоя. То ли самоуверенность капитана, то ли восторженные взгляды жены и дочери. Адмирал вспоминал собственную молодость, но готов был поклясться, что никогда, никогда он не выглядел так глупо, как теперь этот птенец, который едва научился махать крылышками, а уже возомнил себя вольной птицей. В старой Академии им, вместе с морскими науками, вдалбливали уважение. Уважение к морю, уважение к делу, уважение к врагу. Похоже, с тех времён многое поменялось, и врага теперь принято унижать — в газетах, словах, и, если повезёт, на деле. А потом удивляться, что враг начинает при случае платить тем же.

— А не могут ли они сами прийти сюда? — спрашивала невеста.

— О, исключено! Город прекрасно защищён, им не прорваться через береговые укрепления, к тому же в гавани всегда множество военных судов — это просто самоубийство! Блокировать порт? Даже случись подобное, мы легко разорвём осаду.

И вновь дамы слушали, и вновь адмирал молча пил маленькими глотками вермут, и через дым сигары с прищуром рассматривал молодого речистого капитана.

* * *

Не помогли ни береговые укрепления, ни суда в гавани. Неприятель ворвался лихо, с ходу отрезав и начисто истребив гарнизон форта на скалистом острове — выдвинутый от города передовой дозор. Пока с маяка погибавшего форта отчаянно сигнализировали порту, вражеские фрегаты были уже у входа в бухту. У причалов и на набережной начался ад.

Ядра рвались повсюду, картечь щедро осыпала суетящихся людей, и на камнях, на белёных стенах портовых зданий, на палубах, расцветали мелкие капельки крови. Из третьей эскадры, так и не успевшей покинуть гавань, три фрегата сразу пошли ко дну. Ещё два предприняли отчаянную самоубийственную попытку прорваться, и погибли на середине бухты.

Но у эскадры действительно был прекрасный командир. Контр-адмиралу было сорок с небольшим, и его виски только-только успели побелеть — а некоторые в его командах не встретили и двадцатой весны. Их набралось около двух сотен, по минимуму на каждый из уцелевших фрегатов. Прикрываясь разбитыми, уже полузатопленными бедолагами на середине фарватера, они сумели, ведя перестрелку с вражескими судами, подойти к самому выходу из бухты. Здесь, в узкой горловине прохода, ширина которого едва позволяла разминуться борт о борт трём крупным кораблям, половина когда-то великолепной третьей эскадры приняла последний бой.

Но не бой был их целью. По приказу контр-адмирала фрегаты были подорваны и один за другим пошли на дно. Они легли на скалы почти под самой поверхностью, из команд после боя и затопления судов лишь около сотни матросов сумели добраться вплавь до берега — но порт был спасён. В запертую горловину бухты доступ крупным вражеским кораблям оказался закрыт, и вместо высадки десанта они вынуждены были начать блокаду порта.

— Самое страшное, что вторая Западная должна прийти буквально на днях! — молодой капитан уже не так самоуверенно ковырял вилкой в остывшем обеде. Дамы по-прежнему слушали его, но теперь со смутной тревогой, которую сулил завтрашний день.

Вражеская флотилия блокировала порт уже неделю, опорной базой для противника стал захваченный форт. Батареи на скалах у входа в бухту превратили в кучу каменных обломков. Попытки выстроить новую батарею потерпели неудачу: строителей смело шквальным огнем, на открытом пространстве негде было укрыться. Правда, те же скалы не могли послужить и для десантной операции: две или три попытки высадки легко пресекли орудия порта, перемолов и людей, и шлюпки, а прибой и камни довершили начатое.

Счастье ещё, что противник, видимо, решил не тратить зря боеприпасов, и перестал обстреливать набережную после того, как большая часть крупных судов в порту оказалась повреждена или затоплена. Однако люди всё равно всякий раз с большой опаской покидали свои дома, а вниз, к причалам, без особой надобности не спускался никто. Даже солдаты, матросы и докеры работали там урывками, стараясь поменьше высовываться из-за наспех сооружённых укрытий.

