Богатыриада, или Галопом по европам

Борис Давыдов (2024)

Когда в семьях рождаются первенцы, мужьям порой достается по первое число, будь ты хоть богатырь, хоть царь тугарский. И одолевает их тоска беспросветная, и приходит мысль крамольная: не сбежать ли из счастливого дома куда глаза глядят… Дескать, в сто раз лучше с лютым ворогом рубиться, чем выносить бабский плач и непонятные капризы! А тут как раз князь Владимир срочно велит призвать к себе всю богатырскую троицу. Услужливые бояре обвиняют Илью, Добрыню и Алешку в дипломатических проблемах княжества: шатком мире с королем «хранцузским» и со степняками. Не подозревает Владимир, сколько новых забот и хлопот заполучит…

Глава 2

Шалава, скрипя уцелевшими зубами, возбужденно ходил взад-вперед возле шатра. Оттуда доносились женские стоны, жалобы, плачущие всхлипы, ругательства, клятвы, что первые роды окажутся и последними… Главный советник, с жалостью глядя на своего повелителя, осмелился спросить:

— О, премудрый царь, может, откушаешь?

— В глотку нишего не полежет! — потряс кулаками сын Одихмантия.

— Тогда, может быть, немного бузы? — с надеждой допытывался приближенный.

— Бужы?! К шайтану… Хотя нет! Вот бужу — можно! Немного… Рашпорядиш!

Как нетрудно догадаться, понятие «немного» имеет обыкновение быть растяжимым… Особенно, когда у жены первые роды!

— Ты пей, Илья Иваныч, пей, благодетель… — ласковый голос Будилы будто ложился на теплую ноздреватую краюху хлеба слоем душистого медка. — Вот, как хорошо пошло-то! Уже пятую кружку осушил! А теперь еще, для четного числа… Уж у меня-то все в порядке, и напои — лучше не сыщешь!

Посетители одобрительно загудели: точно, напои добрые.

— Помни, потом обещал ко мне зайти! — крикнул Щемила, заглянув в дверь. — Богатырское слово крепче железа!

— Вон отсюда! — свирепо рыкнул Будила, запустив в конкурента первым, что подвернулось под руку. Этим «чем-то» оказался большой разливной ковш из липы. Деревянное изделие, гудя и завывая, пронеслось в воздухе и ударило второго кабатчика черпалом по лбу. Щемила, завыв от боли и ярости, схватил ковш, раскрутил и швырнул обратно в обидчика. Сильно, но немного неточно.

Черпало, встретив на пути кудлатую голову Муромца, с жалобным треском развалилось надвое. Илья от неожиданности чуть не подавился хмельным медком из шестой по счету кружки, которую успел поднести ему угодливый кабатчик. Закашлялся, облившись, а потом яростно засопел, мгновенно придя в ярость (как это часто бывает с малопьющими).

— Что ж ты делаешь, ирод! Черпак-то совсем новый был! — завопил Будила. — Ну-ка, Илюшенька, сокол наш, покажи ему, где раки зимуют!

Дважды просить Муромца не пришлось. В таком-то состоянии… Вскочил богатырь, с грохотом опрокинув табурет и стол, зарычал не то медведем, не то сказочным Змеем Горынычем, и бросился к обидчику, потрясая пудовыми кулаками. Не обращая внимания ни на его жалобные вопли: «Нечаянно я, вот крест святой!», ни на крики и стоны односельчан, тем самым столом придавленных…

На счастье Щемилы, он умел быстро бегать. Илья долго гонялся за ним вокруг корчмы, затем — по улице и лугу, но лишь выдохся. До кипевшего благородным негодованием рассудка постепенно дошло, что обидчик останется безнаказанным. И от этого пьяному Илье стало совсем паскудно…

Но он почти сразу утешил себя мыслью: корчма-то Щемилы бегать не может!

Богатыря Поповича в Киеве любили и уважали. Поэтому, едва лишь вышел он со двора, кабатчики принялись наперебой зазывать к себе. К ним хором присоединялся народ, под стук кружек и чарок. А уж когда узнали, по какой причине прославленный герой имеет бледное лицо и растерянный вид… Каждый посчитал святым долгом утешить героя, внушая ему, что бабы рожали с самого сотворения мира, и род людской до сих пор не пресекся. Посему — нечего терзать душу, лучше выпить, среди хороших-то людей, да под добрую закусь…

Попович в итоге дал себя уговорить. Тем более, сама повитуха посоветовала: выпей, мол, кружечку-другую, тебе же легче будет. Баба опытная, знающая, такая зря не скажет.

