Кабул – Кавказ

Виталий Волков (2001)

2000 год. Четыре опытных диверсанта из Афганистана стремятся через Кавказ и Москву попасть в Германию. У них одна цель — совершить в Германии теракт такого масштаба, какого еще не видел мир. Они намерены шесть лет готовить взрыв на стадионе Кельна, во время одной из игр чемпионата мира по футболу. Московский писатель Балашов никогда не писал ни о террористах, ни о войне. Его герои — из среды советских интеллигентов восьмидесятых годов, потерявшихся в российских девяностых. Неожиданно он получает выгодное предложение — написать книгу о советско-афганской войне. И перед ним отворяется дверь в мир новых для него людей, а линия его жизни пересекает путь диверсантов. Роман «Кабул — Кавказ» был закончен летом 2001 года, за несколько недель до теракта 11 сентября. Это — не детектив, не триллер. В начале 2000-х критики назвали его романом-взрывом. Тогда они сравнивали его то с антивоенными романами Ремарка, то с книгами-расследованиями Форсайта, а то и с эпосом «Война и мир» Льва Толстого. На самом деле «Кабул — Кавказ» — первая книга трилогии «Век смертника», жанр которой, по крайней мере в русской прозе, еще не получил своего названия. Вторую часть романа, продолжающую историю героев «Кабул — Кавказа», издательство «Вече» также готовит к первому изданию.

1979 год. Афганистан

Спецгруппа геологов^[5]

Привезенных с собой раскладушек не хватало, так что кровати забирали из посольства. Работа была нетрудная, но из-за того, что приходилось то и дело нагибаться, разболелась спина. Все же не мальчик уже… Последний прыжок напоминал о себе тупым упрямым грузом, повисшим на позвонках его широкого грудного отдела.

Вообще-то, Курков не раз поражался своему звериному чутью — не было случая, чтоб перед какой-нибудь пакостью у него не рождалось гаденькое, как подгнивший зуб, предчувствие. Вот так и перед злосчастными учениями. Как собрали их под Ферганой, так сразу и полезла в голову дезертирка-мысль: скажись-ка ты хворым, ну скажись… Как назло — что Боря Суворов, что командир отряда Григорий Иванович Барсов только и каркали наперебой: «Ну ты, Алексеич, здоровья набрался. Никак Ирина тебя за особые заслуги на двойное довольствие взяла. Расскажи, чем это ты так отличился?» И все норовили ущипнуть его за бочки, и впрямь появившиеся бог знает откуда за двухнедельную побывку дома. И когда сержант-десантник уверил, что как следует сложил парашют, что раскроется куполок в лучшем виде, как японский зонтик, Куркову все-таки захотелось еще раз проверить этот зонтик, да времени уже не было. Все у них в этот раз делалось в спешке, будто начальство заскучало, будто прямо не терпелось генералам увидеть побыстрее болтающимся в воздухе диверсантника А.А. Куркова, а заодно и других «старичков» из спецподразделения «Зенит». А то, мол, давно не прыгали.

Сволочь сержант! Небось, и в руках не держал японский зонтик. Было бы время, стоило б настучать ему по котелку. Парашют и впрямь раскрылся в лучшем виде, но стропы спутались, так что вместо купола вышел какой-то сдутый воздушный шарик. Для ослика Иа. Лучше бы он вообще не раскрылся — легкий шелковый запасной парашют то и дело затягивало в этот резервуар, и Куркову приходилось буквально вырывать его за стропы, дергая вниз, — благо здоровья в руках хватило.

Так и спускался на глазах изумленно следивших за его большими маневрами ребят: то, как засосет запаску, падал булыжником вниз, то, вновь освобождая ее от пут, вздергивался и зависал, все дальше уходя вправо, в сторону каменной гряды. Но успел-таки, везунчик, сел до гряды, а то бы костей не собрать. Тряхануло, конечно, как следует, ноги, показалось, в спину вошли, пятки да позвонки до сих пор ноют, но ничего, жив. Зато хоть от всей остальной чепухи освободили, сказали: «Отдыхайте, Алексей Алексеевич. Вы в воздухе так красиво прорисовались — прямо церковь о трех куполах. Нечего вас больше испытывать, вы и так в рубашке, видно, родились»… Посмотрим теперь, в чем он родился, дело-то пахло жареным.

Уже в Фергане, когда куосовцам объявили о возможной командировке в Афганистан и принялись мотать стрельбами да прыжками, среди ребят пошли разговоры о том, что скоро придется вытаскивать из Кабула «наших» людей. Но Алексеич лишь усмехался в ус — для вывода советской колонии хватило бы и десантного полка. Для того чтобы отправить в Баграм, а затем в Союз учителей, агрономов, строителей — «инженеров-саибов», как уважительно называли афганцы советских специалистов, — не требовалось поднимать в ружье внештатников КУОСа, разведчиков и диверсантов, на подготовку которых государство угрохало огромные деньги — вполне хватило бы, чтобы всю Америку одеть в зеленые береты.

Прибыв в Баграм, Курков пообщался с замкомом свеженького десантного батальона, да не просто батальона, а усиленного (так тот поправил), который только что подтянули из Витебска. После этого общения мысли, как глина, затвердели в уверенности: сопровождать загорелых секретарш посольства и энтузиасток-училочек будет кто-то другой, но не он. И не Медведев, и не красавчик-Вася, уже раскатавший на них свою пухлую губу не дуру…

Непросто было достать в Баграме, среди солдатиков, нормальную водку, но Алексей Курков сменял у доблестных авиаторов на бутылку старую японскую зажигалку, оставшуюся еще с командировки на Окинаву. После такого подарка бравый глаженый майор и рассказал, что летят они на охрану гражданских чайников прямиком в Кабул.

— Думаешь, ДРА вас там с цветами ожидает? — подколол Алексеич майора, глядя на его парадный вид.

— А мне то неведомо, что этой ДРА надо. Хучь цветами, хучь огурцами — нам разбирать без надобности, — ответил тот, похоже, обидевшись на незнакомое ему слово. Было в майоре что-то неприятное Куркову. Холопски-наглое. Посадское.

— Как же без надобности? А как ты будешь своих от чужих отличать? Их ведь танки с нашими не разнятся. Можно сказать, близнецы-братья. Да и наши барышни-таджички и их мирные труженицы Востока — что сестры родные. Вдруг не тех спасешь?

Майор уже хотел было спросить у любопытствующего неармейского боровичка в спецовке, откуда он такой грамотный выискался, но, вспомнив, о недопитой водке, решил воздержаться. А потом и в самом деле, кто его знает, как этих чурок друг от друга отличать. У него у самого полбатальона таких вот желтолицых да узкоглазых. Кто комплектовал только! Майор напряг извилины.

— Мы не воевать собираемся, а обеспечивать… Начальство сказало, что мы по договору, — сразил он Куркова достойным ответом и смерил боровичка презрительным взглядом сверху вниз.

— Что ж, и то верно, что по договору, — подытожил Курков. — Был такой договор с Тараки, слышали.

Когда председателю Революционного совета Демократической Республики Афганистан стало совсем хреново, Леонид Ильич пообещал ему подбросить десантников. Вот таких информированных майорчиков. Посадских. А майорчику, видать, пока не ведомо, что товарищ председатель Нур Мухаммед Тараки уже две недели как не председатель, что товарищ Нур Мухаммед Тараки разжалован. В лучшем случае — снова в поэты. Посмертно, после короткой и продолжительной… В худшем — в висельники. Они это быстро умеют, братья-афганцы.

Барсов уверял, будто наверняка знает, что бывшего главу Демократической Республики Афганистан то ли задушил, то ли отравил его любимый прилежный ученик Амин. Которого Леонид Ильич уже поздравил с вступлением в должность. И хотя Алексей Алексеевич привык делить оперативки на два, слухи — на пять, а официальные заявления — на десять, тем не менее, зная нрав южных соседей, в конце как политической, так и поэтической карьеры Тараки он не сомневался. Немало повидав в Москве местных революционеров, что из «Халька», что из «Парчама», он уверял ребят, перефразируя классика, что аминовцы, обученные революционному ремеслу, ужо наступят бедолаге Тараки на горло его собственной песней… Такова объективная реальность народного бунта, данная им в ощущениях.

То ли авиаторская водка оказалась скверной, то ли усталость бестолковых последних дней сыграла нехорошую шутку с печенкой, но свое любимое занятие по сопоставлению объективного и субъективного, слухов и фактов он продолжил лишь в самолете, вылетевшем из Баграма. «Зенит» дробили на группы и, похоже, Центр никак не мог решить, кого назначать в старшие. На первый борт загрузили лишь одну команду, оставив, слава богу, «своего» Барсова, хотя и прошел шепоток, что могут прислать «специалиста сверху». Таких «специалистов» им не хотелось. Лучше Барса командира не найти.

Курков попал на первый борт «вторым номером» и весь недолгий путь размышлял над положением — международным и лично своим. Это последнее, лично свое, беспокоило его немало. Конечно, могло быть и так, что спецов КГБ отправляли для укрепления десантуры, не обученной проводить оперативные мероприятия в дружественных странах. Но что тогда мешало начальству, или, сказать точнее, лицам, принимавшим решение, собрать их вместе на учениях в Фергане, создать мобильные группы, разобраться с субординацией и так далее и тому подобное, — то есть сделать то необходимое, что и надлежит делать при отработке совместных действий групп разного подчинения и назначения. Наука-то известная! Нет, хрен! По всему видно, что десантники свой пирог будут есть отдельно, а они — отдельно. Вот и возникают прорехи в логической цепочке — что ж это за пирог такой?

— А что тут думать? Я смотрю, наверху пока сами не знают, куда мельница завертится. Так что, Алексей Алексеич, не морщите лоб, отдыхайте, — сказал ему в самолете Вася Кошкин, хлопнул панибратски по плечу и хитро подмигнул. — Может, в посольстве разместят, а? Мне Эрнест говорил, их молодцы там всех телок уже перемяли. Рогов мужчина серьезный. Вот не зря имя такое германское — Эрнест. А посольские вопить начали, чуть ли не международный скандал раздувать. У них против роговских прямая кишка тонка оказалась. Так что вы зря текущий момент недооцениваете, вероятность немалая, что нас на смену везут. Как представителей творческой интеллигенции.

Вот была бы, конечно, лафа, кабы Центр, вняв мольбам посольских рогоносцев, и впрямь решил заменить телков из «девятки» на интеллигентов «Зенита». Если бы да кабы… И Курков, и Кошкин понимали, что такой лафы придется ждать до какого-нибудь следующего раза и что Политбюро сейчас вряд ли озабочено судьбой девок из посольского обоза.

Правда, когда по прилете в Кабул «зенитовцев» по-быстрому отвезли прямиком в советское посольство, Курков посмотрел на Кошкина с уважением.

— А ты, Василий, пророк!

— Магомет, — откликнулся тот.

— Ага, похожи, — вставил Раф Шарифулин, и ребята захихикали в кулаки — физиономия у Кошкина была уж совсем не магометанская.

Однако из посольства всю группу, быстренько оснастив кроватями и лопатами, отправили в особнячок неподалеку. На Первую виллу, как сказал советник посла. Курков думал перекинуться хоть несколькими словами с самим послом — они были знакомы, — но худой очкастый секретарь лишь смерил человека в спецовке холодным взглядом.

— Сергей Николаевич у товарища Амина.

— У товарища Витамина? — переспросил Курков так же серьезно, желая подразнить крысу-секретаря. Тот устало пожал плечами и ушел.

В посольстве было прохладно, уезжать на виллу и заниматься там обустройством не хотелось, но дипломатам сейчас явно было не до диверсантов, и даже советник-посланник, неплохо знакомый с Курковым, лишь коротко кивнул ему и удалился с Барсовым.

Так что пришлось таскать кровати, заниматься всякой скучной хозяйственной бурдой и надеяться не столько на мощь оставшегося далеко Кремля, сколько на умение его политических советников. А мощь? Выходило так, что он, Алексей Алексеевич Курков, и был как раз той самой мощью его государства.

