Богатыриада, или Галопом по европам

Борис Давыдов (2024)

Когда в семьях рождаются первенцы, мужьям порой достается по первое число, будь ты хоть богатырь, хоть царь тугарский. И одолевает их тоска беспросветная, и приходит мысль крамольная: не сбежать ли из счастливого дома куда глаза глядят… Дескать, в сто раз лучше с лютым ворогом рубиться, чем выносить бабский плач и непонятные капризы! А тут как раз князь Владимир срочно велит призвать к себе всю богатырскую троицу. Услужливые бояре обвиняют Илью, Добрыню и Алешку в дипломатических проблемах княжества: шатком мире с королем «хранцузским» и со степняками. Не подозревает Владимир, сколько новых забот и хлопот заполучит…

Глава 4

Великий князь и Креститель Руси, с трудом одолевая закипавшее в нем раздражение, вчитывался в текст очередной жалобы.

«Как есть пребываю ныне в великом разорении и убытках, безвинно понесенных, и припадаю к сиятельным стопам твоим, светлый княже, моля о защите и справедливости. Злодей и буян, обитающий в селе Карачарове, что неподалеку от Чернигова, именем Илья, а прозвищем — Муромец, напился пьян до свинского визга и учинил великое непотребство, поначалу пытаясь меня до смерти убить, а после, когда я, с помощью Божией, чудом спасся, обратил злобу свою безмерную на мою корчму и развалил ее по бревнышку, переломав заодно столы, да табуреты, да кружки липовые…»

— А к воеводе Черниговскому пошто не обращался? — проворчал Владимир, отбрасывая жалобу в сторону. — Этак скоро великому князю будут жаловаться по всякому пустяку! Подрался ли кто с кем, аль пару яиц из курятника стянул…

Он раздраженно начал вчитываться в новую жалобу:

«Великий и пресветлый княже, отец родной, опора и надежда униженных и оскорбленных! Бью челом, моля покарать злодея Добрыню, по батюшке — Никитича. Будто мало мне от него было бед, так еще и черный позор добавился. Бесстыжая жена моя от него понесла, опорочив честное мое имя, на смех и срам всему народу киевскому…»

— Надо было в постели не лениться, тогда от тебя понесла бы! — рыкнул князь, отбрасывая и эту грамоту. — Совсем ума лишились… Я уже должен в семейные свары встревать! Ну-ка, а здесь что пишут…

«Великий князь, батюшка родимый, сверши свой суд суровый и праведный! Обижен я и разорен, по прихоти подлеца Поповича, коего зовут Алешкой. Предерзостно отнял у меня рабыню мою, которая была куплена по закону и в полной моей власти состояла, а ошейник, бывший на ней, разогнул и смял, а меня после этого еще так ударил, что до сих пор синяк на половину лица, и зубы только чудом не выпали. Мало того, еще и напоил стражников, коих я на помощь себе призвал, и они вместо того, чтобы исправно службу нести да заступиться, надо мною же насмехались, называя такими словами, что повторить не смею…»

— О-о-о! А вот этим я займусь! — глаза князя вспыхнули, загоревшись зловещим и нехорошим огнем. — Ну, Алешка, погоди! Я предупреждал: владыке Руси безнаказанно не дерзят…

«А как же волхв?» — мелькнула опасливая мысль. Владимир до сих пор помнил предостережение: дескать, если сделает что худое Поповичу или жене его, последует жестокая кара. Но, во-первых, прошло уже немало времени. Во-вторых, о самом волхве не было ни слуху, ни духу. Наконец, в-третьих… А кто сказал, что сам князь должен вершить суд и расправу? Не того уровня дело. Жалобою хозяина девки займется княжеский тиун, а Владимир тут — сторона… Главное, дело-то яснее ясного: похищение чужого имущества (да еще не тайное, а открытое, что делает вину Поповича лишь тяжелее) и подстрекательство княжьих людей к небрежению долгом. Лишь бы жалобщик ничего не напутал, или по злобе не наврал…

— Разберемся! — уверенно заявил Креститель Руси. — Будет вам суд. И суровый, и праведный. Комар носу не подточит!

«Ну, держись, Алешка! Что ты тогда сказывал-то? Дочь моя — тебе не пара?! Ах, змий-искуситель, подлый и наглый! Ох, и покажу я тебе…»

Совсем было пришел в хорошее настроение великий князь, но тут доложили, что прибыл гонец с письмом от Любавы Владимировны, царицы тугарской. И непонятно почему, недоброе предчувствие кольнуло… Хоть вроде ничего не предвещало беды.

