Медвежье молоко

Елена Ершова (2025)

Оксана бежит от деспотичной матери к отцу в Медвежьегорск, но вместо тихой гавани попадает в центр мистических событий. Утром исчезает её дочь, и все вокруг утверждают, что девочки никогда и не было. На помощь Оксане приходит криминалист-одоролог Герман Белый. В это время в округе исчезают дети, а в лесах находят их тела с рябиной во рту. Герману предстоит разгадать тайну этих убийств и понять, как они связаны с легендами о белоглазой чуди. Когда по следу Оксаны пускается Великая Медведица, вода становится отравленной Болотным царём и начинается война между звериным и птичьим царствами. Оксане и Герману придётся войти в таинственный Лес, чтобы остановить убийства. Но смогут ли они преодолеть все препятствия и вернуться домой?

© Елена Ершова, текст, 2025

© Юлия Миронова, илл. на обл., 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

Глава 1

Белый

Девочку нашли, присыпанную палой листвой, в неглубоком овраге. Волосы уже оплела грибница, между обескровленных губ проглядывали раздавленные рябиновые ягоды.

— Грибники обнаружили, — в голосе опера слышалась легкая хрипотца. — Отец и сын. Мальчишка ей ровесник, будет теперь работка нашим психологам. Курите?

Протянул мятую пачку.

— Благодарю, мешает работе, — отказался Белый и, опустившись на корточки, потянул носом.

Даже сквозь марлю тянуло сладковатым духом разложения, смешанным с благоуханием осенней листвы. Крови не было. На иссиня-белой, будто полупрозрачной, коже — сгибах локтей, плечах и, главное, у ключицы — цвели чёрные гематомы.

Смерть в результате механической асфиксии. В заключении укажут именно это.

Белый почти распластался по земле, осторожно вдыхая запах мокрой коры и перепачканных грязью волос, пряный аромат кожи и мха, отдалённую, но резкую вонь мужского одеколона.

— Прошу вас отойти, — Белый глянул на опера снизу вверх.

Тот стушевался, как терялись все, кто напрямую сталкивался с его взглядом — один глаз у Белого был светло-голубым, другой отливал в желтизну, — и осведомился:

— А собачку когда ожидать, Герман Александрович? Астахова интересуется, она у нас баба ух! С самого утра лютует.

— Нет никакой собачки, — ответил Белый, — один работаю.

Дождавшись, пока опер отойдёт, Белый вытянул марлевый шарик сперва из левой ноздри, потом из правой.

Волны запахов обрушились сразу со всех сторон, закрутили в водовороте. Прикрыв глаза, Белый пережидал этот первичный поток, постепенно раскладывая вязкую хаотичную массу на ручейки разрозненных запахов — от опера несло одеколоном, куревом и подгоревшим омлетом, полицейский уазик распространял удушливую бензиновую вонь, над головой судмедэксперта висело формалиновое облако, после грибников остались следы кислого пота, резины и сырости. Всё лишнее Белый усилием воли стёр с невидимой доски, оставив только запахи погибшей.

Её задушили прямо тут, в овраге. Перед смертью девочка обмочилась — от прелой хвои под ногами шёл слабый аммиачный запах, а вот следов спермы не обнаружилось — девочку не насиловали ни до гибели, ни после. И всё забивал стойкий рябиновый дух.

Белый уже чуял его раньше, у Рыбацкого пролива, где из воды выловили тело тринадцатилетнего подростка. Состояние не позволило точно определить, был ли мальчик задушен, смерть списали на несчастный случай, но в желудке обнаружили несколько рябиновых ягод, и кое-кто засомневался, причислив погибшего к цепочке пропавших детей. Одним из сомневающихся был сам Белый, другим — Лазаревич.

Это он позвонил тем сентябрьским вечером, когда сумерки за окном налились болезненной синевой, за облачностью зрела луна, суставы крутило после изменения, а запахи гниющих яблок и рассыхающегося дерева не могли перебить уксусную остроту. Белый глядел на бутылку стеклянным взглядом, и костяшки пальцев, сжатые вокруг горлышка, сводило судорогой так, что он долго не мог распрямить их, чтобы взять со стола вибрирующий телефон.

— Уж полночь близится, а Герман ли на месте? — голос был слегка приглушен динамиком. — Сергей Леонидович говорит. Помнишь?

— Да.

Голосовые связки не до конца вернули прежнюю эластичность, а потому слова выходили невнятными. От запаха уксуса мутило. Успел отхлебнуть или решимости не хватило? Не хватило, говорил себе Белый, потому что бирюк и выродок. Разве это жизнь?