Председатель Амин

Председатель Революционного совета Амин принял советского посла Голубева с распростертыми объятиями. Новый председатель был крупнее и выше посла, ему нравилось смотреть на дипломата сверху вниз, сжимать его мягкую руку в твердой волосатой ладони и ощущать себя главой государства, с которым должны считаться даже такие слоны, как дядя Сэм и дедушка Леня. Но у свеженького, нового председателя возникла проблема. Амин не знал наверняка, дошла ли уже до Москвы весть о скоропостижной кончине Тараки, и если да, то как к ней отнесется Кремль.

О том, что «поэт» теряет контроль над страной, что он просчитался с земельной реформой, что, чувствуя слабину власти, контрреволюция наглеет на глазах и что события Герата могут повториться скоро и очень скоро, люди Амина изо всех сил информировали советское руководство. И напрямую, и через «черный ход», используя косвенные каналы. Но Москва словно глаза на это закрыла — мол, разбирайтесь сами.

Это было обидно и непонятно, и многие офицеры из окружения Амина последнее время нередко вслух говорили, что кремлевские старцы просто выжили из ума. Как они не видят, что Тараки «сдулся» и что им пора ставить на деятельного и сильного Хафизуллу! Тем не менее без одобрительного жеста Москвы Амин, наверное, ждал бы и дальше, соглашаясь с ролью «второго», но любимого… Ждал бы, но учитель сам виноват — незачем было подсылать убийц! А уж коли посылаешь, то стрелять они должны куда лучше.

То, что офицер из охраны Тараки промахнулся, стреляя в премьера-министра, имело для Амина и для революции сразу несколько положительных сторон. Во-первых, премьер остался жив, что было немаловажно для дела. Во-вторых, после покушения было бы просто странно, если б он спустил это с рук — в чем, в чем, а в робости его пока никто не упрекал. Наконец, было и третье важное, хоть и сомнительное соображение, точнее, предположение — если бы за выстрелом в дворцовом коридоре стояла Москва (как его убеждал племянник, напоминая, что именно советский советник поручался за безопасность, пригласив Амина на встречу с Тараки), то пуля не попала бы в его тельника.

Нет, Москва не стала бы полагаться на волю слепого случая. Или, как говорят русские, «пули-дуры». Она придумала бы что-нибудь понадежнее — отравила бы или, на худой конец, взорвала. Нет, Москва тут ни при чем. Но все равно Амину не хотелось бы, чтобы в Кремле именно сейчас узнали о неприятной кончине их друга Тараки, удушенного собственной охраной при посредстве собственной подушки — то есть вполне исторически. Новому главе государства требовались еще несколько спокойных дней, чтобы обеспечить себе твердый тыл. И уж тогда можно будет беседовать с внешним миром на правах хозяина в доме, не оставляя московским товарищам альтернатив. Собственно, так ведь и делалось в семьдесят восьмом, и все прошло хорошо! Амин, крупный человек с теплыми ладонями, был мужчиной практичным. Он понимал, что трудностей с «большой» оппозицией, с монархистами и муллами у него будет не меньше, чем у его усопшего предшественника. Но сейчас волновало не это.

Амина беспокоила «малая» оппозиция в лице упрямых таракистов в руководстве партии и в органах. «Революции совершают не армии, а спаянные идеей единицы. Нет страшнее врага, чем проникший в партию оппортунист», — любил говаривать Хафизулла. Ни герой апреля, глава оборонного ведомства Ватанжар, ни шеф безопасности Сарвари, ни министр связи Гуляб, похоже, не собирались без боя складывать лапки. И если на одного майора Ватанжара, при всем его революционном авторитете, еще можно было наплевать, поскольку и Генштаб, и большая часть полевых офицеров стояли за Амина, то Сарвари сидел у него, как кость в горле, и пока ее, то есть его, оттуда не вырвали, даже толковой наружки за таракистами нельзя было установить. Министров надо было срезать как можно скорее, одним взмахом косы, но Хафизулле, перед тем как решиться на это, хотелось бы заручиться снисхождением Москвы — без нужды дразнить кремлевских гусей ему не хотелось.

— Сергей Николаевич! — После продолжительной подготовки, состоявшей из уверений в дружбе, преданности и уважении, а также непременных угроз в адрес врагов революций и свободолюбивых трудовых народов (угроз, на которые афганский партийный лидер, изрядно подкованный в ленинско-сталинской классике, был весьма силен), Амин решил бросить первый пробный шар. — Мы намерены сократить бюрократию. Сделать наш госаппарат управляемым — по вашему примеру. Я специально перечитал работу Ленина «Как нам реорганизовать Рабкрин». А то чиновников стало больше, чем солдат у революции.

Он выдержал паузу, но посол лишь кивнул, так и не поняв, шутит председатель или говорит всерьез. Если Амин шутит, то время для иронии он выбрал не самое удачное. Или председатель действительно наглеет? Как сказал вчера вечером один из «советников», приехавший, кстати, отнюдь не по партийной линии, «наш» источник из КАМа сообщил им, что сотрудник американского посольства Брэд Пит встречался с одним из секретарей Амина и провел с ним в офисе британского бизнесмена Коуэлла не менее часа. До сих пор Коуэлл, кажется, интересовался фруктами…

Конечно, Брэд Пит мог увлечься вопросами торговли, но, как утверждал источник, в разговоре больно уж часто упоминались слова «Москва» и «старики». То ли агент не мог сообщить большего, то ли человек из КГБ не захотел говорить послу лишнего, но и это наводило на размышления. Скорее всего, не захотел, заменив оставшееся непечатным высказыванием и словом «наглеет». По крайней мере, вчера вечером Сергей Николаевич Голубев составил сообщение о неясностях в поведении афганского председателя и отправил его в Москву, министру иностранных дел Громыхо. Подстраховался, а то бог его знает, какие предстоят времена, если уже посла не считают нужным уведомлять о том, что разведчики рассказывают вроде как походя.

–…В первую очередь, мы хотим объединить службу безопасности и министерство внутренних дел. Единый кулак. Есть также предложение от группы товарищей поставить министерство связи в прямое подчинение госбезу. Временно. Как говорил товарищ Ленин, почта, телеграф и телефон должны быть в надежных революционных руках.

— Товарищ Амин, я проинформирую наше руководство. В вопросе реорганизации министерств у нас накоплен огромный опыт. Я уверен, что советское правительство со всем вниманием отнесется к таким вашим шагам.

Голубев надавил на слово «вашим», желая обозначить разделительную черту между Амином и правительством ДРА.

— Со всем вниманием и со всей серьезностью. Но…

В тот момент, когда посол как раз собрался вырастить из этого «но» осторожное предупреждение о необходимости взвешенных действий, аккуратных шагов в период активизации контрреволюции, на столе председателя зазвонил внутренний телефон. Амин извинился, снял трубку. Голубев вежливо опустил глаза в пол, но уголком зрения увидел, как темнеет и без того смуглое лицо председателя. А то он не понимал, к чему эти слияния министерств. Уже неделю люди Сарвари стремились выйти на контакт. Они сообщали, что таракисты готовы свалить Амина, если их прикроют советские товарищи. И лучше всего — не из райкомов и обкомов, а из «девятки», иначе их дело — худое, хуже некуда. Оч-чень сейчас здесь непросто.

Странно, но Голубев жалел сидящего напротив грозного сильного мужчину. Послу нравился Амин, нравился куда больше, чем суетливый Тараки, вечно пахнувший отвратительным одеколоном и залезавший в сухие военные дела с потным энтузиазмом, свойственным лишь дилетантам. Посол был человеком брезгливым, попавшим в Азию, по его мнению, по ошибке. И его, сугубо штатского, как это часто бывает, привлекала холодная военная выправка пуштуна. Если бы его спросили, кому наводить порядок в этой стране… Но мнение свое посол держал при себе, тем более что пока этим мнением никто и не интересовался. И, похоже, уже интересоваться не будет.

— Товарищ Голубев, прежде чем информировать ваше правительство о нашем решении по совмещению министерств, — теперь уже председатель отделил слова «ваше» и «наше», — проинформируйте вы меня, что за армейские соединения разгружаются в Кабульском аэропорту.

Голубеву показалось, что Амин хочет спросить еще что-то более важное, но воздержался. И хорошо, и не надо больше таких вопросов.

— Товарищ Амин, это не соединения, это десантный батальон, который вы же просили. Еще по соглашению с товарищем Тараки. Батальон прибыл для охраны советских сотрудников, работающих в Афганистане. Вы же понимаете наше беспокойство за наших граждан!

— Советскую колонию мы вполне можем защитить и силами Царандоя. Разве последнее время участились случаи нападений на советских товарищей, помогающих нашему народу в революционном строительстве?

— Вы же сами говорите, товарищ председатель, что необходимо перестраивать работу органов безопасности… Советские военные лишь стабилизируют ситуацию в переходный период. И успокоят людей, оказывающих вашему народу братскую трудовую поддержку. Кроме того, прибытие батальона согласовано с товарищем Ватанжаром.

Взгляд Амина коротко вспыхнул, как спичка в черной афганской ночи.

— Я прошу вас, товарищ Голубев, передать вашему руководству, что сроки прибытия советских военнослужащих на территорию Афганистана следует согласовывать как с министерством обороны, так и с Генштабом. А также с политическим руководством страны. Ваши десантники на улицах Кабула могут не стабилизировать, а дестабилизировать нашу и без того сложную ситуацию. Подорвать доверие к нам тех сбившихся с дороги крестьянских лидеров, которые готовы отколоться от вооруженной оппозиции, но еще страдают националистическими предрассудками, мелкобуржуазной крестьянской близорукостью. А с товарищем Ватанжаром мы будем разбираться на Политбюро.

Амин поднялся и протянул послу руку, давая понять, что встреча окончена. Рукопожатие на сей раз было сдержанным. Голубев понимал, что совершил грубую ошибку и фактически подставил министра обороны, а вместе с ним и себя. Расслабился. Досадно было споткнуться на такой простейшей мелочи — и все эта глупая симпатия к воинственному пуштуну. Однако где-то в тайничке души зрело чувство, что, может, оно как раз и к лучшему, пора делать ноги из становящегося совсем горячим Афганистана и, слетев с дипломатических высот, свить опальное гнездышко в какой-нибудь Академии наук. Почетным членом. С достойной пенсией.

Сергей Николаевич протер платком вспотевшую лысинку, маленькую и аккуратную, как попка младенца, и вдруг успокоился. Вернувшись в посольство, он быстрыми шажками проскочил в кабинет, чтобы не попасться на глаза советникам, помощникам и посланникам, достал из шкафа фляжку коньяка и прямо из горлышка сделал глубокий звучный глоток. Про маленькую загадочную группу геологов, о котортой вчера его предупреждал товарищ из СВР и про которую ему ни при каких условиях не следовало говорить с Амином, он совсем позабыл за всеми заботами.

Сомнения разведчика Брэда

Сотрудник американской разведки Брэд Пит рисковал и рисковал немало, когда устраивал свидание с советником Амина товарищем Пехлеви у своего приятеля Коуэлла. Открывался, можно сказать, всем ветрам. Конечно, Коуэлла он мог просить о многом, поскольку уже год как оказывал ему всяческие бесплатные услуги информационного характера. Но просить британца пригласить Пехлеви и не упомянуть, что там же, в гостях, роялем в кустах окажется и он сам — это было о-очень скользким дельцем. Надо было видеть физиономию «афганского гостя», когда вместо обещанного британцем партнера по бизнесу появился сам Пит, прихвативший, правда, ничего не понимающего теленка Бакса, тоже возжелавшего торговать с афганцами какой-то пакостью вроде жвачки. А то мало ее тут!

Хорошо еще, Коуэлл смекнул, что тут к чему, и не стал вникать в бред упрямого коммивояжера из Оклахомы. Но черт с ними, с Коуэллом и Баксом, да и с Пехлеви, в конце концов, тоже черт. Пусть теперь поломает свою премудрую голову, от какого такого недуга господин Пит помутился рассудком и занялся туфтовой коммерцией. И над тем, за какую, собственно, сумму, его, Пехлеви, хотели купить? И почему не купили. Глазки-то как бегали у советника! Черт с ними со всеми, ерунда, даже забавно. Позабавиться Брэд любил, лишь бы дело вырисовывалось продуманное, без авантюры. Вот-вот, без авантюры.

