Тюльпаны с Байконура. О романтической эпохе улетных достижений

Александр Алексеевич Кубасов

Книга написана на основе личных впечатлений о полете «Бурана».Событие было грандиозным, не повторенным до сих пор. Многие его участники оставили воспоминания о нем в своих статьях и книгах. Они акцентированы на технической уникальности проекта.Идея моей книги — передать романтическое настроение того времени, возродить творческий, созидательный дух ушедшей эпохи, почтить память специалистов и руководителей, которым по плечу было воплощение фантастических инженерных проектов, таких как «Буран».

Картофельная эпопея

Ехали не спеша и недолго, не более часа. По приезде высадились в центре небольшой, в одну улицу, деревушки, возле неказистого деревянного клуба, что кособоко примостился на берегу крошечного пруда, в зеленой мути которого копошились домашние утки. Нас встретили колхозный председатель, парторг и агроном.

Председатель, радостно поприветствовав нас, быстренько озадачил:

— Вас здесь, молодых, проворных, пятьдесят человек. У нас для вас пятьдесят гектар картошки. Соберете, хоть за день, — попусту держать не будем, и… по домам. Погода хорошая, картошку уже напахивают. Завтра утром подходите сюда, наш агроном отведет вас на поле, а сейчас — располагайтесь, наш парторг разместит вас на постой по дворам.

Нам с Петром было указано на избу неподалеку от места сбора. В ней проживала одинокая старушка. Встретила она нас приветливо, рассказывала, что недавно квартировала у нее заезжая пара механизаторов, молодые муж с женой…

— Вроде как ремонтом в колхозной мастерской занимались, а теперь вот вы, все мне не так одиноко, все повеселее. Заходите, селитесь.

Петра она определила на диван. Мне же досталась кровать с еще не застиранными пятнами на простыне от совместных ночевок гостевавшей до нас молодой пары. Видеть это было неприятно, укладываться в такую постель противно, но попросить у хозяйки чистое белье я постеснялся. Сдернул простыню, встряхнул ее, перевернул, застелил другой стороной и этим успокоился, смирился с тем, что досталось.

Поутру бабуля заботливо покормила нас пшенной кашей.

— В обед, — подсказала она, — в колхозной столовой вас попотчуют. Все свое, свежее. Девки наши внимательные, аккуратные, старательные. Голодными не оставят. Вкусно готовят. Вот увидите.

К началу работ к нам, собравшимся на краю картофельного поля, подкатил колхозный трактор «Беларусь» с заезженной, громыхающей расхристанными бортами тележкой, подвез нехитрый рабочий инвентарь: холщевые мешки да железные ведра.

Весь рабочий день мы копошились в поле, на распаханных картофельных бороздах. С Петром мы почему-то разошлись, с Аркадием Резеповым, поселившимся в соседней избе, тоже. Я оказался в одной борозде с Аркашкой Пеккером, маленьким шустрым первокурсником. По ходу дела познакомились. Работником он оказался так себе, нагибаться за клубнями ему было лень, и потому он полз по борозде на коленях. Оттаскивать наполненные ведра и высыпать их в тракторную тележку он тоже отказывался, ссылаясь на то, что борта тележки очень высокие и он до них не дотягивается. Эта забота досталась мне, но я не был на него за то в обиде. Он оказался весьма болтливым, балагуром, и мне с ним было не скучно, все над кем-то или над чем-то «прикалывался»:

— Саня, — то пытливо всматриваясь вдаль, то игриво тыкаясь лбом мне в плечо, пищал он томным голосом, — скажи мне, дружище, что там? Конец борозды или горизонт?

Мне его шутки казались забавными, и я старался подыграть:

— Горизонт, Аркаша, успокойся. Это горизонт.

— Ну слава богу, — облегченно вздыхал он, — это же лучше, чем ничего?! Правда?!

Соседи, что собирали картошку слева и справа от нас, до которых доносились наши голоса, посмеивались.

День был погожим, солнечным, ярким, но не знойным, не жарким. В освежающем ветерке чувствовалось дыхание осени.

