Богатыриада, или Галопом по европам

Борис Давыдов (2024)

Когда в семьях рождаются первенцы, мужьям порой достается по первое число, будь ты хоть богатырь, хоть царь тугарский. И одолевает их тоска беспросветная, и приходит мысль крамольная: не сбежать ли из счастливого дома куда глаза глядят… Дескать, в сто раз лучше с лютым ворогом рубиться, чем выносить бабский плач и непонятные капризы! А тут как раз князь Владимир срочно велит призвать к себе всю богатырскую троицу. Услужливые бояре обвиняют Илью, Добрыню и Алешку в дипломатических проблемах княжества: шатком мире с королем «хранцузским» и со степняками. Не подозревает Владимир, сколько новых забот и хлопот заполучит…

Глава 3

99 из 100 мужиков терпеть не могут упреков и бабьего плача. Особенно когда сами чувствуют себя виноватыми, да еще и головы трещат после доброй выпивки… Стыдить мужа в такой момент — все равно, что плескать масла на уже затухающие, но еще способные разгореться угли. Ты сперва подожди, пока они окончательно угаснут и остынут, а уж потом выкладывай все, что на исстрадавшейся женской душе накипело! Самой же лучше будет!

Ага, сейчас! 99 из 100 женщин на это просто-напросто не способны. Тем более, пребывая в состоянии, которое много веков спустя высоколобые умники окрестили «послеродовой депрессией».

Крапива, Любава и Ладушка, хоть и находились далеко-далеко друг от друга, повели себя совершенно одинаково. Различались лишь имена непутевых муженьков и порядок обвинений. В одном месте, сначала звучали упреки, что напился до поросячьего визга, а потом пошел по бабам, в другом — что сначала искал бабу, а потом еще и нахлестался до скотского состояния! Робкие попытки мужей оправдаться великой радостью и столь же великим страхом за своих любимых, вследствие чего они и выпили лишку, и потом уже себя не контролировали, были отвергнуты с категоричным презрением, негодованием и обидой. После чего в негодование пришли уже молодые папаши: они тряслись от страха, сходили с ума от беспокойства за женушек, и вот награда!

— Ладушка, да что на тебя нашло?! — с трудом ворочая заплетающимся языком, возопил Илья. — Позабыла, как клялась быть женой смиренной да покорной?! А далее что будет?!

— А-а-а-аааа!!! — завыла молодая мать в полный голос. Двойня вторила пронзительно-жалобным плачем.

— Ох, люди, люди… — сокрушенно вздохнула Малинка. Вообще-то в дом к роженице ее не звали, но ученица знахарки направилась туда так уверенно, что никто не посмел возразить.

— К-Крапивушка, да ты в с-своем ли уме?! — не выдержав, заорал Попович, стискивая раскалывающуюся голову могучими ладонями. — Н-ну откуда я з-знал, что это т-твоя п-подруга?!

— А-а-а-аааа!!! — заходилась в горестно-обиженном плаче вторая молодая мать. Младенец вторил ей не по возрасту сильным баском.

— Ох, Колючка, ты все такая же! — с жалостью и осуждением вздохнула Емшан. — Ничего тебя не изменит! Другая баба не уставала бы судьбу благодарить за такого мужа, смелого и благородного…

— Любавушка, ну пьян бы, шовшем не помнил, што делал… Ну, прошти… Ну я шарь, в конше коншов, или не шарь?! — твердил Мудрый Отец, растерянно пожимая плечами. — Могу рашшлабитьша в кои-то веки?!

— А-а-а-аааа!!! — выла Белая Олениха, вкладывая в эти звуки всю горькую участь порабощенных женщин. Новорожденная жалобно хныкала под боком у матери.

— Не повезло тебе с ней, Соловушка! — томно-сочувственно вздохнула Лебедь. — Одни капризы и неблагодарность! И хоть бы сына родила, никчемная, так нет же — девку!

И началось…

И пошло…

И поехало…

«И была сеча зла и люта…», то есть, «свара со слезами и обидами великими»…

Кричала друг на друга родня с обеих сторон в Карачарове. Ругались лучшие подруги на изящной смеси славянского с половецким. С уважительной опаской качали головами тугары, прислушиваясь к воплям и рыданиям, доносившимся из царского шатра… Бывший царь Калин, наделенный официальным издевательским титулом «бедный родственник», то бушевал, грозя изменнице жестокими побоями за наставленные рога и позор, то злорадно ухмылялся, потирая руки от радости, переполнявшей сердце… И не только потому, что худо приходилось ненавистному Шалаве.