Когда Питу на днях намекнули, что от него ожидают большей активности в использовании нынешней ситуации для укрепления связей с Хафизуллой Амином, его такая подача немало удивила — укрепление связей больше касалось скорее посла и его дипломатов, чем ведомства, в котором состоял старина Пит. Его дипломатическое прикрытие за долгие годы работы уже столь обветшало, что просвечивало насквозь и едва годилось даже для сугубо «торгового» Пехлеви. Тем не менее Лэнгли настойчиво требовал контактов с окружением Амина, и Пит даже растерялся — то ли его боссы рехнулись со своими иранскими делами и теперь хотят пустить кому-то из Вашингтона пыль в глаза, то ли старика решили отправить на пенсию. Или в могилу. Хоть «на миру» русские и были растяпами и лодырями, но по части врагов да заговоров бдили без устали. Чистой воды авантюрой выглядела эта затея.

Нет, надо было повременить, пока уляжется очередная афганская буря, пока новая метла начисто выметет, как у них на Востоке водится, старый сор, и уж тогда, как пыль осядет, оглядеться, кто остался у кормушки. А потом дождаться какого-нибудь партийного торжества — ждать, конечно, пришлось бы недолго, торжества у них частые — и во время приема, тихонько, по-восточному же… Но Пита на сей раз и слушать не стали. Весьма жестко напомнили, чье дело принимать решения, а чье — выполнять.

Что ж, он свое дело сделал и теперь ожидал, когда о его художестве узнает посол, который наверняка побелеет, закусит удила и примется жаловаться в Вашингтон. Печеночник желтолицый. И тогда, не исключено, дипломату Питу наступит «тихий конец», поскольку эти правдолюбцы из Конгресса после Вьетнама никак не успокоятся — взяли себе в моду за всякую мелочь топить сотрудников ЦРУ, как ненужных котят. И тем не менее этот исход был поистине тихим среди прочих открывающихся горизонтов — русские тоже могли не разобраться в этой туфте, вспылить, и тогда господин Пит отправится в Вашингтон весь в белых звездочках, как советский коньяк. Это было очень неприятно. Много лет работая на «восточном фронте», Пит привык к опасности, но вот к чему он не привык — это к неясности и отсутствию логики. Потому что неясность порождает два зла: безответственность и покорность, и эти два зла для цивилизации опасней, чем все диктатуры, вместе взятые.

Однако утром Пита пригласил посол и сообщил, что из Вашингтона поступила директива всему корпусу любыми способами «зацепить» Амина и побудить к переговорам об укреплении экономического сотрудничества. Лицо посла, и без того продолговатое, вытянулось в узбекскую желтую дыню, когда он говорил ненавистному Питу слова «любыми способами».

Питу эта кислая физиономия дипломата доставила маленькую радость, вроде аперитива к завтраку. С другой стороны, требование Вашингтона означало, что они там хоть и витают в облаках, но, по крайней мере, в своих мечтаниях последовательны. Пожалуй, впервые он вышел от посла в приличном настроении. Но сообщение, которое пришло ему сразу после этого разговора, вновь повергло разведчика в уныние. Лэнгли предлагал аккуратно стимулировать мусульманскую оппозицию к объединению и, более того, к решительным выступлениям. То есть Питу вменялось в обязанность заняться тем, что до сих пор входило в программу пакистанцев и англичан, но никак не американской разведки. Пит ничего не имел против чемоданов с двойным дном и одураченных высоколобых послов, однако он снова утерял в приходящей азбуке Морзе логическую нить. А потому, раскинув мозгами, решил пока ничего не делать. Вот так — ни-че-го. Отчего и рисковал теперь в наибольшей степени.

Топор против ножа

— Господа офицеры, равняйсь, смирно! — заорал появившийся в дверях голый по пояс Вася Кошкин. Находящиеся во дворе люди на миг замерли и обернулись. Лишь один мужчина, сухой и жилистый, как старый вяз, остался глух к этой команде и с неожиданной силой метнул топор в прислоненную к камню толстую доску. Оружие, совершив в воздухе несколько оборотов, врезалось в деревяшку верхней частью топорища и отскочило на добрый метр.

— Хорош голосить! У нас из-за тебя, чудака, топоров не останется, — обрел слух человек-дерево и пошел за орудием труда.

— Ты возьми лучше саперную лопатку. Она хоть падает тише. А то скоро на твои гимнастики весь Кабул соберется смотреть, — откликнулся Кошкин, потирая голый живот, на котором широкой полосой багровел внушительный шрам.

— Да он уже битый час эту скамейку мучает. По родине скучает, — вставил слово полноватый, округлый дядька. Он говорил негромко, но голос его звучал из глубины чрева тоже округло и уверенно, столь же уверенно, как держалось сбитое тело на коротеньких кривых ногах. Не стоило удивляться, что товарищи называли его когда Михалычем, а когда и просто Топтыгиным.

— То-то я эту тоску по родине за версту слышу. Думал, вы где-то дровами разжились, решили в пионерский лагерь поиграть, костерок развести на Кабульщине… А тут мужичок с ноготок по родине, значит, тоскует.

— Иди попробуй, красавчик, — позвал насмешника человек-дерево.

Кошкин не спеша взял из его рук томагавк чисто российского образца, подкинул на ладони и опустил на землю.

— Нет, это для Голливуда штучка. Что я тебе, Джеймс Бонд? Дядька Долматов этой ерунде не учил. Вот в селе Кукуеве метать такое железо хорошо, особливо спьяну. В какого-нибудь ревнивца-механизатора пулять, нагонять с получки жути. А я человек городской, как в доброй песне поется. Я лучше так, по простому городскому обычаю… — Кошкин извлек нож и сделал короткое движение. Нож, распоров пространство, с глухим стуком вошел в доску на добрые два пальца.

— Вот такой пристеночек у нас, городских, наблюдается.

Наблюдавшие за разговором «зенитовцы» удовлетворенно покачали головами. Лишь человек-дерево присвистнул и проворчал недовольно:

— Ну, удивил. Ножичками и дети в песочнице шпыняют.

Кошкин усмехнулся и схватил маленького ворчуна крепкой рукой за шею, желая пригнуть к теплой земле. Казалось, что багровая шея вот-вот хрустнет и переломится, но ее обладатель вдруг ловко нырнул в сторону, выскользнул, рванув кисть и предплечье нападавшего, резко развернулся и, припадая всем телом вперед и вниз, намертво взял руку соперника на залом. У Кошкина вена на лбу вздулась римской пятеркой, трицепс набух бугром, сопротивляясь нажиму, но, продержавшись несколько секунд, ножеметатель рухнул головой в пыль.

— Ты, псих, пусти, сустав вырвешь! — выдавил он.

Его притеснитель не спешил отпускать добычу. Он намертво прижал плечо соперника коленом к земле, так что Кошкин беспомощно распластался, будто безжизненный брусок, плотно прибитый к полу тремя гвоздями.

— Не теряй бдительности, Вася. Чекист должен быть начеку.

— Не учи ученого. Тоже мне, Харлампиев выискался. Руку пусти.

— Геолог Шарифулин, отпустите геолога Кошкина. — В проеме двери появился Алексеич. Он прикрывал ладонью глаза от яркого солнца и был похож на тертого маремана, озирающего бурлящий простор с капитанского мостика.

Раф Шарифулин нехотя поднялся с колена и отступил на шаг, держа Кошкина в прицеле своих щелочек-глаз. Алексеичу нравился Шариф, нравился своим сдержанным цинизмом — не интеллигентским, снобистским, ненавистным Куркову и пугавшим его пуще «империализма», а цинизмом практическим, что ли, сельским — так определил его для себя Алексеич, обязанный глубоко разбираться во вверенных ему людях. Да что там во вверенных! В своих! В тех, на кого в критической ситуации придется рассчитывать и даже полагаться. Надо было разбираться, потому как даже среди этих кремень-людей, среди этих офицеров-внештатников, забавляющихся, как игрушками, топориками да ножичками в ожидании неведомого им пока дела, — даже среди этих специально отобранных и заточенных под опасности и испытания гвоздиков истории такой чистый, освобожденный от иронии, от комплекса всемирной ответственности цинизм был редок, как изумруд, и потому ценился людоведом Курковым особо, дороже пороха. Только настоящий циник, только истинный, лишенный патриотического идиотизма реалист-авантюрист мог пройти обеспеченные родной партией и не менее родным правительством огонь и воду и не погибнуть глупо, возвращая, или, как это чудно повелось оборачивать в речи, выполняя чей-то очередной долг в очередном Вьетнаме, Йемене, Лаосе. Или теперь вот в Афганистане.

Курков не хотел гибнуть и очень не хотел, чтобы гибли, возвращая эти долги, его люди. Он часто ловил себя на мысли о том, что если на одну чашу весов положить жизни этих посланных за смертью мужиков, а на другую собрать все остальное воинство, всех этих приземистых, стелющихся за тобой взглядами гэрэушников, кичливых голубеньких десантников, угрюмых и медлительных землекопов-пехотинцев, приобретающих все большее сходство со стройбатовцами, ушастых танкистов, хрипатых пушкарей, то весы без колебаний вознесли бы всю эту Красную армию в небо. Видимо, это и есть честь мундира. Честь мундира геолога.

— Раф, ну-ка попробуй меня так же крутануть. — Алексеич приблизился к человеку-дереву и так же, как неудачник Кошкин, прихватил того за шею. Так, да не так, не всей горстью ладони, а хитрей, средним пальцем, словно когтем, глубоко зацепившись за мышцу, прикрывающую сонную артерию. Шарифулин постарался повторить проворот, но коготь лишь глубже проник в мягкое пространство меж мышцей и кадыком, буравя скважину в челюсть. В горле защекотало, острая боль заставила прервать движение. Курков отпустил Шарифа и хлопнул его по плечу.

— Вот так, Василий! Не лапой надо хватать, как медведь. Надо цепко, как кошка. У тебя на то и фамилия соответствующая. Фамилии — они ведь не случайно нам приданы.

Хотя Куркову нравилось, когда офицеры обращались к нему «Алексеич», сам он не любил называть людей по прозвищам. Мать часто говорила ему: «Что там у тебя за Петьки да Жорки? Вы, чай, не попугаи. А у людей, Алексей, имена есть, по святцам дадены!»

Единственным в отряде, кого он порой исключал из этого правила, был Лев Михалыч Медведев — к нему, вопреки всем святцам, Топтыгин подходил куда больше, чем просто Лев. Медведева Курков знал давно, он был с ним в приятной, запомнившейся командировке в Чехословакию в шестьдесят восьмом, но все же и Топтыгиным называл его весьма редко, изрядно выпив и с глазу на глаз. А вот Михалычем — доводилось. Медведев был хорошим примером соответствия фамилии человеческой сути, его тотемный зверь жил в его походке, жестах, в крадущихся за собеседником словах. «Борец борца видит издалека».

— Алексей Алексеич, вам по вашей фамилии вообще лапать не полагается. Только стрелять. Как тетка в поле видимости попадает, так немедленно спускать курок. Длинной очередью. — Кошкин отряхнулся от пыли и снова приобрел вид человека, довольного жизнью и готового к бою. Худое дело — копить по-деревенски злобу. Хуже, чем по-городскому забывать в суете зло.

Он поднял с земли топор и, прицелившись, непривычно, не сверху, а сбоку, плоско, будто подав волейбольный мяч, несильно зашвырнул его в скамью. Оружие не спеша, по-деловому облетело двор и беззлобно ткнулось в дерево «головой». Но, вопреки кажущейся беспомощности слепого полета, лезвие топорища углом вошло в доску чуть ниже ножа, который испуганно вздрогнул от неожиданного соседства.