И потекло хмельное. И потекла беседа — поначалу неторопливая и задушевная… Даже степенная.

…Иноземцы до сих пор ломают голову над неразрешимым вопросом: почему на Руси дело никогда не ограничивается той самой кружечкой-другой?! Думают, думают, напрягая мозги, да так в итоге и не могут отыскать ответа.

Что тут скажешь? А ничего. Разве что можно дать добрый совет:

Ну, сколько можно повторять?!

Ты дурью попусту не майся!

«Умом Россию не понять…»

А не умом — и не пытайся!

Попович потом добросовестно пытался вспомнить, в скольких корчмах он побывал. Но не осилил слишком тяжкой задачи и махнул рукой. Помнил лишь, что принимали всюду радушно, а смущенные объяснения — забыл, мол, деньги дома — встречали с улыбкой. О чем разговор, дескать, потом расплатишься, когда все благополучно разрешится…

— Дяденька Иван, а ваш Илья-то буянит! — запыхавшись от быстрого бега, сообщили ребятишки. — Щемилу хотел побить, не догнал, и теперь над его кормчой изгаляется!

— Как изгаляется?! — ахнул отец Муромца, схватившись сначала за голову, а потом за сердце. — Что он с ней делает?!

— По бревнышку разносит! — наябедничал один босоногий малец.

— Да еще с нехорошими словами! — подхватил второй.

— Какими?! — машинально спросил родитель богатыря.

Детишки тут же дружным хором произнесли эти слова. Уши Ивана Ильича жарко загорелись.

— А ну, вон! Я вам покажу, уста похабщиной поганить! Вот сейчас сниму ремень…

Малолетних доносчиков как ветром сдуло, только застучали босые замурзанные пятки.

— А Илья буянит, а Илья буянит! — донесся до горницы, где корчилась в муках роженица, хоровой детский гам. Судя по голосам, кричали девочки.

Ладушка испустила особо страдальческий стон, вложив в него всю боль и обиду на горькую долю порабощенных женщин, и не токмо одной лишь Руси…

— Неужто напился, бесстыжий?! А-а-а!!!

— Мр-ш-шшш! — выгнув спину, прошипел Котя. На морде рыжака читалось: «Ну, пусть только покажется да сапоги снимет…»

— Ты не бери в голову! — захлопотала повитуха. — Не о том сейчас думать надо! Дыши глубже…

— Да как же не брать в голову-то! — разрыдалась Ладушка. — Муж ведь, не чужой человек!

Теща Ильи сверкнула глазами, заломив руки:

— Доченька, да за что же тебе такое горе?! Для того ли мы с отцом тебя растили, лелеяли, пылинки сдували…

— Хворостин не жалели… — подхватила медово-ехидным голосом Ладушкина свекровь. — Довели до того, что из дому отцовского сбежала…

— Молчи!

— Сама молчи! Правда глаза колет?!

Бабы, нехорошо засопев, начали примеряться к платкам друг друга, но тут вмешалась повивальная бабка:

— А ну, унялись! Или обоих выгоню!

— Никуда не уйду! — топнула Ладушкина мать. — Она дочка моя!

— Теперь она в нашей семье, стало быть, и моя дочка тоже! — топнула свекровь.

— Щемилину кормчу разнес! По бревнышку! — донесся радостный детский галдеж.

А отчего им было не радоваться? Такое развлечение, в скучной да однообразной деревенской жизни!

— Верно люди бают: сила есть — ума не надо! — проскрежетала мать роженицы.

— А-а-ааа!!! — особенно пронзительно завыла Ладушка.

— Да чтобы твой язык поганый отсох! — не утерпев, выкрикнула мать виновника переполоха прямо в лицо сватье. — Чтобы типуны с него вовек не сходили!

— Ш-ш-шшш!!! — Котя начал злиться по-настоящему, почуяв, что дело может плохо кончиться.

«Добрая буза творит чудеса!» Неизвестно, какой тугарин впервые изрек эту мудрость, но она прижилась и пришлась по нраву.