Посуровев, Владимир строгим голосом велел впустить гонца. Принял свиток пергамента, сломал печать, развернул, вчитался… Побагровел, поморгал, перевел дыхание. Перечитал снова. Убедился, что зрение не обмануло.

Словно молнии сверкнули из княжеских глаз.

— Это что же такое?! — прохрипел, задыхаясь от бешенства, рванув ворот рубахи, будто она впилась в горло. — Д-доченьку мою… Любавушку… Да я… Да он… Да как посмел, харя неумытая?! Убью!!! Всю степь выжгу, докуда глаз хватит! Огнем и мечом пройдусь!!!

Гонец упал на колени, затрясся от страха, закрыв голову руками. Нет хуже доли, чем оказаться «черным вестником»!

На его счастье, все ограничилось лишь яростным криком: «Вон с глаз моих!!!» Уж дважды-то приказывать не пришлось…

Кое-как успокоившись, Креститель Руси созвал слуг и принялся раздавать указания:

Собрать ближних бояр на совет — раз.

Разыскать тех самых волхвов, которые принесли ему весть про обезноженного детинушку из Карачарова. В крайнем случае, старшего из них. И каким угодно образом, то ли уговорить, то ли убедить поскорее явиться ко двору князя — два.

Послать за богатырями-побратимами: Муромцем, Никитичем и Поповичем, и также звать их ко двору. Если упрутся, приказать именем великого князя — три.

«Ну, я вам покажу! Ишь, наделали дел, болваны! Свергнем, мол, Калина, сделаем царем Шалаву, и все будет хорошо! Уж куда лучше-то: дань тугарам платим по-прежнему, да еще и доченьку мою, законную жену Шалавы этого распроклятого, отлучили от супружеского ложа! При живой жене царь с другой бабой блудит! Ну, подлец, поплатишься ты за это! С кем шутки шутить вздумал?! С великим князем киевским?!»

Тут Владимир смутился, закашлялся и даже немного покраснел. Услужливая память напомнила многое… Но он тут же успокоил свою совесть простым и понятным доводом:

«Как сказывали римляне, квод лицет Йови, нон лицет бови. Кто я, и кто он!»

После чего со вздохом подумал: суд и расправу над Поповичем придется отложить. Пусть Алешка искупает вину в степях тугарских, выполняя его, великого князя, поручение… А там видно будет.

— Ты бы вернулся, а? — голос половчанки прозвучал тихо, робко, и в нем слышалась какая-то глубокая, затаенная боль. — Ведь любишь же ее, я вижу. И она тебя любит безумно!

— Вот именно, что безумно! — проворчал Попович, чувствуя стыд и лютую обиду на весь окружающий мир. — Потому и взбрела ей в голову такая нелепица. Наговорила с три короба… Тьфу!

— Ну, не упрямься! Ты же хороший человек… Выпил лишнего, погорячился, с кем не бывает. Колючка без тебя не сможет жить! А если на нее все еще злишься, подумай о сыне! Он разве виноват? Хочешь без отца его оставить?

Богатырь что-то глухо прорычал, схватившись за голову.

— Вернись, славный витязь! — продолжала уговаривать Емшан-Полынь дрожащим голосом. — Прости Колючку. Она сама не понимала, что говорит. Как бы я хотела быть на ее месте! — вспыхнув, красавица половчанка закрыла лицо ладонями. Потом, переведя дыхание, с трудом договорила: — Но на чужом горе своего счастья не выстроить. Тем более, Колючка — подруга моя. Мы с ней были ближе, чем сестры…

Попович тяжело вздохнул:

— Ах, если бы ей — да твой ум, рассудительность! Ну, вот почему?! — его голос прервался. Махнув рукой, витязь договорил: — Был бы магометанином, взял бы тебя в гарем, непременно!

— Я и так тебе многим обязана. Если захочешь… — покраснев, половчанка снова умолкла, потупила взор.

Богатырь, в трещавшей голове которого все еще гулял хмель, не сразу понял, что она имеет в виду. Потом возмутился:

— Да за кого ты меня принимаешь?! Я тебя спасал не для плотских утех!

— Ну, не сердись, Алешенька! — умоляюще пролепетала Емшан. — Поверь, я бы с радостью!

— Кх-м!!! — замотал головой Попович, борясь с подступившим искусом. Чертовски хороша была окаянная девка, чего уж скрывать! Особенно в новой одеже, которую он купил ей, завернув в подходящую лавчонку. Хозяин, в восторге от оказанной ему чести — прославленный богатырь удостоил доверием! — охотно согласился подождать с деньгами. — Грех это. Не заводи больше такие разговоры!