— Надо ж получилось как. Чего с косых глаз не сотворишь! Вот бы Долматов порадовался! — Снайпер отряхнул руки и пошел в дом, по пути все же не удержав снисходительного взгляда в сторону Шарифулина. Но тот свел веки в щелки и упрямо отправился за топором.

— Слушай, Андрей, знаешь, кого мне напоминают наши «геологи»? — сказал Медведев Куркову.

— Кого? Физиков-лириков?

— Почти. Помнишь «Джентльменов удачи»? Да ну тебя, ты вообще, что ли, за искусством не следишь? Да, где шлем украли. Хмырь с Крамаровым на даче там у археолога сидели, английский учили, «йес, йес, обэхээс»! Вспомнил? Тоже на вилле, как мы, хоронились. И свой косой имеется… — Михалыч кивнул на Шарифа.

Курков сделал вид, что не расслышал, и отвернулся от собеседника. Топтыгин особым тактом не отличался — не за такт его тут держали. Но «косых» в их отряде не было. Не было, и все. Косые все там остались. Во всей стране могли быть кривые, косые, чукчи, чурки, чучмеки, но здесь, в их маленьком мире, таковых не было. Ни по злобе, ни со скуки, ни всерьез, ни в шутку. Не было, даже если «геологи», томясь на вилле в ожидании ясного дела, и впрямь недвусмысленно напоминали джентльменов удачи.

За сутки, безвылазно проведенные на вилле, у Куркова нашлось достаточно времени для размышлений о самых разных предметах. Но почему-то эти самые «разные предметы» ему в голову и не шли. Пока Боря Суворов бредил афганками и то и дело требовал от Михалыча повторения политинформации о свободных женщинах Востока, с которых сняли чадру — слава великому Тараки, пока Вася Кошкин подсчитывал, сколько анекдотов он помнит про Брежнева, а Григорий Иванович Барсов то и дело просматривал взятый им разговорник «Русский — дари», Алексеичу думалось о музыке. Мысли были бессвязными и жалкими.

«Одному дано петь, другому — горшки тереть. Ирке дано, а мне нет. Вася Кошкин соловьем заливается, точно как геолог, а мне словно Михалыч на ухо наступил. Справедливо это? Справедливо. Люди не могут быть одинаковыми. Даже северный морской штиль только кажется всегда одинаковым». Вспомнилось, как в далеком детстве мать по осени отвела его в Дом пионеров. Петь. Даже не в Дом, а во Дворец. И он пел два месяца, в охотку пел со своим дружком Антохой по прозвищу Аполлон. Только длинный, как жердь, Аполлон возвышался над последним рядом, а Алеша голосил в самой первой хоровой шеренге. К новогодней елке выгнали их обоих, с сухим треском. Антохе-Аполлону сказали, что поет он не плохо, но больно уж тихо, Куркову же посоветовали — не со зла, а так, по-товарищески: лучше бы ты, парень, брал пример с Антоши, пел бы так же тихо. А если как рыба — совсем бы хорошо. И зачем только столь энергичным людям Бог такую глотку дает? Им бы полками командовать, а не в филармониях петь! Обидели тогда Куркова. В душу плюнули.

Вот, оказывается, зачем: кабы не эта глотка, хрен бы в Йемене ребята откопали его из завала, когда свои же доблестные авиаторы щедро угостили его блиндаж бомбой. Да, Бог дал голос, но забыл про слух. В спешке, видать, раздавал.

А еще выглядывало из-за спины острым, что битое стекло, краешком другое воспоминание из его быстрой молодости. Уж о чем он вовсе не думал после своего музыкального фиаско — так это оказаться в филармонии. Какая там музыка! Науки дробил, честно на память брал, как вес на грудь. А уж борцовский ковер спортклуба «Трудовые резервы» роднее кровати стал. Потом барышни пошли. Барышень было вокруг много, страха перед ними курсант не испытывал, но все они, те, кто в его вкусе были, теперь позабылись, а вот одна, совсем не его поля ягодка, проросла в памяти, как спелая одинокая земляничина в ровной зелени травы. Острые коленки, губы, будто приколотые друг к другу с одного уголка, забранные набок волосы, даже припухлый шрамчик от ожога на руке помнил — махонькая была, совсем не по нему, а вот надо же, даже в филармонию за ней таскался.

— Ты темный. Как не в столице живешь. Сейчас для города памяти и знания мало уже, вкус требуется. Вкус надо тебе развивать. — Она не жалела ухажера, и тот обижался, поскольку книжки глотал, словно кот рыбешку, с хвостом, но терпел притеснения, чуя правоту в словах добровольной наставницы.

И потел в театрах, щупал ладонями холодные камни домов — ампир, бидермейер, модерн, — насыщал свою бездонную, казалось, чашу любопытства золотым вином Эрмитажа, Павловска, Царского Села. Так насыщал, что даже целоваться в Летнем саду стало как-то неинтересно, не в радость, что ли. Но больше всего молодого Куркова поразила музыка. Музыка Баха.

Рождественская оратория, исполненная Ленинградской капеллой, сперва прижала его к земле, а потом вытянула ввысь, как чародей-стеклодув, выдувая из его горячей расплавленной массы хрупкий и звонкий сосуд, способный к созвучию. Сосуд, в котором душа, как арабский джинн в кувшине, казалось, могла существовать вечно. Так казалось тогда… И Алексей испугался. Испугался выскочить из себя, из своей крепкой глиняной посудины и остаться таким вот хрупким, беззащитным, не поспевшим за Бахом и зависшим меж небом и землей птенчиком. Он больше не ходил слушать капеллу, и как-то само собой вышло, что все меньше и меньше влекло его к девушке Рите с худенькими ножками и влажными, как у лошади, еврейскими глазами.

Многое уходило и ушло из его жизни, а та музыка осталась. Она спряталась в подполе, и, как только засыпала рысь-жизнь, зорко подстерегающая его минутные слабости, музыка тут же выбиралась на волю и разливалась по сосудам, наполняя его «небытие» ощущением хоть и мгновенной, хоть и касательной, но все же причастности к другому, более общему и менее случайному бытию.

Из окна второго этажа виллы не были видны песочные башенки дворца Дар-уль-Аман, но они, подпирающие прозрачное, почти бесцветное от раскаленного солнечного света небо, словно угадывались в зудящем воздухе. Башенки, дрожащее бризом восточное небо над головой, чужие резкие крики, доносящиеся из окна, — в этом постороннем мире звучащее высотой небо Баха, проснувшееся внутри, и было сегодня Куркову родиной.

— Алексеич, вы о чем думу думаете? Все равно всего не просчитаете, тут уж как откликнется, так нам и аукнется. Слышали, что Михалыч говорил? Они социализм за пятилетку построить хотят. А мы уже шестой десяток потеем. Так что вы лишнего не думайте, умников без нас хватает, — отвлек Куркова Суворов, но Алексей Алексеевич только покачал головой, а в разговор вступать не стал.

«Вот-вот, — продолжал он про себя вытягивать начатую им мысль, — социализм, коммунизм… Все равны. А зачем? Зачем афганцам коммунизм? Им не коммунизм нужен, и даже не земля им нужна. Им бы пока меж собой, меж племенами договориться. Им Бах больше коммунизма сейчас требуется. И он им — что собаке пятая нога! Потому что, слава богу, все разные, у каждого своя родина. Или родины». Куркова удивляло, что человек живет несколько разных жизней, которые матрешками уложены друг в дружку. (Вот словечко странное — «дружка» — с намеком.) У каждой из них есть своя родина, или, по крайней мере, своя мать, которая легко сойдет за родину. И никакого социализма.

Совещание

Пока Курков катал в воображаемых ладонях хлебный мякиш своей мысли, представитель советской резидентуры Ларионов собрал у себя экстренное секретное совещание. Он сидел во главе стола, боком, и негромко обращался к собеседникам. Собеседниками выступали две бутылки — водки и коньяка. Ларионов был трезв, но почему-то называл одну емкость товарищем А., а другую — товарищем Б. Ларионову и его советчикам предстояло решить внезапно возникшую дилемму. Хотя внезапность была относительная: ко всему, что происходило в этой стране последние полтора года, можно было по собственному выбору относиться и как к неожиданности, и как к закономерности, и просто как к данности. В зависимости от глубины цинизма, ума или уровня марксистско-ленинской подготовки. Три часа назад в покоях Ларионова появились три афганских министра и попросили ни больше ни меньше, как вывезти их в Союз. «Иначе — конец», — примерно так сказал Сарвари, яснее других формулировавший мысли по-русски. Три министра, Сарвари, Гуляб и Ватанжар, утром беседовали с Амином, и беседа эта, прошедшая на повышенных тонах, ничего хорошего заслуженным членам партии не сулила. Чтобы не откладывать дела в долгий, глухо заколоченный деревянный ящик, члены партии направились к Ларионову и теперь, после разговора с ним, ждали решения своей судьбы.

Сам Ларионов принять такого решения, естественно, не мог, но переложить его на кого-то из ближнего окружения тоже не получалось — просто не на кого было. Информировать посла Центр не рекомендовал, да это и не имело смысла — зачем человеку мешать искренне дружить с Амином? Так ведь, товарищ А.? Конечно, хорошо бы посоветоваться с Сафоновым. Он близок к Амину, он его «московский поводырь», советник по политической линии. Но… За министрами-таракистами наверняка велась слежка, и «светить» Сафонова, наводить и без того подозрительных аминовцев на вредную мысль о готовящейся заварушке вовсе не стоило. Поэтому, оставив беглецов в кабинете, Ларионов отправился в свою укромную комнатку на совещание с товарищами А. и Б.

Фокус состоял в том, что найти компромисс между бутылочными советчиками казалось безнадежным делом: стоило отправить министров в Москву, и скандал между А. и Б. был бы обеспечен в лучшем виде. А значит, оставалось, пользуясь стандартным методом «от противного», отправить Сарвари с компанией по домам, пообещав от имени товарища Б. всеми доступными способами влиять на чересчур круто запрягающего товарища А. И, конечно, это обещание «большой брат» сдержал бы, поскольку советских советников вовсе не радовали сообщения о том, что в тюрьме Паличерхи уже бульдозерами зарывают трупы «врагов народа». Советы дипломатично, но все настойчивей предостерегали афганских лидеров, сперва Тараки, а теперь Амина, от излишней жестокости.

«Нет опасней бывших друзей, ставших врагами, — возражал товарищ А. товарищу Б. с менторской убедительностью лектора по научному коммунизму. — Лес рубят — щепки летят»!

Ларионов покачал головой и легонько пощелкал по товарищу Б. указательным пальцем. В деле был небольшой нюанс. Ранним утром агентура сообщила, что, по непроверенным данным, готовится встреча товарища А. с господами из американского посольства. И что в эту историю сунул свой длинный нос сам господин Брэд Пит. В другой ситуации Ларионов дал бы информации отстояться, проверял бы ее и проверял, но как раз вчера вечером из Москвы поступила шифровка, состоявшая из трех важных частей. В первой части говорилось об оживлении, возникшем в афганском землячестве в Штатах в связи с приходом к власти товарища А. Во второй Центр желал уточнить, есть ли у Ларионова данные о контактах «Главного» с сотрудниками посольства США. Так, скромно, без давления: уточнить. И наконец, Ларионову следовало ответить на вопрос, насколько обоснованы появившиеся в западной прессе сообщения, что правомусульманская оппозиция готова объявить Амину непримиримую войну широким фронтом и готовит на него наступление в октябре — ноябре?

Последний «вагон» Ларионов сразу отцепил от остального состава и определил на дальний путь — сообщений о выступлениях оппозиции поступало множество, проверять их все не было никакой возможности, потому как источники с мест говорили разное, из чего он делал главный вывод, что единый «широкий фронт» оппозиции пока остается несбыточной мечтой их «идеологического врага».

