По следам утопленниц

А Калина (2024)

Таинственный мир окутал эти места. Утопленники и призраки гуляют под покровом ночи, пугая загулявшихся людей. Кто же управляет этой нежитью и не дает давно усопшим найти и после смерти покой?

Глава 5

5. Строговские утопленницы.

Лето было в самом разгаре. Стояла полуденная духота, в траве стрекотали кузнечики. В воздухе витали пряные запахи полевых трав и нагретой земли. Вытирая пот со лба и изредка разминая спину, серапионовские бабы собирали землянику, разбредавшись по полянкам и лугам. Некоторые из них затягивали грустную песню и, как правило, где подхватит одна, там подхватит и другая, и несется эта песня эхом по серапионовским просторам.

Все женщины семьи Маловых в этот день тоже были на поляне. Марфа с усердием собирала спелую красную ягоду, кладя её в плетенный кузовок, стараясь пересилить себя и не съесть одну-другую. Изредка вздыхая, она поднимала голову, вытирала пот с лица и высматривала свекровь и падчериц. Найдя глазами родственниц, она снова принималась за сбор ягод и старалась думать, что сегодня её кузовок будет самым полным и за ужином свекор её обязательно похвалит.

Кто-то недалеко затянул грустную песню и Марфа, подхватив её, запела. Не поднимая глаз и не разгибая спины, она вскоре заметила, что голос той женщины все удаляется и удаляется, а вскоре и вовсе затих. Наконец, решив сделать передышку, Марфа распрямила спину, огляделась и с удивлением обнаружила, что рядом никого нет. Вот так она увлеклась! Все бабы были, где то еще позади, а она практически стояла у леса. Лес впереди загадочно шумел и был слышен дружный лягушачий хор. Там, где то за часто стоящими узкими стволами деревьев, было болото. Марфу, почему то, всю передернуло, и она снова оглянулась назад, где виднелись яркие платки баб из-за травы.

Солнце так сильно припекало ей голову, что плюнув на все страхи, она побрела к лесу под тень, чтобы немного передохнуть. Вдруг где то совсем близко послышалось пение и, обернувшись на голос, Марфа заметила в траве, собирающую ягоду, молодую девушку в цветастом сарафане. Та, видимо почувствовав на себе, чей-то взгляд, оборвала песню и посмотрела снизу вверх на Марфу:

— Ой, а я думала, что тут никого нет, — немного пискляво произнесла она.

— Я тебя тоже не сразу заметила, — удивленно ответила Марфа, разглядывая красивый сарафан девушки и яркий красивый платок на её голове, — А ты чья?

— Соболевская я, у нас в этом году ягода не уродилась. А что, нельзя? — с вызовом спросила девушка и распрямила спину.

— Ну почему же, можно. Ягоды богом даны, человеку они не принадлежат.

Девушка странно улыбнулась:

— Какая ты праведная.

Марфа стояла на месте, не смея отвести от неё взгляда. Было что-то в этой девушке потустороннее, и Марфа почти была уверена, что перед ней был вовсе не человек.

— Ну что смотришь? — с вызовом в голосе, спросила девушка, — Меня Ольгой зовут, из Терехиных я. А ты чья?

— Малова из Серапионова. Что же прямо сюда тебя занесло? Ближе поляны же есть.

Девушка хмыкнула:

— Говорю же, не уродилась у нас ягода. А мне что прикажешь делать? На мне отец больной, да трое ребят. Хоть ягоду продам, а то и кормить нечем. Земли то у нас с кукиш! — она замолчала, высматривая её реакцию, а потом продолжила — Что? Своих баб на меня натравишь? Прогоните?

— Больно мне надо. Собирай.

Марфа отвернулась и пошла снова в сторону леса. За её спиной послышалось шуршание, а потом разлилась и тихая девичья песня о неразделенной любви.

Дойдя до тени, Марфа сняла платок с головы и, сев на сломанный ствол дерева, положила платок себе на колени. Она смотрела то на девушку, то на голубое чистое небо. Вокруг все казалось таким спокойным, безмятежным, но по её коже все это время изредка пробегал холодок.

— Ольга! А отца-то как твоего зовут? — вдруг громко спросила Марфа девушку.

Та на миг подняла на неё глаза и, продолжив рвать ягоду, ответила:

— Тимофей Григорьевич Терёхин…

— А мать?

— Вот пристала! Умерла она! Уже как три лета назад! — в голосе девушки слышалось раздражение, и она намеренно стала уходить от Марфы подальше, чтобы избежать расспросов.

