Богатыриада, или Галопом по европам

Борис Давыдов (2024)

Когда в семьях рождаются первенцы, мужьям порой достается по первое число, будь ты хоть богатырь, хоть царь тугарский. И одолевает их тоска беспросветная, и приходит мысль крамольная: не сбежать ли из счастливого дома куда глаза глядят… Дескать, в сто раз лучше с лютым ворогом рубиться, чем выносить бабский плач и непонятные капризы! А тут как раз князь Владимир срочно велит призвать к себе всю богатырскую троицу. Услужливые бояре обвиняют Илью, Добрыню и Алешку в дипломатических проблемах княжества: шатком мире с королем «хранцузским» и со степняками. Не подозревает Владимир, сколько новых забот и хлопот заполучит…

Глава 7

Человек в кожанке угрожающе засопел:

— Симка, не играй с огнем! Я ведь с тобой могу и по-иному поговорить… А ежели к начальству моему попадешь, совсем плохо будет. Только потому, что раньше по тебе сох, с тобой и нянчусь, другую бы давно под арест упек. Хватит ломаться! Аль сама не понимаешь, какова политическая ситуация в стране? Недобитой контры полно, один Береза чего стоит… Что это были за мужики, откуда пришли, куда делись?! Откуда знают Петьку?! Говори!

— Да сколько можно повторять! — чуть не зарыдала Серафима Агеевна, ломая руки. — Сама их впервые увидела! Из воздуха они возникли, посреди избы! Я от страха чуть разума не лишилась…

— Ты меня что, за дурака считаешь?! — вызверился сотрудник ГПУ Семен Черногузов, он же — «Семка-балаболка», бывший ухажер Серафимы Агеевны, отшитый Петром Пуховым еще до Октябрьских событий семнадцатого года. — С каких это пор люди могут исчезать и возникать?!

— Так и исчезли же, у тебя на глазах! Или скажешь, что померещилось?!

— Кх-м! — откашлялся Семка. Возразить было нечего, но очень уж хотелось пришить ненавистному Петьке политическую статью. Упечь куда подальше, а потом занять освободившееся место… Все еще соблазнительные прелести Серафимы Агеевны, она же — «Симка-недотрога», манили неудержимо. — Ну, может, тут какое-то секретное изобретение, аль фенОмен…

— Ты не выражайся! — вспыхнула женщина. — Чай, в приличном доме!

— Ох, дуры вы, бабы, дуры! За что только вас любим! — вздохнул Семка, но тут же закашлялся снова. Услужливое воображение нарисовало во всех подробностях, что именно привлекало его в жене красноармейца Пухова. — Ну, ты того… Не уходи в сторону! Значит, мужиков этих не знаешь?

— Не знаю, вот те крест святой! — и женщина машинально осенила себя знамением.

— Так-с… Мало нам подозрительных личностей, так еще и религиозные предрассудки! — зловеще прогудел Семка. — Может, твой Петька тайком и в бога верит?

— А ты сам крестился, между прочим! — разозлившись, выпалила Серафима Агеевна. — Когда они исчезли! Да еще и твердил: «свят, свят»… Скажешь, не было такого?!

— Кх-м! Не было. Тебе померещилось, — не краснея, соврал Семка.

Лучше бы он этого не говорил. Насмехаться над женщиной опасно. А уж когда она «на взводе», близкая к истерике — это опаснее во много раз. Пусть даже и не в «критические» дни…

ГПУ-шник на собственном опыте убедился, что чугунная сковорода — страшное оружие в ближнем бою. Даже в относительно слабых и неумелых женских руках.

Форменная фуражка, которую Семка не снял в чужом доме, наплевав на правила приличия, немного смягчила удар. Но и оставшейся мощи с лихвой хватило для сотрясения мозгов и лишения сознания.

— Ой! — запоздало спохватилась Серафима Агеевна, глядя на фигуру в кожанке, распростершуюся на полу. — Да что ж я наделала-то?! Никак, убила?! — Она по-бабьи всплеснула руками, готовясь завыть, но вместо этого заорала. От лютой боли.