Что же касалось первого и особенно второго вагонов, то к ним разведчик отнесся внимательно. Советскую разведку всегда беспокоил вопрос об учебе Амина в США, и даже не столько об учебе — ну, учился человек, знания получал, бывает, — сколько о том, что нынешний председатель Ревсовета был в ту пору не простым студентом, а главой афганского землячества. Уж кому-кому, а специалистам КГБ не надо было объяснять азбуку: мимо таких видных «земляков» ни одна уважающая себя контора не проходит, парни из ЦРУ тем более. И хотя никаких конкретных данных о контактах Хафизуллы с людьми из Лэнгли обнаружить не удавалось, все равно в этом было что-то подозрительное. Даже больше того: отсутствие столь милого для Лубянки запаха заокеанских контрагентов и вызывало наибольшее беспокойство.

Ларионов, привыкший оперировать фактами, к слухам о вербовке Амина относился именно как к слухам. До того момента, пока ему на стол не легла бумага о встрече Пехлеви с Брэдом Питом. А фактов о специфике работы этого американского господина у Ларионова было предостаточно. И вот тут внимание, товарищ Б.! Теперь на ту же руку, в ту же масть ложатся сильные карты: вопрос Москвы и «утренняя почта». Что скажете, товарищ А.? Вербовались? Молчите? Будете отмалчиваться — в угол вас поставлю. В холодильник. Ну, а вы, товарищ Б.? Вы уже давно ничего не говорите, с вами все ясно. На сей раз Ларионов щелкнул по горлышку коньячной бутылки, и та неожиданно отозвалась коротким «бульком», будто вздохнув от навалившейся заботы.

В кабинете ждали министры. Сарвари утверждал, что «Главный» криком кричал на них, обвинял, будто реформы катятся под откос лишь потому, что его предшественник и некоторые его помощнички проводили заячью — да, да, заячью политику. Заячью и зависимую от Москвы! Но теперь все будет иначе.

Руководитель госбеза говорил еще много интересного, однако Ларионову особо запали в память слова министра обороны. Неспешно покачивая большой головой, Ватанжар уверял, что уже на днях пройдет полная смена кадров и в его министерстве, и в Генштабе, где кумы Амина приберут к рукам все ведущие посты. «Поверьте мне, эти генералы желают управляться сами, без вас и ваших советов». А еще Ватанжар убеждал советского резидента, что армия и народ, стоит ему дать знак, скинут Амина и пойдут за старой революционной гвардией — если, конечно, их поддержит СССР. «Иначе империализм найдет щель», — подкрепил слова Ватанжара Сарвари, и Ларионов, несмотря на сложность ситуации, едва сдержал гаденькую улыбку. Интересно, где это империализм найдет щель?

«Да, товарищ А., какие же все-таки смелые и беспринципные ребята вершат революции, меняют лицо мира на гримасу войны. Таких лихих взять бы с собой куда-нибудь в разведку. Куда-нибудь подальше. Чтобы не возвращались. А государствами пусть управляют другие, тугодумные, трусливые. Да, товарищ Б.? Почему бы не создать отдельное государство разведки, как Ватикан, отдельный остров революционеров? Остальные пусть живут спокойно, созидают. Тьфу, бред…» Ларионов отмахнул от себя нелепые черненькие приставучие мысли, порой посещавшие его и раньше, но здесь, в Кабуле, последнее время зачастившие в гости, словно мухи на мед. Этих мух надо гнать, а то облепят, погубят. Маленькие, да опасные они, мысли эти…

Ларионов плотнее завернул пробку на голове товарища А. и положил его на бок. Тот покатился по столу, но уткнулся в массивную пепельницу в виде спящего льва. Представитель советской разведки принял рискованное решение. Гостей надлежало спрятать на вилле, под охраной надежных ребят, словно бы по воле Господа и Политбюро именно сейчас прибывших из Союза. Спрятать до получения из Москвы ответа на шифровку, которую он принялся готовить, поглядывая на попавшего в пасть льва товарища А.

В шифровке он сообщал, что на основании оперативных данных в курсе Амина прослеживается оппортунистическая тенденция. Под чистку попадают проверенные революцией бойцы, так что бездействие может поставить под удар авторитет Советского Союза в армии, в аппарате ГБ и среди истинных членов НДПА, являющихся наиболее последовательными революционерами и объективными союзниками СССР. Ларионов сообщал, в общем-то, правду, но, как известно, правда, в отличие от истины, зависит от угла зрения. Ларионов не любил товарища А. Правда, и товарища Б. он тоже не очень жаловал…

Опальные министры

Григорий Иванович Барсов вернулся на виллу подтянутый и сосредоточенный — от добродушного «отца солдата» остались лишь белые лучики-морщинки, рассекающие обветренную кожу от уголков глаз до самых ушей. Курков, только взглянув на товарища, сразу понял, что скуке пришел конец, и вовсе не обрадовался этому выводу — скучать со вкусом и не искать опасностей Алексей Алексеевич считал одним из главных умений, отличающих настоящего специалиста от новичков. Только со вкусом! — вот в чем тонкость.

— Алексей, бери четверых и дуй к Ларионову. Там возьмете какую-нибудь ерунду, ну, лопаты, кирки, брезент, короче, все, что для нас, геологов, подойдет для прикрытия. И еще сухим пайком прихватите оттуда трех министров, чтобы ни одна душа их не видела.

— Ватанжар?

— Он. Сарвари и Гуляб тоже там. Привезете их сюда. Тут, на вилле, их надо до времени схоронить.

— До времени? А потом?

— А потом — суп с котом и пирожки с котятами. Наши, похоже, не готовы, сами не знают, что дальше будет. — Барсов посмотрел Куркову в глаза и тихо добавил: — Сдается мне, к самой бане мы поспели. Вот за вениками и поедете.

— А как я дорогу найду? Все есть — топоры, лопаты, автоматы, альпенштоки на кой-то хрен. Подробные карты страны. Гиндукуш тебе имеется, топография, грунты, а планом города толковым снабдить позабыли. — Алексеич тоже говорил негромко, но не скрывал раздражения: в то, что Центр не знал о готовящейся операции, он не верил, так же как не верил и в их случайное появление в Кабуле именно в сей своеобычный момент. Пусть Григорий эти сказки кому другому рассказывает. Нет, конечно, умники из Первого Главного управления просто свихнулись последнее время на секретности. А может быть, это «руководящая и направляющая» влезла в тонкие дела со своей вечной большевистской спешкой? И в результате, вместо того чтобы прибыть заранее, осмотреться по-человечески, маршруты изучить, обстановку понюхать, его ребята, каждый из которых стоил дороже, чем все партинструкторы, вместе взятые, влезали «в баню», можно сказать, в валенках да в ушанках и за чье-то раздолбайство могли запросто поплатиться шапками, и не только своими, но и столь важных для Москвы министров.

— Алексей, я тебе точно говорю, они сами не знают, что здесь творится. Ты же читал оперативки перед отправлением? Изучал эту шизу?!

— Да? А что они тут вообще делали? За нашими инженерами следили, чтобы те не дай бог электростанции на американский манер не построили? Где ток от плюса к минусу бежит? Или за учителями, чтоб натуральный ряд идеологически выдержанно расставляли?

— Не кипятись, мы с тобой не на партучебе. Про министров пока никто не знает, они только с утра нам на голову свалились. И мы глаза никому не мозолили. А шатались бы по городу неделю — нам хвостов бы и понаклеили. Так что не все глупо, не на учениях мы. Не мне тебе рассказывать, как это на деле бывает. В Каире что, по-другому было?

— Ладно. Но карты города что мешало дать? Это нехайство русское мне вот уже где! — сбавил обороты Курков.

Так, к слову добавил он про нехайство. К нехайству этому Алексеич как раз относился трепетно, как к хранящей его мистической судьбе, не раз лишь по дури своей забывавшей про него или засовывавшей его уже готовую к употреблению жизнь в какой-то свой задний, полный другого барахла, карман… Товарищи знали грешок за Курковым, любил он слово «мистический»: то кот у него «мистический» окажется, перед попаданием бомбы из дома выскочит, то случай выйдет мистический, а то женщина. Вроде обычная баба — а у него мистическая… Смеяться смеялись, но в его группу шли охотно, рука у него тоже была мистическая. «Алексеича кривая вывезет. Мистич҆ски», — говорили они, смачно проглатывая, как и он, букву в серединке. Под началом Куркова ни одного бойца еще смерть не забирала.

Барсов тоже хотел бы, чтобы у него никто никогда… Ему бы годков сбросить, а вместе с ними немножко истории… Он обождал немного и похлопал более молодого товарища по плечу.

— Бардак, он и есть бардак. Был, есть и будет. Можно подумать, в Праге бардака не было. А ничего, живы. — Григорий сплюнул трижды через плечо и потом, для надежности, добавил еще три коротких плевка. — Карт нету, зато я тебе у Ларионова шофера надыбал, он отвезет, он и обратно доставит. Пулей. Так что не хмурься, бери ребят и вперед. Ты, к слову, слыхал последний Васин анекдот про бардак? Нет? Ну так вот, атомная война, наши с американцами долбятся, все ракеты повыпускали — и они, и наши. Картеру генералы ихние докладывают: мол, у русских ничего, а у нас еще одна боеголовка осталась! Картер Лёне звонит — все, сдавайся, брат, козырной вам вышел, у нас еще во кугля какая есть… Лёня маршалов собрал, они руки разводят — пусто, Леонид Ильич, все шахты проверили! Тут из Урюпинска капитан Иванов докладывает: нашли, товарищ генеральный секретарь, три штуки, новье, на складе заготсырья валялись! Лёня Картеру звонит и говорит: «Ну все, крышка вам, джоны. Пока в стране бардак, мы непобедимы!» Понял? Ну, давай, двигай.

Кого брать, о том Куркову долго раздумывать не требовалось, тем паче, что он и так всегда быстро принимал решения. А думал уже потом, вдогонку.

В эту «геологическую» партию надо было прихватить самых спокойных. А уж из самых спокойных взять тех, кто точнее стреляет. Вот и все. Что же до Праги, то… Трясясь в машине и осматривая открывающийся взору восточный базар, зажатый меж серыми коробками домов, сплошной и густой, как разлившаяся из тюбиков, перемешавшаяся и застывшая в полдне гуашь, отмечая в подкорке повороты дороги, перекрестки, пустыри, богатые товаром лавки, скучных вяленых служивых из патрулей народной милиции, едва похожих на живых людей, Курков размышлял над словами Барсова. Нет, такого в шестьдесят восьмом и в помине не было. Хоть и правда, что непобедимы.

Пражские пирожные

Тогда, в шестьдесят восьмом, их, группу советских туристов, на автобусе отправили в Карловы Вары. Так сказать, превращать пражское лето в пражскую весну. А потом весну, как иные острословы говорили, — в зиму. Плыло чудесное мягкое лето, и доплыло оно аккурат до середины июля. Все у них было готово заранее — и пансионат, и карты, и двойное дно у автобуса, где аккуратненько, без всякой азиатчины, разместили оружие немецкого образца. Планы, адреса, явки — все было, как у людей. А деньги… Три сотни крон на две недели! «Праздроем» можно было не то что насладиться, а хоть горло полоскать! Нет, все тогда начиналось не так. Привезли заранее, без горячки, без нервов этих на выпученном рыбьем глазу. И задание поставили четкое, и осмотреться, подготовиться дали до выполнения. Нравственно.

Господи, а какая была Прага! Королева городов! А сырные палочки! А пирожные, пражские пирожные, душистые, что их девахи! Курков обожал сладкое, за сладкое он готов был родину продать — по крайней мере, так говорила его молодая жена. «Ты, Алексей Алексеич, при мне хоть не ешь, а то на тебя посмотришь — самой хочется. А у меня фигура». Вот как! Хотя при чем здесь жена?.. Прага, Прага… Задание было таким — готовить «очаги партизанского сопротивления». На крайний случай. Другими словами, гуляли по горам да лесам, отмечали маршруты, закопали там автоматов да гранат хренову тучу, базы создали, но только тихо, без шума, без пыли. Экскурсанты из соцлагеря — ездят, ходят куда хотят. Ну и в пивнушках, конечно, отметились — чтобы потом партизанить было веселее. На виллах от света не прятались, что слепые кроты в норах. Все, все было разумно, ответственно и профессионально.