За день кропотливый физический труд не изнурил наши молодые тела. Вечером возле домашнего колодца, взбодрившись прохладной колодезной водой и переодевшись в чистые одежды, мы с Петром отправились на прогулку до деревенского клуба, где собрались такие же, как мы, не шибко утомленные дневной работой. Среди девчонок я заметил Наташу. Теперь я уже знал, как зовут ту, за которой я сюда потянулся. Увидев ее, слегка оробел, вблизи она показалась мне еще привлекательнее, чем сидя на лестнице или когда мелькала в толпе во время рабочей суеты. Преодолевая робость, я старался держаться к ней поближе, лихорадочно в уме перебирая темы, с одной из которых мог бы начаться наш разговор, и не находил подходящей. Однако приглядевшись повнимательнее, я заметил, что она, пожалуй, и не ждет от меня какого-либо разговора. Замечаю, что при каждом моем приближении она меня сторонится, прячется за подружек.

Чем же я ее смущаю? Не пойму. Так, озадаченный этим вопросом, молчком и протоптался весь вечер. Когда ж пришла пора расходиться, девчонки неторопливо, но дружно тронулись на ночлег всей своей девичьей гурьбой. Их поселили всех скопом на самом краю деревни, в большой пустующей избе. Наша с Петром была рядом. Я предложил ему:

— Давай девчонок проводим.

Он согласился. В провожатые вызвались еще несколько пацанов, в том числе и мой напарник по картофельной борозде Аркаша, который непрекращающейся болтовней своей замкнул на себя внимание всех собравшихся. Пацаны, не перебивая его словесный поток, молча слушали, девчонки похихикивали.

— Поперек одного большого леса протекала широкая река, — декламировал очередной анекдот Аркаша. — Зверям одной половины леса очень хотелось на другую половину, и наоборот. И решили они построить через реку мост. Как это сделать? Надо достать стройматериал. На общем сходе с просьбой о выделении стройматериала в министерство по строительству решили послать Волка. Он решительный, он напористый, боевой — он этот вопрос пробьет. Отправили Волка. Денек-другой ждут-пождут, на третий ползет Волк, уши поджал, спину сгорбил, хвост плетью по земле волочится. По всему видно, не сладилось дело у Волка. Звери погрустили, Волка простили, отправили Лиса. Тот пошустрее, похитрее, поизворотливее — он справится. Ждут-пождут — Лис возвращается с тем же, то бишь ни с чем. У зверей голова в напряге. Мост-то нужен. Кого ж еще послать? Ничего лучше не придумали, как отправить в минстрой Осла. Послали, а сами уж ничего от него и не ждут. Какой спрос с такого посланца? Как вдруг на лесную поляну стали прибывать строительная техника и стройматериалы: щебень, песок, цемент, арматура, доски и т. д. и т. п. Идут непрерывным потоком, состав за составом. А следом на черном «членовозе» везут пьяного Осла. Сбежались все звери, дивятся. «Как это тебе удалось?» — его спрашивают. А он таращится мутным взглядом тупой своей башки и, икая, заплетающимся языком отвечает: «Дык, дело-то плевое. Захожу я в министерство, гляжу — там все свои. Меня только и спросили: «Ты мост-то как собираешься строить, вдоль или поперек реки?» Я говорю: «Вдоль!» И все — вопрос решен. Мы это дело, как полагается, «обмыли».

Байка понравилась. От души посмеялись, кто-то решил уточнить:

— Аркаша, это ты про что? Про блат, что ли? Сейчас блатных не любят. Борются с этим.

— Да, да, — задорно отвечал Аркадий. — Сообразили как-то умники, что блат — это зло. Решили его похоронить. Изловили, уложили его в гроб, накрыли крышкой, глядь, а нужных гвоздей-то, чтоб крышку заколотить, и нету. Что делать? Пришлось блат из гроба вытаскивать и идти по блату гвозди доставать.

Уж и не знаю, над чем больше смеялись, над анекдотами или над умением Аркаши их подавать. Но скучно не было точно.

Вдруг неожиданно все вокруг притихло. Не чувствовалось даже легкого дуновения ветерка, не слышно собачьего лая, скрипа дворовых построек, шелеста листвы, иных привычных звуков. Все замерло, и в этой тишине повисло необъяснимое, но ясно осязаемое напряжение. Не сговариваясь, наша толпа остановилась, девчонки сгрудились в кучу, плотно прижались друг к другу, ребята в растерянности обступили, окружили их. Тут кто-то поднял руку вверх и выкрикнул:

— Смотрите!

На небе было две луны, одинакового размера, одинаковой формы, одинаковой яркости. Видеть такое было удивительно. Вся природа, казалось, была в изумлении. Небесное явление приковывало взгляд.