Потому, что выпущенная из рук сковорода снова с большой точностью приземлилась ей на ногу.

— Ах вы, ироды! — от искреннего негодования Баба Яга чуть не начала заикаться. — Это что же такое?! Отлучилась ненадолго, ворочаюсь — на тебе! В сундуке шарят! Уж от кого-кого, а от тебя не ожидала! — напустилась она на Лесовичка. — На чужое добро потянуло, что ли? И не совестно? А это еще кто с тобой?! Такого ухореза я в наших местах не видывала…

— Гражданочка, вы нас неправильно поняли! — начал было сконфуженно объясняться бывший боец полка имени парижских коммунаров. Но его прервали:

— Он еще и выражается, охальник! Да какими паскудными словами-то! А ну… — и старая ведьма, окончательно выйдя их терпения, топнула ногой и что-то произнесла вполголоса.

Помело тут же встрепенулось, взлетело в воздух и стало попеременно охаживать Лесовичка и товарища Пухова. Те пытались увернуться, закрывались руками, но тщетно.

— Уймись, несчастная! — вопил любитель полусладкого шампанского. — Так-то с друзьями обращаешься? Совсем из ума выжила?!

— Друзья втихаря по сундукам не шарят! — огрызнулась Баба Яга.

— Да твой муж сам нам позволил! Сказал, что там она лежит, железяка эта! Мы что, виноваты, что тебя куда-то леший унес?! Дело-то спешное… Уа-а-а, больно! Уйми свою проклятую метлу, хуже будет, как волхву пожалуюсь!

— Гражданочка, сию минуту прекратите фулиганить, не то стрелять буду! — рявкнул разозленный товарищ Пухов, грозя ведьме именным наганом, который он успел достать из сундука. — Как положено: первый выстрел предупредительный, второй — прицельный… Ох!

— Как стрелять будешь?! — ахнул перепуганный Лесовичок. — Неужто по ней?! Она вообще-то баба хорошая, хоть порою дура дурой… Уа-а-а!!!

— Это тебе за «дуру», — ехидно ухмыльнувшись, пояснила ведьма. — Умница, верная подруженька! А ну, еще!

— Да нет же, по метле этой поганой… О-о-ййй! — взвыл Пухов.

— А это за «метлу поганую»! Ты мое любимое помело не смей хаять!

— Ну, все! — гаркнул бывший боец полка имени парижских коммунаров, направляя ствол в потолок.

Громыхнуло и запахло кисловатой гарью. Помело вихрем вынеслось за дверь, издав пронзительный визг (хотя вообще-то визжать неодушевленным вещам не полагается). Баба Яга, побелев и задрожав, бухнулась красноармейцу в ноги и заорала:

— Прости, Перунушка! Прости старую дуру! Не признала сразу… Вот теперь уверовала в тебя! Пощади, не убивай!

— Убила! — то ли с осуждением, то ли с уважительным потрясением произнесла Марфа, соседка Серафимы Агеевны и заодно — ее ярая завистница. Поскольку давно и безнадежно сохла она по бывшему красноармейцу Пухову, отбитому у нее «проклятой Симкой-недотрогой» еще при царе-батюшке.

Как известно, в деревне тайн от соседей быть не может. Чихнешь тихо-тихо глухой ночью, а тебе наутро через плетень доброго здоровья желают… Ну, мыслимое ли дело, чтобы соседка не услышала воплей, доносящихся из дома четы Пуховых, и не насторожилась с жадным любопытством? А после еще не заметила, как к тому дому грузно протопал Семка Черногузов (он же — «кабан бесстыжий»), заглянул в окошко и бесцеремонно завалился внутрь, даже не постучав? А уж если учесть, что через считанные мгновения за тем же окошком почернело, и раздался сначала звон, а потом — мужской и женский вопль, слившиеся воедино… Отыщется ли деревенская баба, которая после этого не подберется к соседскому дому, навострив слух?