— И моя умерла… — зачем то сама себе ответила Марфа, глядя в спину девушки.

Вскоре девчушка исчезла из поля зрения, оставив Марфу одну со звукам болота, под поднимающийся шум ветра, между деревьев. Она ждала серапионовских баб, но те, как будто даже и не приближались, и, плюнув, она встала на ноги и продолжила собирать землянику. С большим удивлением она заметила, что ягода была даже там, где прошлась до неё Ольга. Эта странность еще больше её заверило, что та девушка была совсем не человеком.

В один момент в небе низко закружились ласточки в преддверии дождя, и поднялся холодный ветер. Где-то позади, послышались голоса, веселый бабий визг и смех. Они бежали в её сторону, чтобы укрыться от дождя в лесу, по пути ухватив за руку и Марфу. Только успели они до первых деревьев, как с неба полился проливной дождь и страшно загремел гром в небесах.

— Ух, какой пошел! — громко заметила вдова Семеновна.

— Сердитый дождь… — произнесла загадочно баба Вера.

— Эх, и корзину собрать не успела… — сокрушалась беременная пятым Меланья.

— Вот, давно бы так, а то прям засуха стояла! — отметила Анфиса Скородумова, прижав к груди полный кузовок с ягодой.

Бабы переговаривались друг с другом, смеялись и смотрели на небо, ожидая, что дождь должен уже закончиться. В этой толпе Марфа краем глаза заметила и Ольгу. Удивившись, она решила подойти к ней:

— Плохо ты ягоду собираешь, — подойдя к ней, заметила Марфа — После тебя я почти доверху свой кузовок наполнила.

Девчушка почесала затылок через свой цветастый платок и ответила:

— Под укором сильно не насобираешь.

— Это я — то с укором? — удивилась Марфа.

— А то нет! Все глядела — глядела, как огнем глазами меня жгла!

Девчушка фыркнула и отвернулась от Марфы.

— Вот еще. Обижаться, что ли вздумала?

Девчушка только хмыкнула:

— На обиженных воду возят.

Марфа смотрела на худую спину девушки:

— Вот и хорошо.

В небе громко раскатился гром, сотрясая воздух и землю под ногами. Бабы разом ойкнули от страха и, прижавшись друг к другу, старались подбодрить себя.

— Ой, бабы, — начала вдова Семеновна, — А ведь за нами болотище. То самое, в котором Строгов жену с дочерьми утопил.

— Ой…

— Ой…

Бабы заойкали, заохали, но повернувшись к Семеновне, готовы были уже послушать её историю.

— Жил такой у нас в Серапионове на краю села. Мала я была, самого на лицо его не помню. Это мне бабка-покойница уже рассказывала. Лавку в Серапионове держал Матвей Григорьевич, жену-красавицу имел и трех дочерей. Дела шли у него хорошо, здоровье было, как у быка, жена — на зависть соседям и врагам. Одним словом, как сыр в масле катался. Да только не жилось ему спокойно. Сына все хотел. А жена, как сыном затяжелеет, то обязательно мертвого родит, только девки и выживали. Пить стал крепко тогда Матвей Строгов, а потом, и бить: и жену, и дочерей, и работников. Все ему опостылело. Пошел он тогда к Егошихе просить, чтоб та чего б дала ему, чтоб сына жёнка ему родила. Ну, пришел он к ней, а она ему мази какой то дала, да и велела мазать дело то свое мужское. Он домой с этой мазью, мазать стал, а та как зажжет, как огнем его мужское начало охватило. Бросился он тогда в баню смывать, а не помогает. С криками и матами на реку в чем мать родила, побежал, а на улице осень поздняя, холодно. Ему в тот миг все нипочем, бежит, всех к матери такой-то посылает, Егошиху обещался в саму преисподнюю отправить. Народ, конечно, увидел, потешается, смеется. Ну вот… прибежал к реке и бултых с головой. Барахтался там, отмывал мазь эту, вроде и прошло. А потом в таком виде к Егошихе пошел и измордовал бабу так, что три дня она после этого не выходила из своей избы.

Семеновна замолчала, а в небе снова загремел гром:

— Во, как бог-то сердиться…

— Ты, Семеновна, не отвлекайся. Дальше-то что было? — с нетерпением спросила Меланья.