Только младенцы ревели и пищали одинаково, еще ничего не понимая.

— И как это понимать?! — выпучил глаза Добрыня Никитич при виде заплаканной бабы с пищащим свертком на руках.

— А вот так и понимай, Добрынюшка, сокол мой ясный! — всхлипнула жена мытаря Ивашки Барсука. — Твое это дитя! С мужем моим постылым сколь прожила, так хоть бы раз понесла! А после тебя — тотчас же! Баба в таких делах не ошибается… Как забрюхатела, чудом сумела убедить Ивашку, что его ребеночек-то. Божилась, крестилась. Но лишь родила, он будто с цепи сорвался. Орал, что сынок на него нисколько не похож, вылитая богатырская харя, токмо еще без бороды! Прости, не мои слова, лишь повторяю… Едва дождался, пока я ходить смогла, и из дому выгнал.

— Так что же теперь делать-то?! — тупо спросил Добрыня, еще плохо соображая.

— А чего тут думать? Умел грешить — умей и ответ держать! — с неожиданной злостью произнесла баба. — Сам ребенка признаешь, по доброй воле, аль мне к князю с жалобой идти, в ноги ему валиться? Дескать, дружинник твой напился и снасильничал, а теперь вину свою прикрывать не хочет?

У богатыря внезапно ослабли ноги. В глазах начало темнеть, а губы растянулись в глуповато-испуганной улыбке.

— Да ты… Да совесть-то у тебя есть?! Какое насилие?! Сама же обнимала крепко и шептала: «Еще, еще, ясный сокол!»

— А свидетели есть?! — вкрадчиво шепнула баба.

«Мать честная, вот тебе и съездил в Киев, повидать Алешку-побратима… — с тоской подумал Добрыня. — Да что же за невезучие такие! У Алешки в дому сыр-бор, у меня — этакий подарочек… Может, хоть у Муромца все складно!»

— Ах, так! — заревел Илья, истощив всякое терпение. — Я во всем плох и кругом виноватый?! Ну, так живите, как хотите, оставайтесь подобру-поздорову, а я на заставу к побратиму своему поеду! К Добрыне! Уж он-то попрекать не будет! Послужу Руси-матушке и князю Владимиру, без бабьих слез и укоров! Прощайте, люди добрые!

И, громко топая, направился к выходу. Попутно зачем-то сцапав не успевшего увернуться Котю. Бедный рыжак, и без того ошалевший от накала страстей, утратил бдительность и опомнился слишком поздно, когда уже был крепко зажат в могучей ручище.

— Илюшенька!!! — истошно завыла Ладушка, мгновенно перестав плакать и жаловаться. — Куда ты?! Котеньку, Котеньку-то зачем взял?!

— Зажарю и съем!!! — рыкнул Муромец первое, что пришло в голову.

Молодая мать, ахнув, лишилась чувств. Две немолодые матери схватились за головы, выпучив глаза. Иван Ильич попробовал было загородить дорогу взбешенному сыну, но был отодвинут в сторону, как пушинка. И хотя Илья, даже в пылу гнева, действовал очень осторожно, до папаши как-то сразу дошло: сейчас лучше не встревать и не искушать судьбу.

— М-м-яу-у-ууу! — истошно воззвал Котя. Что означало:

«Протестую! Коты — животные полезные! Они мышей ловят!»

— Погоди, я с тобой! — крикнула вдруг Малинка и выскочила из дома вслед за кипевшим от злости Муромцем.

— Уж лучше бы я в магометанство перешел! — завыл Попович, чувствуя, что еще немного, и он взбесится. — У них-то бабы смирные, покорные! Мужу поперек слова не скажут! Всех-то дел: обрезаться, молиться пять раз в день, да не пить хмельного…

— А-а-ааа!!! — завыла Крапива особенно жалобным голосом.

— Не пить — доброе дело, да и помолиться лишний раз никогда не вредно, — с одобрением кивнула повитуха. — А вот что ты поначалу-то молвил? Я такого диковинного слова не слыхивала… Порезаться — понятно, а обрезаться?