Шалава сперва хотел ограничиться одной чашей — просто чтобы немного расслабиться, успокоиться. Но вопли и жалобы, доносившиеся из шатра, были такими пронзительными и берущими за душу, что понадобилась и вторая чаша. Потом владыка Великой Степи вспомнил про мудрость, привитую ему любимой женой: «Бог троицу любит», и велел налить третью… После чего главный советник убедил, что негоже ограничиваться нечетным числом, как бы не вышло чего дурного. Мудрый Отец поспешил осушить и четвертую… А уж пятая пошла сама собой. Потом Шалава вспомнил, что пять — тоже, как ни крути, число нечетное…

Словом, к тому моменту, когда женские стоны, крики и жалобы утихли, и их сменил плач новорожденного, счастливый отец был уже вдребезги пьяным. И его неудержимо потянуло на подвиги и добрые дела… А также на изъяснения в любви всем женщинам, попавшимся ему на глаза.

По закону подлости, первой попалась ему Лебедь, бывшая пленница и полюбовница, а ныне — любимая и грозная жена двоюродного братца Калина…

Поповичу тоже очень хотелось сотворить добро. Кому-нибудь и при каких угодно обстоятельствах. Поэтому, увидев, как в корчму забежала растрепанная девка, вся в слезах и в рваной одеже, он тотчас смекнул: пора вершить суд скорый и правый. Девку-то явно обидели! Тем более, что и обидчик объявился без задержки.

— Иди сюда, негодная! — зарычал здоровенный мужик с багровой физиономией, на которой отчетливо виднелись свежие царапины. В могучей волосатой ручище была зажата плетка. — Не то хуже будет!

Богатырь, хоть и был уже сильно пьяным, навыков своих не утратил. Никто и ахнуть не успел, как он выскочил из-за стола, едва заметным движением руки переместил рыдающую и трясущуюся девку себе за спину, а вторую руку выставил вперед, предостерегающе подняв ладонь:

— Остынь и не ори!

Голос Поповича хоть и дрожал (много, много уже было выпито, вот язык-то и заплетался), но мог насторожить любого здравомыслящего человека. Увы, тот мужик здравого смысла явно не имел… По крайней мере, в эту минуту. Больно уж сильная злоба душила, застилая разум. Не то призадумался бы, оценив и могучую фигуру Поповича, и быстроту его движений.

— Ах ты… Вступаться?! — рык потревоженного медведя раскатился по корчме. — Не доводи до греха! Мало того, что изобью, еще в поруб сядешь! Моя это девка, я купил ее!

— Остынь! — повторил Попович голосом, в котором уже явственно скрежетала сталь. Богатырь нехорошо прищурился.

В глазах мужика мелькнуло что-то, отдаленно напоминавшее растерянность и смущение. Может, и образумился бы, но тут с тревогой загалдели посетители:

— Алеша, не встревай, отступись! Аль не видишь, ошейник на ней! Рабыня это! Худо тебе будет!

Ободренный такими словами, мужик зарычал и замахнулся на богатыря плетью…

Лучше бы он этого не делал.

Плетка очень быстро оказалась в руках Поповича, который принялся охаживать ею невежу, приговаривая:

— Вот тебе раз! Вот тебе два! А вот и три, ведь Бог троицу любит!

Народ, жадно уставившись на развлечение, хлопал в ладоши, постукивал кружками по столешницам и дружным хором подзуживал:

— Так его, Алешенька, так! А ну, еще! Вгоняй ума!

— Ты полегче, убьешь, неровен час! — попробовал было урезонить хозяин корчмы. Но его тут же заткнули, чтобы удовольствия добрым людям не портил.

Девка в ошейнике, за которую заступился богатырь, уставилась на него с благоговением, как на высшее существо. На глаза (чертовски красивые, чего скрывать) навернулись слезы. От волнения трепетала высокая упругая грудь, видневшаяся сквозь прорехи разорванной одежи (тоже чертовски красивая, что было, то было).

— Жалобу князю подам! — прохрипел мужик, тщетно пытаясь увернуться от жалящих ударов плети и от пинков Поповича. — В порубе насидишься! О-ой, больно-о-о-о!

— Подавай, на здоровье! — с пьяным благодушием согласился богатырь, не прекращая воспитательной работы.

И тут в кормчу, громко топая, вбежал запыхавшийся привратник:

— Господине, я тебя всюду ищу… Повитуха домой кличет. Сын у тебя родился!

Грянул многоголосый ликующий вопль. Каждый так радовался — искренне, от души, — будто сам был счастливым молодым отцом. Разумеется, сразу уйти Поповичу не дали. Сначала пришлось выпить за пяточки виновника торжества — чтобы ходил по земле твердо и уверенно, был здоровым. Потом — за сердце, чтобы вырос храбрым и справедливым, как отец его. После чего — за макушку, чтобы умным был, и кудри густо и красиво вились, как у отца… Потом Попович все-таки с великим трудом вырвался из корчмы, мучительно гадая: в какую сторону надо идти?! Если бы не привратник, мог бы и заблудиться. Девка семенила следом, застенчиво придерживая на груди рваную одежу.