— А дальше то, вот что было. Бил Матвей Григорьевич всех, пил, как не в себя, а дело все равно крепко стояло и богатство приносило. С ума это его сводило, время то идет, а передать наследство некому. Однажды напился он до зеленых чертей, спорил с ними четыре дня, а на пятый взял веревку, позвал своего работника Фому и пошли они вместе жену вязать. Та кричит, кусается, вырывается, а ему все нипочем. Вяжет её, а как связал, как телку за собой через все село потащил в сторону болота. Дочери за ним, плачут, умоляют батьку отпустить их мать, а он молчит, не отвечает, только раз остановился, кулаком одну ударил и дальше жену тащит. Так он от болота к болоту с ней ходил, все ждал, пока черти одобрят. Они, дескать, за это ему пообещали новую жену подарить, ту, которая сына ему родит. Ну, вот пришли они к этому болоту. Стоят, ждут одобрения чертей, а те возьми и одобрили. Ну, тут Матвей Григорьевич и стал гнать жену в трясину, а та ни в какую, дерется, всего его искусала. Тут работник его и помог. Большой детина был Фома. Взял за шкирку жёнку Строгова да швырнул, как котенка. А она связанная была, так и потонула тут же.

— Ой, страсти какие, Семеновна…, — заохала баба Вера — Слыхала я об этом. Грех-то какой…

— А вы слушайте дальше. После того, как жену свою утопил, продолжил пить со своим работником еще два дня. Пили они, значит, а тут опять к Матвею Гигорьевичу черти зеленые приходят. Говорят, мол, жёнки твоей мало будет. Раз сына хочешь, утопи в болоте и среднюю дочь. Ну, спорить Строгов не стал, пошел за веревкой и вместе с работником связал свою дочь и пошел опять на это болото топить её. По селу вопль, крики, ругань, да никто ему не смеет помешать. Он к тому времени три лавки имел, мельницу, да гостиницу в городе. Утопил он в тот день дочь свою, а потом снова вернулся в дом и пить продолжил. Ну, на следующий день снова к нему черти зеленые приходят, говорят, мол, мало будет. Невестка то твоя уже в пути, да передумать может, а посему утопи старшую дочь, чтоб не передумала. Матвей Григорьевич долго думать не стал, опять за веревкой пошел, вместе с Фомой поймали старшую дочь в огородах, да связали. А как связали, так и повезли на лошади её к болоту. Утопили её в тот же день, а домой вернулись и снова за бутылку. Пока пили, младшая дочь от страха быть утопленной, как сестры и мать, вещи кое-какие собрала, да из дому бежать. Не далеко сбежала она, люди её на дороге подобрали. Ногу вывихнула себе, касатка, и идти дальше не смогла.

Бабы охнули, замотали головами, кто-то ко рту поднес ладонь, словно чего-то, испугавшись, а Семеновна продолжила:

— Что уж тянуть. В тот же вечер связали её и утопили в том же болоте. А на следующий день к Строгову приходят зеленые черти и за руку невесту ведут. А на невесте фата лицо все закрывает, не разглядеть. Вот, говорят, мол, твоя невеста, целуй и в опочивальню свою веди. Строгов обрадовался, подходит к невесте, ручку ей целует, а ручка то, глядь, волосатая. Строгов мужчина не робкий, ему только бы наследника сделать, а там смотришь, и эту в болоте утопит. А черти то вокруг смеются, резвятся. Говорят ему, мол, веди невесту в опочивальню, чего, дурень, ждешь. Ну, Строгов и повел. Приходят, штаны свои снимает, а невеста стоит и не шелохнется. Он к ней, фату снимает, а таааааммм…

— Ой, мамочки… — послышалось среди баб.

— А там морда волосатая, а вместо носа, пятачок свиной, а из пасти клыки острые торчат. От вида невесты Строгов тут же отрезвел, заикал и давай чертей матом крыть, а невеста смеется, да только и не смех это был, а хрюканье сплошное. Черти обозлились на него и давай все вместе щекотать его, да так защекотали, что бежал он без штанов из дому до самого города. Прибежал, грязный весь, худой, в синяках, и во всем признался, как жену и дочерей топил, а потом прямо у следователя в кабинете и помер. Во как!

Семеновна замолчала, посмотрела на небо и перекрестилась:

— По ночам они тут выходят то, мать с дочерьми. До самой дороги ходят, путников ждут, а потом к себе в болото тащат, — продолжила она.

— Тьфу, брешешь! — сплюнуло себе под ноги Фекла Ярцева.