Курков вздохнул. Со времен Праги осталась в нем неудовлетворенность: все тогда можно было решить так же профессионально, тихо и эффективно, обойдясь, так сказать, специальной операцией — ну не хотели чехи воевать, не хотели они никакой революции, не желали никакой военной помощи Запада. Это ж не венгры в пятьдесят шестом, это совсем другая история с географией. И злило Куркова то, что ни тогда, сразу по горячим следам, ни потом, любопытствуя у информированных коллег, он так и не смог выяснить волновавший его вопрос: кто и зачем приказал из Москвы раскидывать дурные листовки на английском с призывами не подчиняться советской власти? Кто решил, что лучше жать Дубчека по полной программе, чем дать чехам немного того, что они по незнанию называли свободой? Кто отказался от них, микрохирургов, и привлек коновалов со всего Варшавского блока, так что даже албанцы отвернулись от СССР, а поднятая танками пыль только-только начала оседать? Одиннадцать лет!

Да, может быть, тут Барсов прав, с липовыми этими листовками, или, как их тогда называли, «фиговыми листками», бестолковость была почище нынешней. Дай бог, конечно. Как говорил кто-то из умных, «главное, чтобы вчерашний день был хуже, чем сегодняшний». А с оружием что вышло? Автоматы заложили немецкие, позаботились, а вот смазку-то, умники российские, свою употребили. Такую, какой в армиях НАТО и в глаза не видывали. Так что когда мудрецы из Москвы после ввода войск раскопали и предъявили: вот, мол, то оружие, что коварный Запад якобы поставлял контрреволюции, вышла серьезная неувязочка — немцы не дураки, сразу же наше «орудийное сало» на проверку отправили. Хорошо еще, что «сало» это во вселенском вое так и потонуло, как копейка в Ладоге. Уже не до смазки было. Патологоанатомы… Хоть бы в этот раз без партийной кавалерии обошлось… Нет, не нравилась Куркову заваруха с министрами.

— Смотри, верблюд! — толкнул Алексеича в плечо Стас Тарасов, чем вырвал того из воспоминания.

Курков и на гражданке-то не любил, когда его толкали или хлопали, — для проявления эмоций слова придуманы, ворчал он, остро ощущая посягательство на территорию своего тела. С языка в адрес Тарасова едва не слетело обидное слово. «Спокойно, товарищ, спокойно, у нас уже все позади… Спо-кой-но».

— А что верблюд? Обычное такси. Они и правила движения соблюдать обучены, и парковаться умеют. Ты чего, не знал? — разрядил мгновенно возникшее напряжение Медведев. — Что верблюд! Меня наши «Волги» больше удивляют. Вон, гляди, в одно такси гавриков пятнадцать набилось, не меньше! Гляди, гляди, еще и баран в придачу! Как зерна в початке! Был бы ФЭД, снял бы да на ВАЗ отправил, для рекламы родной продукции.

— А их за это в Афгане и берут. Здесь только «Волга» по такой жаре с тройной загрузкой выдюжит. А всякие «тойоты», «форды» — это так, баловство одно. Сезон-два тянут — и все, в металлолом, — объяснил Шарифулин.

Курков медленно, нехотя, как упершийся в талую кромку льда детский бумажный кораблик, выплывал из поросшей мшистыми бронзовыми куполами Праги в кружистый цыганский Кабул. И верно, было удивительно видеть знакомую «Волгу», словно раздутую изнутри, объевшуюся набитыми в ее чреве людьми. Эти люди мало чем отличались от тех, что ходили по улицам Ферганы или Ташкента в дни народных гуляний.

Но при всей схожести жаркого колорита была здесь и безошибочная разность. Что-то злое, вольное, не затертое еще, не запуганное прорывалось сквозь ткань города. Сквозило из темных окон-бойниц, зыркало из-под пыльных матерчатых крыш лотков, дышало в лицо жарким сухим песком. Свобода? А что это такое?

Один из немногих недобрых разговоров с Барсовым как раз и вышел об этой свободе. И не где-нибудь, а в Карловых Варах, по дороге из теплой пивной со сладковатым красным пивом «Крушовице». Разговор начинался безобидно, как безобидным казалось поначалу это пиво.

— Ну почему у нас такого нет? Я теперь без него спать не смогу, — вздыхал Барсов, с трудом поднимаясь в горку позади энергичного Куркова и косолапого Медведева, удивлявшего тех, кто с ним впервые отправлялся в путь, своей легкой быстроходностью, будто скользил он по асфальту на незримых лыжах.

— Советский человек спать не может после пива, а вы, товарищ Барсов, без пива? Это на вас западный образ жизни дурно влияет. Как на наших чешских друзей, — пошутил Медведев. — Надо товарищу командиру запретить расслабительные напитки, а то растворится герой на работе от бродильных элементов.

— Нет, пиво — дело доброе, но не наш напиток. Пиво у нас можно запретить. А вот поди водку запрети! Ни один Сталин не удержит! — вздохнул Барсов из арьергарда.

— Да, мы не финны, — согласился Топтыгин.

— Между прочим, при Иосифе Виссарионовиче и водка, и пиво в самые голодные времена были. После войны голяк, мерзлота кругом, а свою кружку пива и черный хлеб с килечкой ты получишь. Модус вивенди! Забыл рюмочные в Питере? Потому что все необходимые для поддержания обмена элементы в пиве с рыбкой как раз и содержатся. Это все сказки, что при Сталине о народе вообще не думали, — вмешался в разговор Курков, придававший большое значение микроэлементам и правильному обмену веществ. — Поди, сейчас больше думают? Больше стали думать только о себе!

Навстречу неспешно прошла семейная пара, лет под сорок. В сумерках женщина казалась копией мужа, ее пол выдавали только длинные волосы — тот же обвислый пивной животик, оплывшие бедра, белый меланхолический подбородок. Миновав советских туристов и ухватив походя знакомое слово — то ли Сталин, то ли пиво, — они обменялись меж собой по-чешски короткими неласковыми словами.

— Вот пшеки, — тихо огрызнулся Медведев, — зажрались здесь своими пшекачками. Ленивые, как узбеки.

— А что ж у них так чисто, если они такие ленивые? — поинтересовался Курков, вообще не любивший облыжных обвинений.

— Да у них мужики вишь какие все застиранные — бабам просто делать нечего. Вот и чистят все подряд. Недаром говорят, что пиво для мужика смерть, всю силу под корешок гнет. Вот Алексей нам только что пламенную речь про кильку прочел. И что получается? При Сталине, значит, пиво полезно, а при капитализме вредно? — съязвил Барсов. Он прибавил шаг и догнал Куркова.

— Излишества всегда вредны, — сказал Алексей. — Но без них жизнь была бы не жизнью, а, как наши учебники говорят, сплошным служением долгу. Так что я товарищей чехов понимаю. И, между прочим, никакой контрреволюцией здесь что-то и не пахнет, и никакой такой свободы от нас им не нужно. А вот кому нужна вся эта заваруха, я не знаю. Дали бы им лениться да пиво варить спокойно, никому худо бы не было.

— Да? А чего ж они нам в спину шепчут? — не согласился Медведев. — А потом я вот как кумекаю. Я, конечно, не то, что ты, Алексей, не ста семи пядей в заду, но свобода — она хороша там, где тепло. Сел себе под пальмой, взял банан в лапы, вот тебе и свобода. А у нас какая свобода — холодно ж, змэрзнэм…

— А ты к ним зачем приехал? По хозяйству помогать? Климат изменять? Так у них ведь тепло!

— Они-то откуда знают, зачем мы приехали? На нас же не написано, — даже опешил Медведев.

— На тебе написано. На всех нас написано, что мы из большой страны. Ходим тут, как хозяева на делянке. В чужой монастырь премся. Вон ты обертку кинул, а хочешь их порядку учить.

— Чего-то я тебя не пойму, Алексей, — посмурнел Барсов. — Перебрал, что ли? С таким настроением пора в запас увольняться и в собес садиться, старушкам помогать. Или лучше в Интурист, дорогих западных гостей встречать. Там наших много.

— С таким настроением? А я вам отвечу. Самое лучшее у меня настроение. Самое лучшее настроение в любом деле — это видеть факты. Это и есть наша свобода. И, кстати, и себя, и людей сбережешь скорее…

— А ты меня не учи, как людей беречь, — вдруг повысил голос Барсов. При всем уважении к Куркову его раздражала эта манера философствовать, расставлять все по полочкам и превращаться в эдакого высшего судию над ними, грешными. Будто он из другого теста слеплен. А чего умничать? Такой же крестьянский сын.

— Ты о свободе лучше на своей дачке думай, а здесь мы отдыхаем для другой надобности. Мы подбрюшье наше охранять должны, нравится нам это или нет. А о свободе пусть профессора в институтах ученых рассуждают.

Барсов по сути был согласен сейчас с учеником. Он и сам многое отдал бы, чтобы вся эта катавасия со складами в лесах утряслась миром. Барсов замолчал и посмотрел на Медведева, будто прося у него поддержки, но тот ничего не говорил и разглядывал звезды — смешно было убеждать Алексеича в таких очевидных вещах и проводить с ним политинформации. Да и слово это, «подбрюшье», он недолюбливал — будто ему самому распарывали брюхо.

— Григорий Иванович, у меня подбрюшье вот где. — Курков провел крупной ладонью пониже живота. — И у страны оно, прости меня, там же, где у меня и у вас. А война — война идет здесь. — Он постучал пальцами по лбу. — Больше, чем есть тут, нам сейчас с Западом делить нечего. По крайней мере, в этом райском уголке, где ни нефти, ни угля, ни золота, ни х-хрена. Одно пиво, звучит красиво… Нет, Григорий, настоящая война — там, где нефть, мы это уже проходили. А здесь — разминка для Пятого управления. Считайте, что они сейчас нами командуют! За колбаску докторскую.

— Ты прямо Синявский какой-то! — не выдержал и Медведев. «Пятерку» в ПГУ не особенно уважали, так что услышать такие слова от Куркова боевым офицерам было больно и обидно. — Еще с недельку здесь посидим — глядишь, все вот так раскиснем. Нет, пора на родину, пускай других присылают.

Курков понимал бесцельность спора. Он утерял ниточку, что вела к важной и цельной мысли, побудившей его к разговору. Но просто так оставлять поле боя с позорной кличкой Синявский он не желал.

— Вот. В этом самая нелепица. Ты приезжаешь туда, где людям живется хорошо, и должен сразу бежать. Нагадить и бежать. Или еще обиднее — даже не успев нагадить. Только лишь от страха, что тебе хорошо. Пиво хорошо, девки чудные. А?

— Ну и ну, — покачал головой Михалыч. — Знаешь, до чего так можно дойти…

— До чего?

— До того. Девки, пиво… Вот это и есть война «здесь». — Он показал на голову. — Это пока их самая сила, тут они нас на лопатки пока кладут. Ну, не нас, в смысле, а таких… — Он запнулся, подбирая слово поточнее.

Барсов помог ему:

— А я повторю: если ты о наших друзьях так стал печься, то подай рапорт и думай себе что хочешь. И еще не забудь за Венгрию извиниться. Ты ведь там тоже отметился. А по мне, честнее здесь за свободу выступать, чем язык маять и по ночам «маслят» нарывать. Честнее и перед ними, и перед нами — тебя государство на довольствии не за твои философии держит. Прости меня, конечно, за прямоту.

Барсов резко отвернулся и двинулся дальше, но Курков задержал его, ухватив за плечо.

— Постоим. Во-первых, о Венгрии, раз уж такие разговоры размашистые у нас пошли. Перед венграми мне не за что извиняться. Венгры не плюшевые, они солдаты что надо и, как ты помнишь, долбали нас не шутя. И оружие у них было немецкое, не нами подложенное, и Запад тогда смело им спину подпирал, не то, что сейчас. Все по-мужски тогда делалось. Ими — ну и нами. А здесь ведь и я, и ты — оба знаем, что никуда они от нас не денутся. Так? Да так, так.