Все запрокинули головы, молча наблюдая за происходящим. Вскоре стало заметно, что одна из лун прибывает размером, растет, становится крупнее. Вот она уже вдвое, втрое больше другой, настоящей, и продолжает расти, при этом очертания ее бледнеют, размываются. Со временем это уже прозрачная дымка большого облака, сквозь которое, как сквозь вуаль, просвечивают яркие звезды. Когда облако расползлось примерно на половину небосвода, напряжение заметно спало. Почувствовалось дуновение ветерка, заскулила шальная собака, прокукарекал петух, стали проявляться прочие шорохи и звуки.

— Что это было? — толкнул меня в бок Петр.

— Может, ракету какую испытывают? — высказал я свою догадку.

— Разве ракеты так летают? Все небо в копоти, — не переставал удивляться Петр.

— Не знаю, не видел. Надо будет на Байконур попасть, поглядеть.

— Ишь, чего захотел. Какой Байконур, когда вон картошка еще не выкопана, — встрепенулся Аркаша.

Тут и остальные очнулись от оцепенения, зашевелились, и мы продолжили свой путь. Неторопливо добрели до края деревни, куда были определены на постой наши девочки. Задерживаться у крыльца они не стали, заторопились в дом.

Я окликнул Наташу. Попросил ее не спешить, мне хотелось задержать ее хотя бы на минуту. В ответ она, толкаясь с подружками, замешалась в толпе. Когда дверь за девчатами закрылась, в их помещение ломиться никто не стал. Мы развернулись и отправились восвояси.

По дороге я с грустью прикидывал: «Автобус номер тринадцать, небесное знамение, демонстративное нежелание Наташи откликнуться… Да, не к добру, похоже, все это. Надо было ехать мешать бетон, достраивать коровник».

Однако картофельные дела наши продолжались. То в поле, то в столовой с Наташей мы часто пересекались, и я не оставлял попыток заговорить с ней, но тщетно — от каких-либо разговоров, пусть даже самых обыденных, невинных, она проворно увиливала. Это больно царапало мое самолюбие, настораживало, заставляло призадуматься, что ж во мне противного, отталкивающего? Чего сейчас я делаю не так? Сколько себя помню, девичьим вниманием я не был обделен — и вдруг такой облом, не могу даже поговорить с понравившейся мне девушкой. И чем больше я к ней присматривался, тем более яркой, привлекательной, манящей она мне казалась.

Мысленно я отстранился тогда от всего, что происходило вокруг, в то, чем был занят, оставался не вовлеченным, делал спустя рукава, кое-как, машинально. Все мысли были о Наташе. Я ждал и представлял тот миг, когда настроение ее переменится, она не отшарахнется при моем появлении и начнем мы, наконец, спокойный задушевный разговор. Побредем куда-нибудь, и никто и ничто не будет нам помехой. Как же будет это глубоко, проникновенно, душевно, так чудесно, что захочется тому мгновенью приказать «замри».

Мечты, мечты… Сегодня возле столовой я заметил, что она выглядит чем-то озабоченной и держится как-то особняком. Еще толком не сообразив, о чем с ней говорить, я не спеша направился в ее сторону. Мое приближение она заметила, и, похоже, это опять ее не обрадовало. Она встрепенулась и упорхнула, как испуганная пташка.

— Эх, Наташка, Наташка… — досадовал я.

Я ж видел и понимал — случилось что-то, и хотел помочь ей, а она шарахается от меня, как от чумного. Досада овладела мною настолько, что я потерял аппетит. Не садясь за обеденный стол, ушел, побрел на берег мутного пруда и долго в задумчивом небытии стоял там, разглядывая барахтающихся в болотной тине уток.

В тот день я больше не пошел на поле. Вернулся во временно приютившую нас с Петром избу, не раздеваясь, брякнулся в кровать и до вечера бесцельно провалялся, тупо таращась в потолок.

Хозяйка дома пару раз окликнула меня:

— Чавой-то ты? Нешто захворал?

— Да, — согласился я, — что-то занеможилось.

— Может, докторшу позвать? Танька тут у нас — девка добрая, чуткая. Порошки у ней есть всякие.

— Да нет, не надо. Чего я ей скажу? Что устал?

— Вот ведь како дело. Устал. Неделю еще не проработали, а он уж устал… Чудно… Ну, поваляйся, нынче день-то уж к вечеру, а к завтрему оклемайся, на работу ступай, а то ведь хватятся тебя, поругают.