Марфа не все толком расслышала, но главное все же поняла: Петька Пухов, судя по всему, имел связи с контрой. Может, даже с самим атаманом Березой, банду которого хоть изрядно потрепали, но до конца все же не уничтожили. Иначе с чего «кабан» так разбушевался, требуя от Симки признания, кем были те мужики, явившиеся к Петьке?! А та только всхлипывала да божилась, что сама толком ничего не ведает… Ну, дурой была, дурой и осталась, что только Петька в ней нашел! Вот почему хорошие, справные мужики попадают в сети к таким тетехам, а расчудесные бабы, всем удавшиеся (Марфа, овдовевшая три года назад, тяжело вздохнула), должны маяться без мужской ласки и заботы!

А потом… Послышался какой-то приглушенный стук, после чего — грохот, будто тяжелый ящик на пол бросили с высоты, затем — еще один стук, только звонкий, перекрытый бабьим воплем… Марфа не выдержала и, торопливо перекрестившись, ворвалась в дом. На всякий случай, крикнув: «Можно?», как вежливой бабе и надлежало.

Ясное дело, даже если бы Симка завопила: «Нет, нет, нельзя!», соседка черта с два повернула бы обратно. Но — приличия соблюдены. Чай, не в городе…

— У-убила… — трясясь, как в лихорадке, машинально кивнула жена товарища Пухова. Ее губы мелко дрожали. — К-кажись…

— Сковородой! — все тем же тоном произнесла Марфа.

— С-сковородой… К-кажись…

— Что, изнасильничать хотел? — в глазах соседки вспыхнуло жадное любопытство.

— Х-хотел… К-кажись… — Серафима Агеевна уже плохо соображала, где она и что с ней происходит.

— А Петька-то твой где?!

— Н-не з-знаю… К-куда-то перенесся…

— Как перенесся?! — ахнула Марфа, еще раз перекрестившись. — Ты что, ума лишилась, не соображаешь, что мелешь?!

— П-по в-воздуху…

— По воздуху?! У него что, ераплан был?!

— Н-не з-знаю…

— А что теперь с трупом делать?!

Тут Серафима Агеевна разрыдалась. Да так горько и пронзительно, что даже труп на полу беспокойно зашевелился, открыл глаза и со стоном произнес пару непечатных слов.

Две бабы, не сговариваясь, заорали с такой силой, что задребезжали оконные стекла, а с потолка начала сыпаться старая побелка.

«Бог троицу любит» — эту поговорку хорошо знают даже воинствующие безбожники. Через считанные секунды к Серафиме и Марфе присоединилась Дарья — законная жена Семки Черногузова, она же — «кабаниха», люто ревнующая мужа к супруге товарища Пухова. Увидев, что спутник жизни поперся в дом к бывшему красноармейцу, она тут же представила себе картины, одна другой страшнее и греховнее… А потому не утерпела и через какое-то время пошла подслушивать и подсматривать. Лишь чудом не столкнувшись с Марфой, занятой тем же самым делом.

Ну, а когда в доме, куда пришел твой муж, вдруг раздается дикий двухголосый бабий ор… Найдется ли жена, которая будет скромно разгуливать снаружи?

— А-а-а!!! Убила-а-а!!! — от визга Дарьи у всех заложило уши. — Бойца революции убила, контра проклятая! Ножиком острым зарезала-а-а!

Столь вопиющая нелогичность, чрезмерная даже для взволнованной женщины, привела в чувство двух других паникерш.

— Да не ножиком, а сковородой, дура! — возмутилась Марфа. — Чугунной!

— И не убила, слава Богу! — всхлипнула Серафима. — Хотя и стоило! Прости, Господи… — она усердно закрестилась.