— Но…

— Но! Вы говорите, на довольствии, а ведь в меня деньги вбухали не только для того, чтобы с гранатами бегать и ценой жизни ядерные установки подрывать. А в вас и подавно. Вы специалист по совмещению мысли и дела — да что я вас учу, вы ж меня сам учили… И вот теперь вы хотите, чтобы мы дело делали, приказ выполняли и при этом думали, что подбрюшье бережем. Хорошо, чье-то, наверное, бережем. Выполним, вернемся, и дальше пошло-поехало. А лет через пять придет туда новый дядя, — Курков показал наверх, на звезды, так что собеседники, наверное, сперва подумали о Боге, — придет и скажет, что все это, братишки, перегиб курса и ошибка партии. Вот тогда-то и посмотрим мы, кто из нас тушенку задарма жрет и валюту пропивает. Потому что вы, именно вы от угрызений совести в запой кинетесь или под пулю полезете, а я и дальше работать буду без этих там угрызений.

— Это почему?

— Потому. Потому что и я, и вы — орудия истории. Только можно быть граблями, а можно — руками. Я делаю, но я знаю что. Стараюсь знать. Стараюсь отшелушивать необходимое от желаемого. Выполняй приказы, но на факты трезво смотри. Вот тогда ты годный для длительного употребления специалист. Не энтузиаст, что и себя, и людей своих плеткой загонит, не упырь, что крошит всех, кто летает, ползает да чирикает по-иноземному. — Курков посмотрел на Медведева, и тот отвел глаза.

Барсов задумался и тихо спросил:

— А что, думаешь, опять о перегибах будет?

Курков не ответил. Он продолжал гнуть свое:

— Вот, кстати, об Иосифе Виссарионовиче. Все говорят — ничего не знали. Он злодей, а они ничего не знали… Брехня, все всё знали. Просто одни боялись, а другие о целесообразности думали. И тех, и других до сих пор рвет до желчи, так их умыли с целесообразностью. Никчемный материал, шлак. А ведь по большей части это всего лишь логичное жестокое продолжение жестокой истории государства нашего. Становления. Нет, нельзя брать на веру. Выполнять — одно, на веру — другое. Чтобы там, — Курков вновь указал на звезды, — за чужие грехи не отвечать. Своих хватает. Потому что грешно не дело, а мысль, с какой оно делается.

В тот момент, когда Курков говорил это, из кустов под ноги Барсову бросилась, ширкнула тенью черная кошка. Тот вздрогнул, хлопнул себя по ляжке и сплюнул через плечо:

— А, зараза тощая!

Барсов, как и многие люди «опасных профессий», суеверен был необычайно. Он с легкостью выкинул из головы непонятные умности, которыми сдобрил этот вечер захмелевший Алексеич, но зафиксировал, как тот и настаивал, факт: есть в товарище Куркове нечто пророческое, тьфу-тьфу, мистическое, и попусту с ним лучше не спорить. А то всякие котяры дорогу перебегают.

— Эй, пацаны, пошли. Затрепались. Русская история большая, а завтра на прогулку рано. — Он повернулся на каблуках, чтобы обойти тропинку, на которой мистическое животное оставило невидимый след.

«Молодец, командир, — отметил Курков. — Слушает знаки судьбы».

— Вот это наша свобода, Григорий Иваныч, — сказал он громко. — А ты, Лева, говоришь, пиво с сосисками…

Гробы с дырочками

Ларионов бродил по двору, полный заботы. Он, конечно, не узнал Куркова, с которым когда-то пересекался в чьих-то кабинетах, и сделал повелительный знак — швартуй машину задом ко входу.

— Плотней жми, не баба, — прикрикнул он на водителя, и без того уже почти что вдавившего борт в стену. Водитель подал еще назад, и грузовик со скрежетом наполз на дом.

— Ты, чудила, так-растак, — кипел на жаре Ларионов, — не видишь, куда сдаешь?!

Шофер выжал ручник, вылез из кабины и встал, растерянно оглядываясь то на серчающего мужика в белой рубахе, то на Куркова.

— Володя, подай вперед, и все дела. Подай вперед, чтобы пройти можно было, — как можно спокойнее сказал Курков, хотя от его ног к животу пробежал быстрый колючий ток.

Ларионов коротко глянул на Куркова и хотел что-то добавить, но тот громко крикнул Медведеву:

— Михалыч, палки-елки, разгружай, чего ждем-то?

Медведев звучно хлопнул в ладоши, и из крытого кузова на землю стали плюхаться мешки со всяким тряпьем, падать, звякая, лопаты.

— Это что? Что это? — изумился Ларионов. — Зачем мне все это дерьмо? Вы что? Груз берите и быстро уезжайте.

Но Алексеич уже вошел в роль. Он подошел к резиденту поближе, объяснил ему что-то быстрым шепотком, и Ларионов послушно пошел в дом.

«Зенитовские» ребята быстро занесли мешки, тут же оттащили их обратно в машину. Эту операцию они повторили еще раз, только теперь груз был, видно, немалым. Через полчаса группа разведчиков уже возвращалась на виллу, везя с собой трех упрямых министров Демократической Республики Афганистан. Ехали тихо, сидели молча. Понимали, чем может обернуться любое ЧП на лихой кабульской дороге. Алексеич думал о Ватанжаре. О его лице, буром и опустошенном, как вывернутый джутовый мешок из-под картошки.

«Чем выше заберешься, тем больше зависишь от других людей. От больших и от маленьких. От таких, как мы», — вспоминал он слова своего дядьки. Его слегка контуженный дядька привез с войны, вместе с ловким и вихлястым немецким аккордеоном и бесценным, жемчугом инкрустированным охотничьим ружьем, изъятым из имения какого-то немецкого генерала, одну поговорку. «Кто высоко начинает, тот песню не закончит», — усмехался дядька и хлопал племянника по плечу, когда мать жаловалась — вот, мол, опять Алексея выгнали. А выгоняли его не только из хора, выгоняли отовсюду, куда бы он ни записывался. И из кружка авиамоделирования — за приделанный к собранной «всем миром» конкурсной модели дополнительный пропеллер для вертикального взлета, и из штанги — за плоскостопие, и из бокса — клубному чемпиону руку на излом взял, чтобы не выпендривался. И из «нелегалки» — за роман с актрисой. Но то позже было, дядька к тому времени уже умер.

Правда, верно было и обратное: от этого бурого и опустошенного лица, хотя уже и помимо его собственной воли, зависела жизнь многих маленьких людей, в том числе и его, Алексея Куркова, сорока двух лет, русского по паспорту, хоть и хранящего мизерную, но до смешного ощутимую, что льдинка за шиворотом, осьмушку финской крови. Может быть, эта осьмушка ему и шептала: в том-то и дело, в том-то и суть, что помимо воли. Нет, не надо высоко…

Министров схоронили в подвале на вилле, и с этой минуты ее обитатели связывали свою судьбу с тем, что же и когда решит Центр по части неудобных гостей. Поскорее бы…

КГБ или ВПК?

Когда известие о появлении опальных министров у советского резидента дошло до главы КГБ Андронова, он растерялся и несколько минут не мог собраться с мыслями. Полгода, да, ровно полгода он успешно боролся с «ястребами» в Политбюро против «братской помощи дружественному Афганистану». Сам министр обороны Установ предпочитал отмалчиваться, но серая гвардия второстепенных партейцев, засевших в промышленно развитых районах, стеной стояла за министра, жаждавшего обновления застоявшейся крови.

Когда в марте Тараки первый раз попросил ввести советские войска, помочь афганскому народу задушить гидру контрреволюции, решить этот вопрос казалось достаточно легко — и глава правительства Косынин, и министр иностранных дел Громыхо сумели объяснить Леониду Ильичу, что речь идет не о прогулке на танках по Богемии, а о настоящей войне, о потере политической инициативы в странах третьего и особенно исламского мира. Генсек напрягся и сумел зачитать коллеге подготовленный мидовцами текст о продолжении товарищеского сотрудничества. На благо… Но в прежних рамках.

Да, тогда Андронов был уверен в своей правоте. И вдруг, как тараканы, полезли из всех агентурных щелей сообщения о том, что отношения между учителем Тараки и учеником Амином холодают. Нет, холодеют. «Раскол в руководстве Афганистана исключить нельзя», — докладывал глава внешней разведки, чья папка вспухла от докладных, получаемых уже не только по агентурным каналам, но и напрямую, через советников.

— А не потеряем мы контроль? — летом как-то особенно мягко подал свой мяч Установ и выдержал долгую паузу.

— Над кем? — ответил тогда Андронов.

— Вы ведь, Юрий Владимирович, знакомы с нашими источниками? Амин смотрит в сторону нашего противника…

Министр обороны, конечно, припомнил хорошо знакомый Андронову доклад начальника военной разведки Иванютенкова. По Иванютенкову выходило, что Амин скурвился, сел на крючок ЦРУ. Откуда точно шла информация, люди из ПГУ определить не смогли, твердыми фактами она не подтверждалась. Но и исключать не исключали.

— Наши источники этого не подтверждают. Мы работаем в этом направлении. Усиленно работаем.

— Мелкобуржуазные элементы могут оказаться быстрее нас. Если мы упустим Афганистан, вы понимаете, сколько мы потеряем? — Установ нажал на слово «сколько». — Наш главный противник только и ждет, чтобы задушить революции в Иране и Афганистане.

— Понимаю, Дмитрий Федорович. Но ситуация сложнее, чем многие ее себе представляют. Мы не можем допустить авантюрных действий по примеру США во Вьетнаме, — парировал Андронов, знавший, как завидовали советские «ястребы» «пиндосам», когда те влезли в азиатскую авантюру.

Глава серьезной организации не стал объяснять раздражавшему его оборонщику, что министру надо бы понимать разницу между мусульманской революцией в Тегеране, где ни Штатам, ни Советам нечего было ловить, и прямо противоположной афганской историей. Стоило всерьез влезть в эти афганские дела против мусульманских контрреволюционеров, и про дружбу с Ираном можно было забыть, как про сон в летнюю ночь.

Разговор на том и закончился, а на очередную просьбу Тараки Союз опять ответил отказом, Но Андронов понимал, что скоро, очень скоро вопрос возникнет вновь. И вот тогда, если «ястребы» дожмут «умеренных» словечками о мелкобуржуазных элементах, придется признать: вводить войска удобнее было сразу, в марте, а теперь эта проблема с каждым днем становилась все сложнее и сложнее.

Долго ждать не пришлось: в начале сентября один из членов афганского Ревсовета сообщил на Лубянку, что «поэта» скоро будут убирать — несчастный Тараки как раз собирался ехать к Брежневу с прежней просьбой. Андронову тогда удалось придержать сообщение и, поднажав на кое-кого из аппарата Громыхо, добиться того, чтобы речь Леониду Ильичу готовила контора. Брежнев капризничал, не хотел читать и, как и в марте, настаивал на большом совете (или, как выражали это на своем языке аккуратные пресс-секретари и правильные журналисты, на принципе коллегиальности). Но в конце концов он предупредил гостя об опасности.

Однако Тараки не внял вразумлениям, отмахнулся раздраженно и устало — мол, я вас о войсках пять раз на день прошу, а вы мне голову выдумками морочите — и отправился назад. Он не знал или не хотел уже знать того, что узнали трудящиеся днем и ночью советские разведчики — за несколько дней его отсутствия Амину удалось развернуть Революционный совет против учителя, а преобладающие в Генштабе воинственные пуштуны только и мечтали поддержать своего именитого соплеменника. Что еще понимал Андронов и от чего еще глубже цепляли его сердце кошачьи коготки сомнения — при внутреннем расколе и без того шаткая позиция НДПА в провинциях развалится, как карточный домик, и тогда ему припомнят слова «мы работаем в этом направлении», сказанные похожему на сома Установу. Да что там Установ, все они уже на рыб похожи. В аквариуме. Андронов был недоволен собой.

Спектакль шел по худшему из возможных сценариев. Азиаты-революционеры утомили своей тягой к переворотам! Начнут бойко, грамотно, а все равно закончат какой-нибудь пакостью вроде подушки. Ну почему у них нельзя отправлять на заслуженный отдых? Понятно, почему: пролетарская диктатура в период обострения классовой борьбы… Выучили на свою голову! Они бы лучше мосты да дороги сами выучились строить, без «инженеров-саибов».