— Вот те крест, — снова перекрестилась Семенова, — Еще покойный батька сказывал, как его самого чуть в это болото ночью не утащили. Телка наша как то потерялась, искать он с дедом моим ушел. Так до ночи проходили, а телки все нет и нет. Ну, вроде слышит мычанье со стороны болота, вот и пошел батька сюда. А ночь, темень, только месяц в небе светит. Идет он на мычанье значит, дорогу уж прошел, вот к этому лесу подходить стал. Видит, вроде среди деревьев, что-то шевелиться. Идет туда, значит, дескать, думал, что телка это наша. Подходит ближе и баааа, а там девушка стоит и ему улыбается. Он ей, мол, чья будешь, чего по ночам шляешся, а та в ответ только смеется. Тогда батька спрашивает, мол, телку не видела тут, мычала, вроде, где то. Та пальчиком манит его, вроде сказать чего-то хочет, а батька возьми да и пойди к ней. Только ближе подошел, а она-то хвать его за руку и неведомой силой тащит в сторону болота. Смеется во весь голос и тащит, а батька и вырваться не может, только матом её кроет, а толку то и нет.

— Ой, батюшки, страсти то какие… — закрыв ладошкой рот, произнесла Евдоксия.

— А ты дальше слушай. Тащит она его к болоту, уже к воде подвела, а оттуда еще три головы выглядывают и все женские. Смотрят, скалятся, ждут нового утопленника. Батька мой кричит, уже подумал, что богу душу от страха отдаст. Да не случилось этого. Из кармана в этот момент гребешок выпал. Купил он за день его на базаре, моей матери подарок хотел сделать, да не случилось. Вот как гребешок то выпал, девка-то руку его отпустила и хвать, себе подарочек забрала. А батька, молодец, не растерялся, как побежал рысцой оттуда, так до самого дома и бежал с криками. А дома уже его все заждались. Удивились, куда он мог запропастился, ведь телку то дед на дороге той нашел, а батьку из виду упустил. С тех пор батька мой первой сединой и покрылся. Вот как бывает!

— Дааа, дела творятся…, — произнесла баба Вера — А дом то Строгова сгорел тогда.

— Сгорел. Дотла. Сгорел уже через месяц после смерти Матвея Григорьевича, — подтвердила Семеновна.

Все бабы вдруг задумались под шум дождя и уходящего грома. Каждая в голове крутила ту сцену с утопленницами. Марфа повернула голову в сторону болота и представила себя на месте батьки Семеновны в ту ночь. Бррр… Тут же передернуло её от своих фантазий.

— А дождик то заканчивается, — вдруг произнесла баба Вера.

— Заканчивается… — подтвердила Семеновна.

Первая под мелкий дождь вышла Анфиса Малова. Подставив руки к небу, закружилась на поляне, смеялась и звала свою сестру к себе.

— Фиска, не балуй! — крикнула ей Евдоксия.

Вслед за Фисой вышла из-под деревьев Меланья, придерживая свой живот.

— А ты куда пошла, кулёма?! — крикнула ей баба Вера.

Но остановить уже никого не смогли. На поляну с визгами выбегали по одной и остальные бабы, даже Ольга Терёхина выскочила и побежала вперед всех к дороге, оставив Марфу одну. Посмотрев вслед уходящим бабам, Марфа взяла свою котомку с земли и решила тоже двигаться в сторону дома, как вдруг сзади послышался отчетливый треск сломанной ветки. Застыв на месте, она медленно повернулась на звук. Снова послышался треск. Сердце у Марфы забилось быстрее, в руках появилась мелкая дрожь. Она всматривалась сквозь деревья, но ничего не смогла разобрать. Снова треск, а между деревьями вдруг появился какой-то силуэт.

— Кто тут? Чего пугаешь? — не выдержала Марфа.

Но в ответ была только тишина и тень прошмыгнула среди деревьев. Не выдержав накрывшего её страха, Марфа с котомкой в руках выбежала на поляну и бежала так пока не догнала Евдоксию с падчерицами.

— Чего это ты задыхаешься? — с удивлением спросила Евдоксия её, видя, что та перепугана и никак не может отдышаться.

— Так, мама, одной страшно стало.

— А ты больше Семеновну слушай. Набрешет с три короба, — ответила Евдоксия, — Не топил Матвей Григорьевич никого. Сами они утопли, пока он в запое был. Мать первая утопилась от побоев его, а потом старшая со средней, за то, что сосватали их не за тех, кого любили, а младшая уж спасать их полезла, да сама и утопла там же. А Матвей Григорьевич как из запоя вышел, так ничего ж не помнил, подумал, что он их и утопил. Приснилось со пьяну-то.

— А кто же видел все это? — не унималась Марфа, прижимая к себе короб.

— Люди. Люди все видели.

— И никто не помог? Никто не остановил?

— А зачем? Жизнь у жены его была собачья, а дочерей такая же судьба бы ждала. Чего останавливать то?