Побитый мужик, который воспользовался радостной суматохой и улизнул, дожидался на улице. Да не один, а с целой кучей стражников.

— Вот он, разбойник! — ликующе возопил, увидев Поповича, приплясывая и потрясая кулаками. — С девкой моей беглой! Хватайте обоих, ребятушки, сполняйте службу княжескую! А уж за мной не пропадет!

— Не отдавай меня ему, благородный муж! — завопила девка, прижавшись к Поповичу. В голосе ее, ангельски красивом, отчетливо звучал половецкий акцент. — Верной служанкой твоей буду, какие угодно желания исполню, все для тебя сделаю, только не отдавай! Ты хороший и добрый, а он подлый и злой!

— Чего стоите?! — топнул мужик. — Аль самому князю на вас жаловаться?

Стражники, не сговариваясь, испустили коллективный протяжный стон. Поповича знали и любили. Однако скандальный мужик, как ни крути, был в своем праве… Вон он, ошейник на девке, всякому виден. А раб убегать от хозяина не смеет, за то положена суровая кара. И тому, кто укроет беглеца — тоже… Теперь приходилось решать задачу, что страшнее: возможный гнев Владимира или кулаки Поповича (которые были куда ближе!)

— Ну?! — надрывался мужик.

— Господине, отступился бы ты… — робко пробормотал привратник.

Девка жалобно всхлипнула. И этот звук будто сломал последнюю преграду в душе вдребезги пьяного счастливого отца.

— Говоришь, твоя девка, беглая? — нехорошо рассмеялся Попович. Зловещий был смех, с отчетливым дребезжанием. Многие воины, слышавшие его перед поединком, навеки упокоились в сырой земле, или были сожжены на погребальных кострах. — А чем докажешь?

— Так ошейник-то… — начал мужик и осекся, выпучив глаза.

Рыкнув: «стой смирно!», богатырь вцепился в ошейник крепкими, как сталь, пальцами. Поднатужился, закряхтел, развел в стороны, сломав маленький замочек. Сорвал с девкиной шеи и смял в бесформенный комок.

— А нету! — громовой хохот Поповича прокатился по улице. — Был — и сплыл! Ну-ка, ребятушки, вы ошейник на ней видите?

— Не видим! — с радостным облегчением выдохнули стражники.

— И я не вижу! Стало быть, этот песий сын не только обидел бедную девку, но и посмел возвести напраслину на витязя, всей Руси известного и славного. А вот за это… Э-э-эх!!!

Кулак Поповича мелькнул в воздухе, смачно соприкоснувшись со скулою хозяина девки. Мужика унесло в сторону, потом бросило на землю.

— Ступайте с богом, ребятушки… Ах, да! У меня же сын родился! — залившись пьяными счастливыми слезами, богатырь начал разыскивать кошель. — Выпейте за его здоровье… Тьфу, денег нет! Так вы ступайте в корчму, скажите, что за мой счет, да выпейте, сколько влезет.

С радостным галдежом стражники повалили угощаться на дармовщину.

— Ох, господине! Такой убыток! — чуть не заплакал привратник. — Они же тебя в такую трату введут…

— Ничего, не обеднею… А куда мы идем?

— Домой, господине, домой! Где тебя жена ждет с сыном рожденным! Ох, ну и достанется же мне, что такого пьяного привел…

— А тебе-то за что?! — с искренним изумлением вопросил хмельной Попович.

— Да разве эти бабы разбирают, за что! И вот еще… Ты и вправду девку хочешь у себя оставить? Ох, до беды дойдет! Получается, что беглую укрываешь.

— Не прогоняй меня, добрый человек, я из кожи вывернусь, чтобы тебе услужить! — взмолилась освобожденная. — Ты не бойся, ем я совсем мало, в траты не введу!

— Вправду! — улыбнулся Попович, осторожно погладив девку по голове. — И не трясись так. Как имя твое, девица?

— Емшан, господин. Емшан меня зовут!

— Ишь ты! Полынь, значит, по-нашему… Ну, пошли. Веди нас, добрый молодец! — Попович, не рассчитав силу, хлопнул привратника по плечу, и тот согнулся, сморщившись от боли.