— Жив, сукин сын?

— Поживее видали.

— Ты мне это прекрати! — строго сказал Лазаревич. — Рано на Ту сторону собираться! Работа есть. В Лес пойдёшь.

— Хрена лысого!

Скрутив невидимому собеседнику дулю, Белый толкнул колченогий стол. Бутыль опрокинулась, выхаркнула на пол яд и закрутилась у самого края, балансируя, но не падая.

— Пойдёшь, — повторили в трубке. — Специалист нужен. Слышишь? Позарез! Новости не смотришь, поди?

Белый неопределённо повёл плечом. Миром он давно не интересовался, ограничив своё общение с ним редкими вылазками до «Пятёрочки». Там поджидало искушение: прилавки со свежим, а чаще чуть лежалым мясом, женщины с железистым душком месячных, мужчины со свежими порезами бритвой. Так пахла добыча. Всё в этом мире — пёстрое, живое, дышащее, пульсирующее, наполненное тёплой кровью и снующее мимо Белого — истово дёргало за тонкий нерв зверя. Каждый раз, выходя в большой мир, Белый боялся, что снова не выдержит.

Но после звонка Лазаревича — того Лазаревича, который дважды вытаскивал Белого с Той стороны, один раз после срыва и другой — теперь, — он, склонившись над унитазом, совал два пальца в рот, прочищая желудок от уксуса: вдруг успел хлебнуть? А уже на следующий день купил билет до Приозёрска и трясся в автобусе, вдев в ноздри марлевые тампоны. Попутчики его сторонились, как сторонятся любого чужака, непохожего на них, а мимо проносились сосновые леса и болота, болота и леса, и не было им края.

Сперва — Приозёрск.

Потом — Петрозаводск.

И вот — Медвежьегорск.

Ареал работы маньяка оказался весьма широк.

— Меня терзают смутные сомнения, что наш маньяк через Лес работает, — сказал тогда Лазаревич. — А доказать не могу. И рябина… К чему бы тут рябина?

Ответа Белый не знал, но очень хотел выяснить.

Карелия щетинилась незыблемым лесным массивом, но не была лесом. Вернее, не тем Лесом, в который Белый готовился нырнуть.

Тот Лес встречал туманом и шорохом опадающей хвои. В тот Лес Белый входил всегда настороженно, пятясь и никогда не глядя через плечо, пока туман не окутывал его белесой взвесью, а нос не начинал щекотать запах озона, какой бывал во время грозы.

Посчитав, что забрёл достаточно глубоко, Белый медленно повернулся.

На первый взгляд ничего не изменилось: у дороги так же темнел уазик, негромко переговаривались криминалисты и бескровными холмиками выступали над листвой колени и едва начавшие формироваться груди погибшей. И всё-таки стало немного иным. Лес наслаивался на реальность, дополняя и изменяя её, и Белый видел реальный мир голубым глазом, а его изнанку жёлтым. Над недавно постеленным дорожным полотном колыхались заросли папоротника, по разлапистым листьям ползали поблескивающие слюдяными крылышками твари. На крыше уазика росла дикая ягода — срывать её было нельзя, в ней вызревала ядовитая жабья икра. В осиннике, перекрывая сиротливое кукование, кто-то перешёптывался и гудел.

В Лесу все чувства становились острее, и каждый раз, погружаясь в него, Белый ощущал что-то сродни эйфории.

Ещё раз обнюхав место преступления и уже не опасаясь быть замеченным полицейскими, он развернулся к востоку и побрёл, цепляя мантией боярышник.

Девочку несли со стороны Медвежьегорского шоссе, в земле виднелись небольшие углубления, но определить протектор подошвы не представлялось возможным — ночью прошёл дождь и размыл рисунок. Асфальт не хранил отпечатков чужих ног, зато их хорошо сохранил папоротник. Под подошвой что-то растеклось алой кашицей. Отступив, Белый тронул мыском раздавленные ягоды рябины, и лесная мелочь прыснула из-под ног. Туман принёс знакомый запах с другой стороны шоссе, и Белый пересёк его, углубляясь в Лес параллельно железнодорожному полотну.