— Ну, зачем ты упрямишься? — голос Малинки звучал спокойно, вежливо, но в нем явственно слушался укор, хоть и сдержанный. — Я же вижу и чувствую: тебе самому стыдно. И за буйство, которое учинил, и за то, что жену обидел. Воротись домой, примирись с нею!

Муромец сердито засопел, отвернувшись, чтобы ученица знахарки не увидела, как жарко пылает его лицо.

— А она меня не обидела?! — огрызнулся, но уже больше для порядку.

— Она — слабая баба, да еще родившая! — покачала головой Малинка. — А ты вон какой здоровый, ты ей должен быть защитой и опорой! Опять же, а как с детишками быть? Слыханное ли дело, чтобы родной отец младенчиков бросал?!

— Ох! — тяжело вздохнул Илья. Укор поразил без промаха, в самое больное место. — Не надо, а? И так тошно…

— Нет, надо! — с неожиданной твердостью и даже суровостью произнесла Малинка. — Уж прости, правда иной раз бывает и горькой. Возвращайся! Жена твоя плачет, места себе не находит.

— Откуда знаешь?

— Знаю, и все тут. Дар у меня такой… Или хочешь, чтобы у нее от горя молоко пропало?! Чем тогда детей твоих кормить?!

— Э-э-э… — только и смог произнести Илья, разведя могучими ручищами. Против такого довода возражений отыскать не удалось.

— М-р-р-ррр! — осмелев, решился мяукнуть и Котя. Он был полностью согласен с Малинкой.

«Подурили — и достаточно. Домой! Там тепло, уютно, там всегда молочко есть. Даже сливки…»

— Ты у меня помявкай еще! — вскипел Илья, радуясь, что можно на ком-то выместить досаду. — Ишь, морду да бока наел, лодырь! Поперек себя шире! Вернемся — мышей будешь ловить, как всякий порядочный кот. А не будешь — гляди, у меня расправа коротка! И никакая Ладушка не защитит.

— М-ммммрр!!! — Рыжак в притворном ужасе закатил медовые глаза.

«Ну, это мы еще посмотрим…»

— Добрыня Никитич, воротившись на свою заставу, не успел даже толком поздороваться с дружинниками, никак не чаявшими увидеть его так скоро. На взмыленной лошади примчался гонец с княжеской грамотой и потребовал, чтобы Добрыня тотчас же, мига лишнего не потратив, прочитал ее.

— Приказ самого великого князя! — охрипшим голосом пояснил он. — Разыскать так быстро, как только можно, вручить в собственные руки и проследить, чтобы немедля прочел. Под страхом немилости и суровой кары. Уж не подведи, славный богатырь, сам знаешь, наше дело маленькое, с князем не поспоришь…

— Ладно, чего уж… — проворчал Добрыня, ломая восковую печать. Почему-то сразу на душе сделалось муторно, охватило недоброе предчувствие. Дружинники, опасливо перешептываясь, качали головами. Нежданная грамота от самого князя — ох, не к добру!

Прочитал богатырь, что было выведено на тончайшем пергаменте хорошо очиненным гусиным пером. Сплюнул. Произнес (про себя, ясное дело!) несколько крепких выражений, касающихся священной княжеской особы, а также способов продления рода человеческого…

— Оставайтесь, братцы, подобру-поздорову! — нахмурившись, проворчал он. — Князь меня ко двору своему требует, да как можно скорее. Только приехал из Киева, и опять туда же!

— А почему, в чем дело? — взволнованно загудели дружинники.

— Да кто же его ведает! Сказано только, что дело наиважнейшее и никакого отлагательства не терпит.

«Уж не отомстить ли он мне решил за то, что я открылся Алешке?» — с опаской и злостью подумал Добрыня. Но потом прогнал эту мысль: не похоже! Отомстить можно было и по-другому, много раз. Видимо, и впрямь что-то серьезное стряслось.

«Или, может, мытарь Барсук челом бил, на меня жаловался, потому князь на суд свой зовет?» — горько усмехнулся богатырь. Но потом покачал головой. Не княжеское это дело, о таких вещах судить да рядить.

И снова, в который уже раз, защемило сердце… А ну, как ребенок-то и впрямь его, Добрыни?! Хоть и незаконный, а все же своя плоть и кровь… Как узнать правду?

«Господи… Ну зачем, зачем я тогда так напился?! Что потрясен был — ясно, но можно же было остановиться вовремя… А-а-а, ладно! Когда это на Руси вовремя останавливались!»