— Добрый человек, а что ты делаешь? — женский голос прозвучал тихо, но разгоряченный Илья каким-то чудом отчетливо расслышал его. Несмотря на треск дерева, истошные (хоть и отдаленные) вопли Щемилы: «Воеводе черниговскому пожалуюсь! Самому князю в Киев! Виру на тебя, ирода, наложат великую!», и уважительно-испуганные комментарии односельчан, собравшихся поглазеть на расправу с корчмой.

Богатырь прервал свою разрушительную работу, утер пот со лба, озадаченно крякнул и повернулся в ту сторону, откуда донесся вопрос. На него без тени испуга, с искренним интересом смотрела Малинка — ученица местной знахарки, и заодно, по общему убеждению, «хворая на голову девка».

— Ну… Это самое… Корчму ломаю! — прогудел Муромец, почему-то почувствовав себя неловко.

— А зачем? Ей же больно! — укоризненно воскликнула Малинка. — Деревья — они ведь живые, даже если срубленные. Я слышу, как она плачет и жалуется!

По толпе пронесся испуганный вздох. Вера в стародавних богов и порядки была еще сильна, и до сих пор многие мужики, собираясь срубить дерево, сначала кланялись ему и просили прощения за то зло, которое будет учинено. Опять же, известно, что дурачки и дурочки, которые не от мира сего, часто обладают непонятными и загадочными способностями. Видят и слышат то, что другим неподвластно…

Муромец растерянно огляделся по сторонам. Укоризненно-осуждающие взгляды смутили его еще больше.

— Ну, вот зачем ты стал это делать? — не отставала Малинка.

— Так это… Щемила мне прямо в лоб ковшом запустил! Больно же! — воскликнул Илья.

— Нечаянно! Говорил же тебе, олуху, нечаянно! — возопил кабатчик. — Промахнулся!

— За нечаянно бьют отчаянно! — огрызнулся Илья, но уже чисто для порядка. Хмель понемногу улетучивался из кудлатой головушки, а уши жарко запылали от стыда.

— Не нужно так говорить, ты же не злой! — строго сказала Малинка. — Скорее, простодушный. Только вот простота-то иной раз бывает хуже воровства… Ну, а напился до непотребного вида зачем?

— От страху… Жена рожает! — выпалил Илья и тут же, испуганно охнув, зажал могучими ручищами рот.

— Уже не рожает! — покачала головой Малинка.

У Ильи подкосились ноги, все поплыло перед глазами…

— Померла?! Ой, горе мне, окаянному, горе! Ладушка!!! — завыл было он, вцепившись в волосы, но Малинка тут же привела его в чувство, топнув и нахмурившись:

— Типун тебе на язык! Это же надо, такой здоровенный, а глупый! Родила она, я это чувствую. Только вот кого именно, мальца или девку — не пойму, что-то неразборчивое.

— Неведому зверушку бы ей родить! Али ежа против шерсти! — едва слышным шепотом прошипел под нос Щемила.

— Злое пожелание обратно возвращается! — строго произнесла Малинка, повернувшись к кабатчику. Тот, охнув от испуга и изумления — как расслышала шепот, да за столько шагов?! — тоже поспешил закрыть рот.

Илья чуть не разрыдался — от неописуемого счастья и облегчения.

— Родила?! Ой, спасибо тебе за добрую весть! Да я тотчас к ней побегу…

— Сперва ко мне нужно, Илья Иванович! — послышался льстивый голос Будилы. — Такое счастье, да чтобы не отпраздновать?! Скидку сделаю! А за ту шестую кружку, что ты разлил из-за этого ирода, ничего с тебя не возьму. Уж пяточки-то обмыть младенчику — святое дело! Чтобы ходил быстро да легко! Верно, добрые люди?

— Верно!!! — отозвались сельчане согласным хором.

— А ну, живо домой! — заревел подоспевший отец Муромца, размахивая новыми ременными вожжами, сложенными вчетверо. — Уж я тебя, орясину, поучу уму-разуму! Будь ты какой угодно богатырь и женатый мужик! Ты что же творишь, отца с матерью позоришь?! Жена чуть не померла, твое дитя рожая, а ты напился как свинья и кормчу развалил! Ну, я тебя!..

— Гнев — плохой советчик… — начала было Малинка, но Иван Ильич отмахнулся от нее, как от назойливой мухи, и буквально погнал сына к дому, попутно охаживая его вожжами по спине и ниже.

— Вот тебе пьянствовать! Вот тебе похабно браниться!