— Ладно, — согласился я, лишь бы бабка отстала, хотя перспектива снова выйти в поле, средь копошащейся толпы снова увидеть Наташу, смотреть ей вслед, осознавать ее неприступность и переживать это… Нет, это было уж слишком, слишком больно. Как унять эту боль? Как скрыть ее, чтоб не выставляться на посмешище окружающим? Как с этим справиться?

Терзаемый этими мыслями, я провалялся до вечера, так толком и не отдохнув и не обретя успокоения.

Вернулся с работы Петр и припер меня тем же вопросом, что и бабка:

— Ты чего это сачкуешь?

Я отмахнулся от него, и он, слава богу, приставать с дотошными расспросами не стал, перевел разговор на другое:

— Нас сегодня отпустили с поля пораньше. Миркушкин приехал. На вечер объявили комсомольское собрание.

— Это кто ж такой?

— Здрасьте… Начальство надо знать и по фамилии, и в лицо. Год проучился, а университетского комсомольского вожака не знаешь?

— Да что-то не припомню. Кажись, не встречались.

— Вот и увидишь, и познакомишься.

— А оно мне надо?

— Не балуй. С поля удрал, все сделали вид, что этого не заметили. Не явишься на собрание — получишь нагоняй и за то, и за это. Хватит ваньку валять. Подымайся, умывайся, одевайся, пойдем. Время уже.

Спорить, отбрыкиваться я не стал, и малое время спустя мы были уже в клубе.

Войдя в помещение, предложил Петру не зарываться в толпу, а притулиться в заднем ряду, ближе к выходу. Он не возражал. Так мы и сделали.

Вскоре зал клуба заполнился. На невысокую сцену вышел приехавший секретарь комсомола университета Николай Иванович Меркушкин со свитой из сопровождавших его помощников и наших кураторов.

Взяв слово, наш куратор, представил приехавших, попросил собравшихся в зале студентов поприветствовать их аплодисментами и передал эстафету выступления Меркушкину. Тот поставленным голосом тренированного оратора поблагодарил всех собравшихся за радушный прием, за оказываемую колхозу помощь, отметил важность выполняемой нами работы. Речь его текла ровно, гладко, он мог еще говорить и говорить в том же духе, но отчего-то решил оживить эту встречу и обратился к собравшимся:

— Большинство из вас только что стали студентами. Несколько человек уже год отучились и наверняка побывали на университетских мероприятиях — и спортивных, и развлекательных. Скажите, помимо учебы, к чему хотелось бы вам еще приобщиться?

В ответ на это рядом сидящие плотнее прижались друг другу, начали перешептываться. Желающих вступить с комсомольским вожаком в диалог как-то не находилось. Образовалась пауза, и она явно затянулась. Тогда оратор, скользнув внимательным взглядом по головам студентов, ткнул пальцем в ерзающего Аркашу Пеккера:

— Ну, вот вы, молодой человек, я же вижу, у вас есть что сказать.

Ой, лучше б он Аркашу не трогал. Малость погодя он об этом точно пожалел.

Аркаша от прямого обращения к нему нисколько не оробел, тут же отыскал тему для обсуждения и уверенно затараторил:

— Да, я знаю, чем хочется заняться на досуге, окромя, знамо дело, картошки. У меня есть знакомые среди «вчерашников», они меня приглашали, и я хочу попасть в этот коллектив.

— О чем это он? — обратился ко мне один из сидящих рядом первокурсников.

— Об университетском вокально-инструментальном ансамбле. «Вчера, сегодня, завтра» он называется, или, попросту, «вчерашники», — опередил меня с ответом Петр.

— Понятно, — удовлетворился ответом наш сосед.

Меж тем Аркаша продолжал:

— Только вот они откровенно жаловались, что с вашей стороны к ним ноль внимания. Аппаратура у них древняя, разномастная, с горем пополам собранная. Усилители, колонки — самопальные. Как на этой рухляди они играют? Ума не приложу.

— Да что вы? — возразил Меркушкин. — Я бывал на их выступлениях не однажды. Классные ребята. Здорово играют.

— Ребята-то классные, а вот про аппаратуру так не скажешь. На чем они бренчат, вы знаете?

— Знаю, на «Тониках».

— Вот именно, на «Тониках», как шантрапа из подворотни. Сколько им эту рухлядь добивать? А почему не на Meazzi, Welson или Wandre?

— Ну, вы, молодой человек, махнули! Да наша «Тоника» нисколько не хуже…

Лучше бы вожак не возражал. Заведенный его словами Аркаша как из пулемета начал строчить сравнительными характеристиками инструментов. По его словам, наши во всем проигрывали. Меркушкин продолжал возражать, но как-то вяло. Чем больше тот возражал, тем активнее Аркаша закапывал его своими познаниями в музыкальной технике.