Сплюнув с досады, богатырь вкратце пояснил любопытной бабе смысл оного обрезания. После чего та схватилась за голову, а ее глаза вылезли из орбит:

— Свят-свят-свят… Это как же?! Неужто под самый корень?!

— А-а-ааа!!! — теперь уже завыл Попович, отодвинул бестолковую бабу в сторону и побежал к выходу.

— Алешенька, ты куда?! — ахнула молодая мать, мгновенно придя в себя.

— На заставу, к побратиму моему! Уж лучше с ворогами рубиться, чем бабьи капризы выносить!

— Погоди, я с тобой! — закричала Емшан-Полынь, бросаясь следом.

— Добрыня Никитич долго и внимательно всматривался в крохотное личико ребенка, багровое от натуги и искаженное от плача, пытаясь уловить в нем собственные черты. Безрезультатно. А вот на противную рожу мытаря Барсука младенчик очень даже походил… На всякий случай, мысленно попытался приделать к личику бороду. Содрогнулся от ужаса. Сосчитал про себя до пяти, чтобы успокоиться, и хлопнул в ладони, призывая старушку ключницу, которая вела хозяйство в его доме.

Бабка появилась мгновенно, несмотря на почтенные годы и больную поясницу. «Ясно, опять подслушивала!» — со вздохом решил богатырь.

— Слушай внимательно! — начал раздавать он указания. — Эта баба покуда здесь поживет, со своим дитем, а там видно будет. Принимай ее под свою опеку. В обиду никому не давать, со двора не выпускать! На всякий случай. Мне сплетни да пересуды ни к чему. Чтобы ни в еде, ни в питье, ни в том, что нужно младенчику, недостатка не было! Но и не балуй, на голову садиться не разрешай. Покуда меня не будет, ты здесь главная. Ясно?

— Ясно, господине! — поклонилась ключница, пряча торжествующе-ехидную улыбку. Еще бы, позволит она хозяйской полюбовнице распоряжаться, держи карман шире! — А ты что же, уезжаешь? — охнула огорченно. — Только явился, и не отдохнул толком, и домашней стряпни не откушал… Вот беда-то!

— Что поделаешь… Значит, поняла? О том, что она здесь живет — никому не звука! И прочим слугам скажи, чтобы языки не чесали, под страхом гнева моего.

— Скажу, скажу, господине!

— А ежели ее муж прознает, что она здесь, и явится, требуя выдачи — на двор не пускайте, гоните в шею. Мол, вернется витязь Добрыня Никитич с заставы, тогда ему и жалуйся, а наше дело маленькое.

— Сделаем, господине! Не изволь беспокоиться!

— Добрынюшка, твое это дитя, вот крест святой… — забормотала баба, но под двойным ледяным взглядом богатыря и ключницы поперхнулась на полуслове.

— Жнашит, так! — принялся раздавать указания разгневанный и все еще очень пьяный Шалава. — Поштавить ждешь, рядом, еще один шаршкий шатер! Только больше и крашивее. В нем буду жить, вмеште ш новой любимой женой! А та баба пушть живет ш кем хошет.

— Ах, Соловушка, счастье-то какое! — засияла Лебедь. — Уж я-то тебе рожу столько сыновей, сколько сам пожелаешь!

— А моего двоюродного братша, этого шына желтоухой шобаки… Прошь отшуда! Паштухом, на шамые дальние жемли! Штобы я его не видел, не шлышал!

— Соловушка, а может, надежнее… — и Лебедь провела ногтем по горлу.

— Молши, женшина! Ш шарем не шпорят!

— Молчу, молчу… Прости глупую бабу, повелитель!

— О, Мудрый Отец, прикажи отрубить мне голову! — чуть не зарыдал главный советник, бросаясь на колени перед царем Великой Степи. — Это я, глупый и недостойный, во всем виноват! Если бы не напоил тебя, ничего бы не случилось! Возьми мою жизнь, только не отдавай приказов, о которых вскоре будешь вспоминать со стыдом и раскаянием! Одумайся, умоляю!

— Што?! Перешить мне?! Вон!!! — взревел Шалава и пнул незадачливого заступника. Хотел в грудь, но спьяну и от гнева промахнулся, попал в лицо. Тугары, столпившиеся вокруг, только ахнули, схватились за головы: худшего оскорбления для мужчины и придумать было нельзя!

«Быть беде!» — не сговариваясь, подумали многие…