— Ну, все, Симка! Ты попала! — зловеще прохрипел «боец революции», пытаясь встать и ощупывая здоровенную шишку на темени. — Покушение на сотрудника ГПУ, это тебе не баран чихнул! Пойдешь по политической…

— Ну, вот, доставил! — послышался веселый голос Лесовичка, смешанный с тонким стеклянным звоном. Посреди горницы закружилось темное облако. — В лучшем виде… Ой, мать моя ведьма, что творится-то… Стоило баб без присмотра бросить!

— А что случилось-то? — настороженно вопросил бывший боец полка имени парижских коммунаров, возникая из облака.

— А-а-а!!! — от вопля Дарьи стекла не вылетели только чудом. Баба с безумными глазами вынеслась из дома, умудрившись не врезаться в косяк, и истошно визжа: — Демоны! Демоны! Спасайтесь, люди добрые! Наступил конец света! У Петьки Пухова в доме нечистая сила!!!

— Я уж думал, что наступает конец света! — тяжело вздохнул Попович.

Добрыня пожал могучими плечами, подумал и тоже вздохнул. Еще тяжелее. А что еще оставалось делать?

— Главное, бабы потом помирились и ныне снова лучшие подруги! — развел руками Алеша. — И вот стоило… Ох, легче в бою рубиться!

— Ладно, сына-то как назовешь? Аль еще не решил?

— Давно уже решил, — улыбнулся Попович. — Добрыней будет величаться, в твою честь!

— Ох! — неподдельно смутился русоволосый бородач. — Спасибо. Ну, тогда я и своего Алешкой назову… Ежели окажется, что он мой, конечно! — уточнил, смущенно потупив взор.

— А как сам думаешь? — понизив голос и зачем-то опасливо оглянувшись, поинтересовался Попович.

— Не знаю, что и думать! — чуть не простонал Добрыня. — Личиком вроде на Барсука смахивает… Да кто же их разберет, младенчиков-то! Красные, распухшие. Ох, грехи наши тяжкие! Ну, вот зачем я тогда так напился?!

— Ладно, чего душу терзать… Давай еще по одной, и поезжай к князю. А то еще прогневается, что у побратима задержался, сразу не встал пред очами его ясными да бесстыжими! — горько усмехнулся Алеша.

— Давай! — Добрыня потянулся к кружке.

И тут вошел слуга.

— Не серчай, господине, что тревожу… Гонец от великого князя прибыл, ко двору тебя зовут, да тотчас же, без промедления!

Попович удивленно поднял брови, потом беззвучно выругался и махнул рукой:

— Ступай, скажи гонцу, что все понял, явлюсь.

— И тебя тоже? — ахнул Добрыня. — Ну и ну! Ежели еще и Муромца покличут…

— Очень даже может статься! — нахмурился Алеша. — Во-первых, Бог троицу любит, а нас как раз трое. Во-вторых… Ох, чует сердце, затевает князинька пакость великую!

Отец Онуфрий, настоятель церкви святой Параскевы Пятницы, тяжело вздохнул и мысленно произнес слова, самое невинное из которых обернулось бы для исповедавшегося грешника строгим порицанием и епитимьей.

— Ленишься, отроче? — в ласковом голосе батюшки уже отчетливо различался свист гибкого ивового прута. — Значит, как хулу читать на отца духовного, так всегда готов, а как воспроизвести на бумаге — память плохая? Ай-яй-яй! А может, как-то улучшить ее, память эту? — он взглянул на суровую заплаканную бабу в платке и темном платье.

— Да я уж старалась, святый отче, старалась! — торопливо забормотала та, разводя руками. — И за волосы таскала, и за ухо, и даже ремнем… Да все без толку! Божится, что далее не помнит! Как читал, дескать, все помнил, что было писано, а как заловили — от страху позабыл!

— Позабыл, Бог свидетель! Вот крест святой! — парнишка с красным ухом всхлипнул и наложил на себя крестное знамение.

— Не поминай Господа всуе, бесстыдник! — рявкнул священник, побагровев. — Это грех!