Народ, наблюдая за их перепалкой, заметно повеселел, оживился, однако никто из присутствующих в их спор не встревал, предпочитая позицию стороннего наблюдателя.

Со временем тема спорщиков утомила. Каждый остался при своем мнении. Вожак, пользуясь своим более высоким и тем самым выигрышным положением, пообещал Аркаше подумать над его предложением по обновлению инструментальной начинки «вчерашников» и перевел разговор на другое, за чем похоже, собственно, он к нам и пожаловал:

— В этом районе колхозам помогают с уборкой несколько групп студентов. Штаб по организации работ находится в райцентре, в Шайгово. Штаб возглавляет товарищ Крысин, он главный куратор района. Район большой, студенческих групп много, он жалуется, что за всеми уследить не успевает. Просит помощника. Есть желающие?

В ответ — тишина. После некоторой паузы он добавил:

— Что конкретно нужно делать, Крысин объяснит при встрече, на месте.

Смелых не оказалось. Оробев, понурив головы, студенты затихарились.

Все время собрания я ерзал на своем месте, клубное деревянное кресло казалось мне жестким, неудобным. Наташа была здесь, затерялась средь толпы, и я ловил себя на мысли, что пытаюсь взглядом отыскать ее, и как только это замечал, тут же одергивал себя, переводил взгляд на сцену, усилием воли заставлял себя не смотреть в ее сторону. Такое внутреннее бодание с самим собой терзало душу. Я ясно осознавал, что не будет мне покоя ни завтра, ни послезавтра, пока я вижу ее демонстративное равнодушие ко мне. Мне с этим трудно смириться. А потому, наверное, то, что сейчас прозвучало со сцены, я воспринял как палочку-выручалочку, как подходящий вариант избавления от пустых, бесплодных терзаний. Что там придется делать, чем помогать этому Крысину, мне было все равно, главное — это весомый предлог смотаться отсюда поскорее и не встречаться больше с Наташей.

Пока другие соображали, я решительно встал, поднял руку высоко вверх и, как мне показалось, громко выкрикнул:

— Я согласен!

Однако это не смутило остальных. Никто не назвал меня выскочкой. Скорее, наоборот, по толпе прокатился коллективный вздох облегчения. Вопрос решен. Всем можно расслабиться.

До конца собрания прозвучало еще несколько реплик, ненавязчивых наставлений, пожеланий успешной дальнейшей работы, и этим оно завершилось. Собравшиеся не торопясь, небольшими группами и по одиночке начали расходиться.

Меня пригласили на сцену. Наш куратор поблагодарил за смелость и решительность, подсказал адрес, куда надлежит явиться для встречи с товарищем Крысиным. Это не заняло много времени. Вскоре я был в приютившей меня избе и под удивленные взгляды Петра и хозяйки дома собирал свои вещи.

Поутру рейсовым автобусом я уехал из Конопати.

Выйдя на большак, автобус повернул в противоположную нужной мне сторону. Пришлось с него сойти. Я перешел дорогу и стал голосовать.

Вскоре удалось тормознуть «уазик». Водитель в «козелке» оказался один. Я расположился на соседнем с ним переднем пассажирском сиденье, и мы с ветерком покатили. Дорога хорошая, лишь временами «козлик» на кочках резво подпрыгивал, пытаясь стряхнуть меня с сиденья. Однако это не смущало меня, я крепко вцепился в скобу поручня и готов был ехать и ехать. Прокралась мысль: «Мы совсем скоро доскочим до Шайгова, а я еще вдоволь не накатался». Подсаживая, водитель сообщил мне, что едет гораздо дальше, в Краснослободск, а ведь это совсем рядом с родительским домом. Отправляя с заданием, мне сообщили адрес, но время приезда не было оговорено, и я решил, что если денек побуду дома, то это дело не испортит. Так и сделал. В Шайгове выходить не стал. К обеду был у родителей.

Появление мое случилось неожиданным, радостным. Старшеклассница сестра по-детски прыгала и хлопала в ладоши. Бабенька, улыбаясь, прослезилась. Мать удивилась:

— Как так?

Когда ж я объявил о моем новом важном назначении, это было принято с одобрением, с гордостью.

Отец, внимательно выслушав мои объяснения, задумчиво уточнил:

— К кому ты в Шайгове-то должен явиться?