Её кормили рябиной сначала жалеючи, потом насильно. Белый почти видел, как девочке протягивают горсть, полную алых ягод. Она мотала головой, просила отпустить, и тогда ей разжимали рот…

Втянув окружающие запахи, Белый вдруг подумал, что совершенно не чувствует запах убийцы. Девочка была тут, это он знал совершенно точно — её шлейф висел в воздухе, будто прокладывал невидимую тропинку, а вот почуять убийцу не удавалось. Он мог быть мужчиной или довольно сильной женщиной, иначе как унести на руках двенадцатилетнего подростка? Девочка к тому же отличалась спортивным телосложением и, судя по всему, занималась верховой ездой. Она обожала молочный шоколад и лошадей, наверняка мечтала о собственном пони и накануне ходила с подружками в пиццерию — от неё ещё пахло тестом и колбасками пеперони. Она вошла в Лес, не зная, что её подкарауливает хищник. И этот хищник сделал всё, чтобы оставаться невидимкой.

Что-то с шорохом осыпалось с веток, мягко стукнуло по затылку. Белый глянул вверх.

Небо наливалось предвечерней чернотой, хотя наручные механические часы показывали полдень: в Лесу время двигалось по-своему, пространство искривлялось и, если уж вошёл в Лес, будь готов, что выйдешь из него совсем в другом месте и времени, даже если пробыл в нём всего-то пару минут.

Ветви рябин гнулись под тяжестью гроздьев. Ягоды алели кровавыми сгустками, время от времени падали в мох и хвою — под ногами стлался ковёр из прошлогодних листьев и свежих ягод. А ещё на рябинах сидели снегири — не рано ли для начала октября? Великое множество снегирей! Алогрудые, точно вымазанные рябинным соком, они уставили на Белого немигающие горошины глаз и выжидали.

Белый выпрямился, медленно опуская руки. Главное в Лесу — сохранять спокойствие, даже если над головой черно от птиц. Их неподвижность была неживой и оттого пугающей. Белый понимал, почему они собрались тут, неподалёку от трупа девочки, в Лесу, полном осенней сырости и предзимнего умирания. Но всё-таки нужно было проверить.

Почти небрежно он потянулся к карману чёрной шерстяной кофты-мантии. Пальцы нащупали оплавленный краешек, потянули.

— Руки за голову!

Негромкий окрик прозвучал в Лесу громовым раскатом. Снегири порхнули — красно-чёрная туча взвилась над рябинами, воронкой втянулась в небо. Белый повалился на землю, заслоняясь от бьющих по лицу крыльев, выронил закопчённое стекло. Сквозь мельтешение птиц видел, как женщина за его спиной втянула голову в поднятый ворот пальто, но удержалась на ногах, не сводя с Белого пистолета.

— Живее! Руки, я сказала!

Её голос перекрывал вихревый гул. Последняя замешкавшаяся птица порхнула с ветвей, просыпав несколько ягод. Не оборачиваясь, Белый поднял ладони:

— У меня есть разрешение.

— Молчать! Ноги на ширину плеч, лютый! У меня серебряные пули! И я не побоюсь всадить их в твою задницу, перевертень!

— Ликан, с вашего позволения, — поправил Белый.

Она приблизилась со спины, умудряясь оставаться на безопасном расстоянии. Фигура была обведена мерцающим ореолом — это было ожидаемо, ведь обычный человек не сунется в Лес, тем более не отыщет перевертня по следу.

— Разрешение в левом кармане, — повторил Белый. — Взгляните сами.

Цепкие пальцы выудили из кармана мантии бумагу. Женщина вчиталась, хмуря брови и время от времени дёргая уголком рта. На вид — немногим больше тридцати, высокая и поджарая, красивая строгой северной красотой, с каштановыми волосами, собранными в пучок.

Легавая.

Она дочитала и издала грудной вздох, как показалось Белому — сожаления, бросила небрежное:

— Штрихкод?

— Я могу опустить руки? — осведомился Белый.

Не дождавшись ответа, молча оттянул ворот мантии, обнажая татуировку у основания шеи. Кажется, женщину это удовлетворило.

— Капитан Астахова, — представилась она. — Вероника Витальевна, начальник местного УГРО по Медвежьегорскому району. Значит, вас прислал Сергей Леонидович.

— Он, — подтвердил Белый, оборачиваясь и протягивая ладонь. — Резников Герман Александрович, специалист по запаховому следу. Но все зовут меня Белым. Вы видите, почему.

Он склонил белую голову в полупоклоне, но женщина и бровью не повела.

— Нюхач, значит.

— Одоролог. Могу предъявить сертификат.

— Тогда рассказывай, что унюхал, лютый. Только из Леса выйдем, — сказала Астахова, давая понять, что инцидент исчерпан и она предпочла бы перевертню хорошего кинолога с овчаркой, но против веского слова Лазаревича возражений не имела. Впрочем, руки так и не подала.

Что люди, что двоедушники одинаково брезгливо относятся к перевертням и альбиносам, но за тридцать лет привыкаешь и не к такому.

И Белый начал рассказывать.