— Откуда ведаешь?! — взвыл Муромец, дергаясь под жгучими ударами.

— Уже донесли, не сумлевайся! А вот тебе за кормчу! Ты хоть соображаешь, какую виру платить придется?! Щемила-то своего не упустит!

— Да поправлю я его корчму, лучше прежней будет… Ой! Больно же! Чем рукоприкладствовать, лучше скажи, кто родился-то?! Сын али дочка?

— И сын, и дочка! Двойня у тебя! А ты, орясина… — Иван Ильич замахнулся снова, но тут подоспевшая Малинка выдернула у него вожжи из руки с неженской силой и ловкостью.

— Довольно! Не то беда в твой дом придет! Гнев-то, это смертный грех! — выпалила она с такой решительностью и суровостью, что папаша Муромца, хоть и свирепо набычился, но возразить не посмел.

— Ох, Соловушка… Какой же ты прекрасный! Какой сильный и красивый! Зачем, зачем только отдал меня братцу своему постылому!

— Так ведь ты шама жахотела… — недоуменно пожал плечами Мудрый Отец, по-прежнему пребывавший в мертвецки пьяном виде.

— Ах, эти мужики! — грудной голос Лебеди мог, казалось, оживить даже каменного истукана. — Никак не поймут, что у баб каждое слово по-другому истолковать можно! Хотела лишь для виду, чтобы быть к тебе поближе, Соловушка мой ясный, герой прославленный…

— В шамом деле?! — царь тугар изо всех сил пытался сосредоточиться, чтобы понять: что происходит, где он и как тут оказалась бывшая любовница. Но понимал лишь одно: ему очень хорошо! Какие-то остатки разума, не затронутые хмельным, подсказывали, что как только об этом узнает Белая Олениха, ему будет очень плохо… Кстати, а где жена? Ой, она, кажется, рожает… Или не рожает? Не надо было пить столько бузы…

— Ну, обними же меня крепче! — жарко прошептала ему Лебедь в ухо, притиснувшись всем телом. Мудрый Отец ощутил упругий жар ее грудей и живота… а потом все пошло, как и должно было быть. В конце концов, Шалава был мужчиной!

«Отниму ее у Калина, заберу в свой гарем!» — твердо решил он.

«А как же Белая Олениха?!» — возопили остатки разума.

«А я царь или где?! — рыкнул разум, побежденный бузой. — Ни одна баба не смеет мне указывать!»

— С сыном тебя, добрый молодец! — расплылась в улыбке усталая, но довольная повитуха. — И помни, что озолотить обеща… Ой! Ну и разит! И где ж ты так нализался?! Хотя у вас, мужей, с этим просто, кабаков-то да харчевен — куда ни плюнь, попадешь. А кто это с тобой? — в голосе повивальной бабки зазвучало жадное, неистребимое женское любопытство. — Батюшки, а одежа-то рваная, все тело наружу, вот срам-то…

— Умолкни! Это моя… — Попович отчаянно искал наиболее подходящее слово, не нашел и махнул рукой: — Словом, будет здесь жить. И это… Озолочу, не забуду. Ты только напомни, л-ладно? Где моя К-Крапивушка с с-сыночком?

И со счастливой пьяной улыбкой богатырь двинулся к роженице. Держа за руку половчанку Емшан. Другой рукой девка стискивала рваные лоскуты, пытаясь прикрыть грудь.

— Стыдобища-то какая… — шепотом простонала повитуха, схватившись за голову. — При живой жене! — Потом, запоздало спохватившись, крикнула: — Ой, не ходи сейчас, худо будет!

Но Попович уже ввалился к своей половине.

— К-Крапивушка… Золотце ты мое, н-ненаглядная… — богатырь всхлипнул от умиления.

— К-Колючка?! — ахнула девка, приложив руку к губам. Лоскуты упали, выставив ее нежные «холмики» на обозрение.

— Емшан?! Ну, Алеша-а-а… — голос измученной молодой матери мог не только оживить каменного истукана, но и вогнать его в краску, заставив отбивать земные поклоны и каяться. — Значит, вот она какова, твоя любовь… Верил, что умру, нашел-таки подругу… Лучшую!!! — собрав все силы, Крапива буквально выплюнула это слово. — Искал, пока я в муках корчилась, дитя твое рожая… Когда только успел! А-а-ааа!!! — и она зарыдала в полный голос, горько и безутешно.

Потревоженный младенец присоединился к матери, наморщив крохотное покрасневшее личико.