— К товарищу Крысину, главному куратору студенческих работ в районе, — бодро отвечал я ему. — Меня назначили его помощником.

— А ты уверен, что фамилию его правильно расслышал? Может он Рысин, а не Крысин? Переврешь фамилию — обидится. Точно не знаешь — лучше умолчи, называй его по имени-отчеству.

Тут на меня накатил страх. Как же я раньше не догадался уточнить это? Как мне теперь с ним общаться? Фамилию страшно произносить, можно переврать, а имени и отчества его я и вовсе не знаю. Неловко получается…

Остаток дня помогал родителям по дому, по хозяйству. Про Наташу старался не вспоминать, вопрос с фамилией больше прочих занимал мои мысли.

Но волнения мои по этому поводу оказались напрасными, ситуация разрешилась сама собой. На следующий день я добрался по указанному адресу и лишь только вошел в штабное помещение, как тут же уткнулся в крупного лысого дяденьку, который окликнул меня:

— Вы, молодой человек, похоже от Меркушкина?

— Да, — робко ответил я, — по его поручению.

— Очень хорошо. Тут такое дело. В Аненкове картошку убирают математики. У назначенного к ним куратора случилась беда, пришлось отпустить его на похороны родственника. Надо кем-то его на время похорон подменить. Вот туда и поедешь. Народу там немного, в основном девчонки — справишься. Молоденькие все. Присматривай, чтоб их там не обижали. Похороны — дело недолгое, их куратор, думаю, скоро вернется.

Не затягивая разговор, лысый без проволочек проводил меня до дежурного «уазика», отдал распоряжение водителю, и вскоре я был в Аненкове, знакомился с очередной старушкой, пустившей меня в свой дом квартировать. Она оказалась много словоохотливее предыдущей, долго расспрашивала обо мне, о моих родителях, о родственниках. Я без утайки отвечал на ее вопросы. Старушка с интересом слушала. Угощала козьим сыром, свежим молоком с пышными лепешками домашней выпечки. Постелила для меня чистую постель, в которой было тепло и уютно.

За ночь я хорошо отдохнул. Собрался и пошел в колхозную столовую. А там за завтраком познакомился со студентами-математиками. При этом мне было жутко неловко, ведь мы были ровесниками. Вот закончится завтрак, они подхватят ведра и уткнутся в борозду, а я, не сгибая спины, буду за ними наблюдать. Все как-то нелепо и странно, поэтому пытался скрыть свои смятение и робость под маской напускной серьезности. Со стороны все это, наверное, выглядело глупо. Девчонки украдкой косились в мою сторону, перешептывались, посмеивались. Я это замечал и оттого робел пуще прежнего, пуститься в разговоры — еще в более дурацком положении высветиться. Надувал щеки и молча наблюдал за происходящим.

Мне очень хотелось встретить здесь симпатичную приветливую девушку, познакомиться и, может, даже задружиться с ней и забыть про Наташу. Однако в девичей толкучке я, к моему разочарованию, такой не приметил.

Позавтракав, неторопливою гурьбой мы вышли на картофельное поле. К этому дню погода переменилась. По небу поплыли низкие, тяжелые, темные облака. Солнце меж них если и проглядывало, то ненадолго. Дул холодный осенний ветер. На ветру девчонки ежились, торопливо выбирали картошку. Набранные ведра быстро опустошали в телеги и вновь возвращались к борозде.

Я наблюдал за этим рабочим процессом со стороны, никоим образом не включаясь в него, торчал, как столб на осеннем ветру, и со временем стал замечать, что холодок меня пробирает. Мне б подключиться, пошевелиться, потрудиться и в работе согреться, но нет, я важничал, изображая из себя начальника, и к окончанию дня заметно продрог.

Явившись на квартиру, принес с собой озноб и долго в теплой избе не мог согреться. Приметив это, бабка напоила меня горячим молоком с медом, однако это не помогло, к утру у меня поднялась температура. Я почувствовал жуткую слабость и на работу решил не выходить.

С этой дурацкой простудой я провалялся в постели четыре дня. На пятые сутки под вечер вернулся отъехавший куратор и, сказав, что двоим соглядатаям тут делать нечего, сочувствуя моему болезненному состоянию, отпустил меня.

На этом картофельная эпопея той осени была для меня завершена, восстанавливать здоровье и рассеивать грустные думы о Наташе я вернулся домой.

Кутаясь в эти воспоминания, я незаметно, тихо уснул в своей еще не обжитой байконурской обители.