— Не понимаю я…

— И не надо. Не нашего это ума дело, — заключила Евдоксия и замолчала.

Молчали они так до самого дома, где их во дворе ждал Николай Феофанович, чинивший свои сапоги. Он грозно посмотрел на каждую, потом крикнув Федьку, велел ему сходить за сарай за курами, пригнать тех ближе к дому.

— А ты, жена, самовар поставь, — не поднимая глаз, приказал Николай Феофанович, — Никита скоро приедет с городу.

Тяжело вздохнув, Евдоксия прошла в сени, поставила там корзину с ягодами на скамейку и вошла в избу, чтобы исполнить волю мужа. Марфа с падчерицами, оставив свои короба там же на скамейке, накрыли их тряпками, чтобы мужчины лишний раз не лазили руками в них и не съели быстрее, чем их поедут продавать на базар.

Накрыв котомки, женщины принялись за готовку ужина. Фиса принесла воды с колодца, Фотя стала чистить картошку и резать лук, а Марфа резать капусту и морковь на щи. Сообща, в уже натопленную печь, быстро поставили чугунок со щами, а рядом чугунок с молодой картошкой.

Неожиданно в избу залетел Федя, прильнув, как ласковый котенок к матери, бормоча ей о своих сегодняшних приключениях. С улицы в этот момент протрубил злой голос Николая Феофановича:

— Федька! А ну сюда! Кто за птицей следить будет?!

Марфа глубоко вздохнула:

— Иди, сыночек, дед зовет.

— Не хочу. Целый день за ними слежу…, — чуть не плача произнес Федя.

— Иди, иди, сынок. Не зли деда.

Федя всхлипнув, нехотя оторвался от матери и с поникшей головой вышел снова на улицу, где проходя мимо Николая Феофановича, получил от него подзатыльник за свое непослушание.

— Кукла маменькая! Все у матери под юбкой бы прятаться! — грубо произнес Николай и, плюнув себе под ноги, встал со скамейки и прошел за сарай, проверить, не осталось ли там птицы.

А в доме в это время готовили уже еду для поросят и кур, кто-то подметал пол, а кто-то бежал уже в палисадник, чтобы сорвать лука на ужин.

— Жена! Яйца, собери за сараем! — кричал с улицы Николай Феофанович.

Евдоксия тут же бросилась туда, куда ей велели, прихватив на бегу миску со стола. Проходя мимо внука, Николай Феофанович, снова дал ему подзатыльник:

— Говорил тебе, следи! В следующий раз портки сниму и при всех отстегаю! Чтоб запомнил мне на всю жизнь!

На глазах Феди появились слезы, но зная нрав деда, он, молча, отвернулся, и продолжил пасти кур и цыплят, чтобы еще больше не разгневать его.

— Ничего, внучок, терпи — прошептала сама себе под нос, Евдоксия, с трудом наклоняясь, чтобы собрать в траве яйца.

Не успела она и последнее яйцо собрать, как к дому подъехала телега, на которой важно восседал Никита. Быстро положив последнее яйцо в миску, Евдоксия бросилась в дом, где ей предстояло напоить с дороги чаем внука и самого хозяина дома.

— Ну, кулёма, быстрее давай…, — злобно прошипел ей муж, когда та пробегала мимо его.

Быстро приготовив все для чаепития, Евдоксия налила как обычно первую кружку мужу и поставила её рядом с ним. Тот неожиданно решительно отодвинул от себя кружку и произнес:

— Никите первому. Он по моей просьбе в город катался. Заслужил.

Удивленная Евдоксия быстро взяла обжигающую кружку в руки и переставила её ближе к внуку. Тот деловито взял её, и громко отхлебнув из неё, поставил обратно на стол. Теперь Евдоксия бросилась наливать мужу и передав ему кружку, как обычно отошла от стола на два шага.

— Эх, хорошо выпить чаю с дороги, — довольно произнес Никита, — А в городе, дед, такое твориться. Все как с ума сошли…

Николай Феофанович вдруг громко поставил кружку на стол и грозно посмотрел на внука, заставив его замолчать:

— Жена, ягоду подготовь на завтра. Продавать поедем, — произнес он, не отрывая взгляда от внука, — И ворота сегодня хорошо запри. Времена нынче не спокойные. Поняла меня?

Он перевел взгляд на Евдоксию, в ожидании её реакции на вопрос. Получив одобрительный кивок головой, он снова взял в руки кружку и громко отхлебнул из неё чая, довольный тем, что его власть в этом доме была по-прежнему крепка.