— Батюшка, а пошто гневаетесь? Это же смертный грех, сами говорили! — то ли сбившись с толку, то ли от испуга ляпнул «отрок» и тут же взвыл: — Уа-а-а! Ухи мои, ухи!!!

— Оставь его! — приказал бабе поп, испугавшись, что вопли услышат на улице. — Потом, дома поучишь!

— Уж поучу, батюшка, поучу, не изволь сумлеваться! — угодливо поддакнула та.

— И не за уши таскай, толку-то… Спусти штаны, да розгами, розгами! Ибо сказано в Святом Писании: «Кто жалеет розгу, тот не жалеет дитя свое», — мстительно добавил отец Онуфрий. — Да как следует!

— Уж всыплю, батюшка! Долго сидеть не сможет…

— Пожалуюсь в сельсовет, что ксплататоры бедноту истязают! — завопил перепуганный парень. — Да что там сельсовет, Семке Черногузову жалиться буду! Он на вас, батюшка, давно зуб точит…

— Анчихрист! — всплеснула руками баба, близкая к обмороку. — Ох, был бы жив отец… Тьфу! Да чтоб он на самой горячей сковороде пекся, безбожник окаянный! Ой, прости Господи, что так о муже покойном говорю… А все из-за тебя! — она снова больно дернула парня за ухо.

— Боже, за что ты так разгневался на род людской?! — возопил отец Онуфрий, молитвенно воздев руки. — Отроки отцов святых не уважают, доносом грозят! Сребреники иудины их манят! Куда дальше-то? Неужто конец света близок?!

— Ой, что-то там кричат на улице… — насторожилась баба. — Никак, голос женский… И тоже про конец света! Батюшка, сюда бегут! К вам!

Священник встрепенулся, поспешно отобрал у парня половинку бумажного листа с каракулями: «Атец Ануфрий абазривая окреснасти озира Онеги абнаружил окала альшаника абнаженую Ольгу», спрятал ее под рясу и принял озабоченно-встревоженный вид.

Послышался громкий, быстро приближающийся топот. Дверь распахнулась и в дом влетела запыхавшаяся Дарья Черногузова, глаза которой вылезали из орбит, а зубы мелко стучали.

— Конец света! Демоны! Мужа едва не убили! У Пуховых в доме нечистая сила! — тараторила она с частотой ручного пулемета. — Нечистая сила-а-а!!! Спасите!!!

Баба в темном платье ахнула, закрестилась, собралась было истошно завизжать, но не сумела: от лютого испуга перехватило горло. За нее это с успехом сделала попадья, матушка Олимпиада, до сей поры тихо и смирно возившаяся в углу за шитьем, как послушной жене и надлежало… За всю совместную жизнь святой отец и помыслить не мог, что в голосовых связках супруги кроется подобная силища! Чуть не заложило уши. А тут еще ободренная такой поддержкой Дарья, переведя дух, заорала снова, поминая нечистую силу…

Парнишка с красным ухом собрался было что-то сказать, но испуганно осекся, глядя на мамашу. Видимо, хватило ума сообразить, что жаловаться потом можно кому угодно, но задница-то своя, не чужая. Так что лучше не будить лихо, пока оно тихо.

Отец Онуфрий сначала топнул ногой и сердито сдвинул брови, рявкнул: «Цыц!», заставив умолкнуть матушку, затем внимательно оглядел Дарью, пытаясь увидеть признаки безумия. После чего шумно втянул широкими ноздрями воздух, силясь уловить запах перегара. Не обнаружил ни одного, ни другого, и впал в изрядный гнев. Особенно потому, что упрямо вертелась в голове похабная фраза, вычитанная где-то малолетним паскудником, начало которой было перенесено на бумагу… Тут отец духовный в полном расстройстве, а глупая бабища горло дерет, с толку сбивает! Ошалела, окаянная, очумела… Тьфу!!!

— Отчего орешь, орясина?! Отдайся, озолочу! — громко ляпнул он, уже плохо соображая, что говорит.

Глаза Дарьи и матушки синхронно полезли из орбит.