Кабул – Кавказ

Виталий Волков (2001)

2000 год. Четыре опытных диверсанта из Афганистана стремятся через Кавказ и Москву попасть в Германию. У них одна цель — совершить в Германии теракт такого масштаба, какого еще не видел мир. Они намерены шесть лет готовить взрыв на стадионе Кельна, во время одной из игр чемпионата мира по футболу. Московский писатель Балашов никогда не писал ни о террористах, ни о войне. Его герои — из среды советских интеллигентов восьмидесятых годов, потерявшихся в российских девяностых. Неожиданно он получает выгодное предложение — написать книгу о советско-афганской войне. И перед ним отворяется дверь в мир новых для него людей, а линия его жизни пересекает путь диверсантов. Роман «Кабул — Кавказ» был закончен летом 2001 года, за несколько недель до теракта 11 сентября. Это — не детектив, не триллер. В начале 2000-х критики назвали его романом-взрывом. Тогда они сравнивали его то с антивоенными романами Ремарка, то с книгами-расследованиями Форсайта, а то и с эпосом «Война и мир» Льва Толстого. На самом деле «Кабул — Кавказ» — первая книга трилогии «Век смертника», жанр которой, по крайней мере в русской прозе, еще не получил своего названия. Вторую часть романа, продолжающую историю героев «Кабул — Кавказа», издательство «Вече» также готовит к первому изданию.

1979 год. Кабул

Штрафные батальоны

— Вы лучше лес рубите на гробы-ы, — тянул Вася, сидя на только что сколоченном ящике и жамкая матерыми пальцами гитару, — в проры-ыв иду-ут штрафные батальоны…

— Песня у тебя какая-то… Хоть себе самому за свечкой беги, — проворчал Медведев.

— Может, Михалыч, гимн Советского Союза спеть? Только гимн у нас по утрам. В шесть утра, заместо будильника. А сейчас уж вечор близится…

— Ага. А Пушкина все нет. И не будет. Все равно, завязывай с этим декадансом. И давай кончай перекур. На комиссию выйдешь, вот тогда о гробах распевай. Тоже мне соловей…

Но Кошкин продолжал болтать ногами как ни в чем не бывало. Пятки постукивали по доскам.

— А знаете, Михалыч, мне друг рассказывал, он, когда в Москве учился, жил в студенческой общаге со старшекурсником. А третьим к ним подселили вьетнамца-первокурсника. Старшой завел такой порядок: на ночь включал на полную «Маяк» и в шесть утра просыпался под гимн. Затем мой дружок к этому привык, так что они вдвоем подниматься стали. Вытянутся, в трусах семейных, руки по швам, все по форме утреннего построения, и гимн исполняют в полную глотку, с чувством. После чего переходят к водным процедурам. Ну, а вьетнамец, простая его душа, решил, что так надо, и давай вставать вместе с ними. Тоже старательно выпевал.

— Ну и к чему ты клонишь? Давай скорее, не тяни кота за мяу, работа стоит. — Медведев не слыл меж ребят большим любителем шуток.

— Работа сами знаете у кого стоит… Я к тому, что, когда старшекурсник съехал, на его место подселился какой-то соня, и под гимн просыпаться, естественно, перестали. Так через несколько дней в деканат малява от вьетнамца поступила — мол, народ у него в камере подобрался идеологически нестойкий и ни хрена не патриотический. Под гимн не встает у них ничего!

Михалыч так и не уловил, был в рассказе Васином какой-то подвох, или это он так балагурил, перекур растягивал, но на всякий случай, для порядка, решил отреагировать.

— Ну и что? Американцы что, дураки, когда флаги у своих домов по утрам поднимают и гимн исполняют?

— Лев Михалыч, а кто вам рассказал, что американцы гимн поют? — поинтересовался Шарифулин. — Вы в Штатах-то сами были?

— Рассказывали. И про гробы они точно не поют. Они вообще смерти боятся.

— А мне рассказывали, что они бедности пуще смерти боятся. А про гробы не поют, потому как у них штрафбата нет, — съязвил Шарифулин.

— Раздолбаев у них таких нет, — буркнул под нос Медведев. — Все, хорош травить, за работу.

— Ишь ты, боцман. Классику ну совсем не ценит, — подмигнул Шарифу Кошкин, но с ящика спрыгнул.

— Ты ему еще этого, Галича изобрази, он тебя самого в ящик заколотит и вместо афганских товарищей — в Союз. До востребования, — тихо откликнулся Раф.

— А-а, — махнул рукой Вася, — в дерьме живем… Но хоть живем, хоть пахнем.

«А мы и не живем. Только пахнем», — возразил про себя Шарифулин. Он вообще считал, что жизнь человека, настоящая жизнь, начинается тогда, когда мир становится домом, а существование — бытием. А это вот их ползучее карабканье по склону земли возносится до жизни лишь после смерти.

Шарифу частенько чудилась картинка, как что-то большое и светло-синее, рассеянное, как утреннее небо, сжималось, сжималось в спичечную коробку, густело темной жижей, облипающей набившиеся в нее скелетики спичек-людей. Это и была вся их жизнь. И стараться самому, в одиночку изменить ее можно было лишь одним способом — завершить жизнь как можно быстрей и циничней.

В свое время Шариф хотел поступать на философский, но вовремя передумал — стоило ли учиться, если с жизнью, по сути, и так все было ясно? Да, умников вокруг расплодилось во множестве, но вопрос засел не в уме, ужас был в том, что, помимо ума, для проживания дано было целое тело. По-настоящему воплотить это тело, достичь истинного бытия можно было в горах, в северных широтах или вот здесь, в спецотряде КГБ.

А еще Шариф рисовал. Оставаясь в одиночестве, он извлекал крохотный блокнот и быстрым жестом выводил на его страничках фигурки, лица. Иногда ни с того ни с сего, произвольно и одиноко из желтоватой глади листа выныривали нога, коготь, зрачок. В блокнотике умещался спичечный коробок этого мира. Такой представлялась Рафу вложенность: существования — в искусство, а уж искусства — в бытие. Случайный созерцатель блокнота наверняка подивился бы ловкой руке рисовальщика, но вряд ли распознал бы в корявом бочонке пива с фаллическим крантиком — командира Барсова, в набычившемся одноглазом танке с острым тонким жалом вместо орудия — Медведева, а в хитро прищурившейся, состроившей самым немыслимым образом фигу боксерской перчатке — боевого товарища Алексея Куркова. И делиться этим своим карманным миром Шарифу не хотелось ни с кем.