С приходом Амина глупый вопрос об американских связях нового председателя Революционного совета встал перед главой КГБ в полный рост, и хотя советские советники по-прежнему советовали, советские охранники по-прежнему охраняли, советские инженеры по-прежнему строили, а советские военные инструкторы по-прежнему инструктировали, — стоило теперь хоть малейшей материальной песчинке, подтверждающей эти связи, попасть на чуткие весы коллег из ГРУ, как коридорная машина принялась бы набирать пары и гнать бронепоезд с запасного пути прямо на позиции неблагодарного пуштуна во устрашение «вероятного противника». И тогда главе КГБ пришлось бы признаться в грубой стратегической ошибке. По этой причине, а также для страховки и вообще на всякий крайний случай опытный партиец решил отправить в Кабул группу бойцов из КГБ. «Мы работаем!»

Это было верно и, более того, дальновидно, но сейчас такие мысли о дальновидности спокойно можно было поместить в аккуратную папочку, что покоилась в руках стоящего перед ним начальника внешней разведки, надписать на ней крупными буквами слово «Вчера» и отложить в нижний ящик стола. Сейчас думать и ждать больше было некогда — три министра на вилле у советского резидента представляли собой бомбу, тикающую упорным часовым механизмом и грозящую разорвать нешуточным тротилом и глинобитный мир южных границ, и хрупкий равновес маятника кремлевских курантов.

Николай Крюков, шеф разведки КГБ, долго ждал, когда министр выйдет из задумчивости, но в конце концов решил прервать тяжелое молчание сам. Человечек, похожий на высушенный стручок красного перца, сказал то, что отлично понимал и Андронов, — с министрами надо определяться как можно скорее, для советского резидента риск слишком велик.

— Кто охраняет афганских товарищей?

— Наши специалисты из КУОСа, — ответил Крюков, не ставший рассказывать министру о перевозке афганцев на виллу. Информацию о своих людях он предпочитал держать при себе, а детали наверх сообщал только по прямому запросу или в случае острой необходимости — для формирования нужного ему мнения, для ускорения или замедления принятия решения. Тоже был тертый калач.

— Хорошо, что из КУОСа, — отметил Андронов. «Можно будет подчеркнуть своевременность и профессионализм нашего участия. И дальновидность. Если все хорошо кончится», — продолжил он про себя давно начатую мысль.

«Молодчина начальник оперативного управления», — так же про себя поставил зарубку Крюков, уже забывший, что сам не одобрял идею засылки в Кабул диверсантов КГБ, но не стал все же отвергать рискованного предложения своего подчиненного.

— Николай Николаевич, каковы шансы ваших сотрудников вывезти афганских товарищей в Москву? Естественно, самым тихим, бесконфликтным способом? Ведь наш принцип — политическая корректность!

Крюков и сам желал бы знать ответ на этот лихой вопрос. Но сие было неведомо ни ему, ни непосредственно сидящему «на министрах» Ларионову, ни парням из «Зенита», попавшим в Кабул, как куры в ощип, ни ЦРУ, ни МОССАДу, ни даже всезнающему ГРУ. А потому он со спокойной совестью ответил:

— Пятьдесят на пятьдесят. Наши люди хорошо подготовлены. Но ситуация сложная.

— Я знаю, что сложная. Как быстро можно провести операцию? Общих оценок нам уже хватает! — рассердился Андронов, уже продумывающий ход скорых переговоров с другими членами Политбюро.

Принять решение о вывозе или, наоборот, об оставлении афганцев там, в Кабуле, можно было лишь совместно, поскольку решение это было равносильно решению о начале военных действий, и груз ответственности следовало разделить поровну между рыбами в их тихом зловещем кремлевском аквариуме. Андронов ощущал в себе поэтическое начало, когда думал о своем месте в истории, и его воображение рождало порой яркие зрительные образы.

— Чем быстрее, тем лучше, Юрий Владимирович, — вздохнул Крюков, чей образ хоть не поощрял воображения, но зато изрядно стимулировал внимание и собранность.

— Готовьте операцию по вывозу. На всякий случай. И полная секретность. Полная! — сказал поэт, похожий на больную печень.

«Хорошо, что я не на его месте, — подумал начальник СВР, выйдя из андроновского кабинета. — Хорошо, что я пока не на его месте».

Сослагательное наклонение

Если бы Андронова, Крюкова, Барсова или Куркова отвели в отдельную комнату и сказали: в твоих, браток, в твоих, товарищ, руках судьба страны, да что страны — судьба мира по меньшей мере на ближайшие полвека, а может, тысячелетия, так что решай, что делать с министрами, думай, говори, толкать ли тот последний камень, от которого покатится вниз с грохотом страшная горная лавина, — каждый из них, по-своему покряхтев да поразмыслив, с тяжким сердцем, наверное, сказал бы в конце концов: «Нет. Жаль, конечно, верных друзей наших, но… невелика цена жизни человеческой, а тем паче жизни министра в крутые революционные времена».

«Нет», — сплюнул бы Курков и выпил бы коньяка. Выпил бы щедро, чтоб утомить, усыпить то беспокойство в мозгу, которое простаки зовут совестью. Выпил бы, но не абы какого, случайного, а хорошего, дагестанского коньяка, если уж настоящего не достать. А если нет под рукой хорошего, тогда лучше водки.

Барсов сперва выпил бы стакан простой водки или спирта, а потом сказал бы просто, по-русски: «Нет, ребята, ни хрена. Скажете — вывезу, а по мне — в их дела лезть без надобности. Сами жизнь такую выбирали». Как верно говаривал его боевой товарищ Курков, нет в мире более мирных людей, чем настоящие воины.

Крюков, посидев в серой комнате с четверть часа, тихо, но твердо произнес бы свое «нет». Крюков имел свои планы, свою амбицию, но она не простиралась за границы двух ближайших пятилеток и одета была скорее в семейную пижаму, чем в исторический, пусть даже самый серый походный кафтан. То есть «защищать интересы» до последней капли чьей-то неведомой ему героической крови, «противодействовать коварным замыслам» в любой точке небольшого и доступного его «конторе» земного шара, в Афганистане ли, в Гвинее ли Бисау, или, коль придется, в стратегически важной Антарктиде — на это он был готов и в пижаме, среди ночи… Но все это царство «кротов», агентов влияния, тертых диверсантов жило для него в категории «сейчас», а под большим, под историческим, под эпохальным решением он не поставил бы первым своей подписи. Нет, не поставил бы. Деревенский рыбак не думает о китах.

О китах, об акулах… Меньше всего об акулах думал бы и серьезный человек в строгом костюме и до странности толстых, домашних роговых очках. Он не пошел бы за вами в комнату с опасным, нечетко написанным названием — то ли «вечность», то ли «млечность». В душе захотелось бы, но один — не пошел бы. Коллегиальность. Ну, а рыбам этим куда там на сто лет вперед смотреть, смех один…

Ах, это суровое историческое измерение. Ах, это игривое сослагательное наклонение…

— За революцией легко проглядеть начало контрреволюции, — сказал главный идеолог Сусло и моргнул, как клюющая зерно курица, своим быстрым клювом-глазом. — Мы не должны в условиях обострения классовой борьбы двух систем в развивающихся странах проявлять неразрешительность и малодушие. У нас есть верные союзники в Афганистане, и их нельзя бросать на произвол судьбы. Мы потеряем у них авторитет.

— Наше участие в судьбе министров оттолкнет Амина. Хафизулла имеет поддержку в армии, в партии. А значит, выйдет так, что мы выступим на стороне оппортунистов. Активность США в Афганистане еще не означает, что руководство ДРА уже окончательно сошло с марксистских рельсов. Амин по-прежнему советуется с нашими инструкторами, — возразил министр иностранных дел и посмотрел на Андронова. Тот промолчал.

— Америка, не стесняясь, поддерживает всеми средствами своих поставленников, а мы? Мы что же, отвернемся от проверенных революционеров и доверимся мелкобуржуазным элементам? — продолжал идеолог. — О кого мы обопремся, если революция в ДРА пойдет в откос? Мы обязаны думать перспективу! Мы и так затянули с решением вопроса. Если бы мы весной оказали товарищу Тараки, сейчас положение было бы стабильным. Нам не приходилось бы, как ворам, выкрадывать из дружественной страны последовательных революционеров.

Окончив речь, идеолог строго посмотрел на министра иностранных дел.

«Гробы ты сейчас вывозил бы», — подумал Андронов, но опять воздержался от слова — ему, как и другим участникам закрытого совещания в Кремле, было понятно, что коллективное решение на самом деле уже принято, хотя поодиночке большинство, может быть, распорядилось бы своим мнением иначе. Потому что коллегиальное решение — это не равнодействующая малого числа равнозначительных сил, а проекция этих сил на одну, всем «коллегам» известную из контекста ось. Ось, порой называемую платформой, порой — установкой партии. В зависимости от того, как понимать зрелую советскую власть — как политический режим или как образ мысли.

Все уже было ясно, и все-таки без мнения Андронова обойтись было нельзя. Непорядок.

— Юрий Владимирович, а ваше мнение? К чему мы должны быть готовы в случае вывоза министров в СССР? — спросил до того тоже молчавший осторожный глава советского правительства.

— К созданию «теневого кабинета» из таракистов. Ко всевозможным дипломатическим уговорам Амина. И если мы, — он подчеркнул это «мы», — готовы занять последовательную позицию, то к силовому вмешательству… Но, я надеюсь, до этого не дойдет, — молвил он и обернулся к министру обороны.

— В этих условиях, может быть, стоило бы вывезти министров силами военных? Мы располагаем такими силами, — сказал маршал.

— Мы тоже. Группа наших специально подготовленных и залегендированных сотрудников полностью держит ситуацию под контролем. А участие военных скомпрометирует нас и обострит реакцию руководителя ДРА. Особенно при возникновении непредвиденных обстоятельств…

— Мы должны исключить таких обстоятельств, — клюнул Андронова главный идеолог. — Наша разведка не должна допускать проколов. Почему Израиль может выкрадывать Эйхмана из-за океана, а наши под боком не справятся?!

«Вот поезжай сам и справляйся», — разозлился Андронов, знавший, что идеолог, кроме партийного, другого пороха в жизни не нюхал.

— Три министра, товарищ Сусло, это заметные фигуры, их лица каждый милиционер, каждый патрульный солдат знает. Поэтому КГБ и отправил настоящих специалистов. Но история учит, что возможности непрогнозируемого развития событий никогда нельзя исключать. И мы к такому развитию должны быть готовы.

Фраза про историю, которая учит, была мелкой местью, вызвавшей у министра иностранных дел мимолетное движение губ, в котором можно было угадать улыбку, — товарища Сусло история этому не учила, но открыто спорить с идеологом Сусло его «партийные товарищи», в том числе и глава могущественной конторы, опасались.

— Мы готовы, — уверенно заявил главный идеолог, как бы подводя итог обсуждению, — и я хочу отметить наше необычайно выгодное положение, чтобы укрепить позицию в Афганистане. Народы Азии как никогда поддерживают нас, идеи социализма и коммунизма там как никогда популярны. Стратегической оплошностью будет обмануть ожидания миллионов людей на планете…

Никто из них, ни почти поэт в домашних очках и строгом пиджаке, ни начальник СВР Крюков, ни плотный, напоминающий грецкий орех Алексей Курков не сказали бы «да» в той комнатке с табличкой «бы» на гладкой лакированной двери. И все-таки теплым, по московской нещедрой осенней мере, очень теплым октябрьским вечером на вилле до глубокой темноты стучали топоры и молотки. «Геологи» сколачивали большие деревянные ящики для отправки в Союз ценного груза. В Баграме эти ящики уже ждал транспортный самолет.

Примечания

5

Автор еще раз считает нужным напомнить, что содержание книги — это не всегда строгое следование фактам, а художественная их обработка. Поэтому как бы ни напоминали некоторые персонажи своих прототипов, читатель не должен поспешно отождествлять книжную реальность с исторической.