Молодой капитан ещё долго рассказывал о том, чем грозит приход второй Западной, «которая непременно, простите за каламбур, угодит в западню». И снова адмирал тянул вермут и курил, но уже не глядя на жениха дочери, а задумчиво рассматривая в окно порт и силуэты скал у выхода из бухты.

* * *

Первые несколько часов никто не мог толком объяснить, что же произошло, и как так вышло, что сначала загорелся и взлетел на воздух вражеский флагман, а за ним, один за другим, пошли взрываться остальные суда эскадры.

Потом хватились пропавших рыбацких лодок.

Потом выяснилось, что с плотницкого склада вынесены три десятка бочек со смолой, а со склада флотских припасов — сотни две мешков пеньки для канатов.

Потом оказалось, что пятьдесят бочек пороху взято из арсенала. Не досчитались и оружия — сабель, топоров, крючьев, ручных гранат и пистолетов. Набор добротной абордажной команды.

И всюду часовые божились, что им отдал приказ человек в адмиральском мундире, за которым шли молчаливые тени, похожие то ли на матросов, то ли на пиратов, а вернее всего — на привидений.

Наконец, уже на рассвете обнаружилось, что в Доме инвалидов, где на скромном пенсионе доживали свой век одинокие отставные моряки, не осталось ни одного постояльца. Исчезли все двести сорок восемь человек, включая больных из карантинного крыла.

В другой части города дворецкий около шести часов утра вошёл в спальню адмирала, чтобы, как всегда, подать ему горячую воду для умывания и бритья, но обнаружил, что постель хозяина даже не тронута. Лишь на комоде громоздилась стопка пустых бархатных коробочек, из которых пропали все награды.

А позже, много позже, когда в город стали приводить небольшие колонны пленных — немногих уцелевших с вражеской эскадры, снятых со скал бухты — и в здании Адмиралтейства была наспех устроена следственная комиссия, и начались допросы…

Один из морских пехотинцев — он как раз в ту ночь был в числе часовых на флагмане — показал, что около полуночи по левому, обращённому к бухте борту, различил плеск весел. На окрик: «Кто плывёт?» ответа не последовало, и часовой, согласно инструкции, вскинул мушкет, целясь на плеск, когда в темноте вдруг затеплился фонарь.

Он был близко, очень близко к борту, хотя поначалу казалось, что вёсла опускаются в воду минимум в сорока-пятидесяти саженях от корабля. На носу то ли шлюпки, то ли ялика стоял седой человек, он-то и держал фонарь в руке. Одет человек был в мундир адмирала, и в свете фонаря блестели ордена и медали на его груди. А на вёслах сидели молчаливые фигуры — то ли люди, то ли призраки, и между банками плотно были напиханы мешки и бочки.

Часовой и сам не мог объяснить, почему не выстрелил. Все происходящее казалось каким-то нереальным сном. Человек в адмиральском мундире скомандовал: «Крюки!» — и фигуры метнули на флагман абордажные кошки. После команды: «Огонь!» — на палубу полетели ручные гранаты, обмотанные просмоленными тряпками. Всё это заняло не больше секунды, и сразу после того, как прогремел взрыв — выбросив за борт пехотинца и разметав по палубе его товарищей — человек скомандовал: «Вперёд!», бросив свой фонарь на груз в лодке.

Никто, разумеется, не поверил в рассказ пленного. Где это видано, чтобы привидения брали на абордаж суда, да ещё поджигали их? Да и откуда взялись эти привидения? Не инвалиды же, в самом деле, соорудили брандеры, и на них уничтожили целую эскадру! Но это же бред, бред полнейший! Команда мстителей? Разбитые ревматизмом старики?! Маразматики, калеки, убогие, никому не нужные ветераны флота?! Да полноте, батенька, шутки вам всё…

И только в глазах допрашиваемых плескался где-то глубоко на донце страх. И словно виделась в них фигура в адмиральском мундире, и суровые, молчаливые тени, взбирающиеся по натянутым тросам кошек на палубы кораблей. Раз за разом отбивающие попытки оттолкнуть пылающие брандеры от борта, подрывающие крюйт-камеры, сгорающие вместе с эскадрой.

Было?

Не было?

Сгорели?

Растаяли с утренним туманом?

Кто их разберёт…

А утром следующего дня в порт пришла вторая Западная.