Скорбная песнь истерзанной души

Неичето (2025)

Обезумевший проповедник, возомнивший себя правой рукой господа, загадочный человек в шляпе, возникший из ниоткуда, нелёгкая судьба тех, кто называл себя «Отбросами общества», бесчинства, творившиеся в стенах дома Кальви и прекрасная девушка в длинном чёрном платье, танцующая в ночи. Всё это давно осталось в прошлом. Теперь у престарелого и бесконечно одинокого Эрика Миллера остались только лишь воспоминания. Которые продолжают преследовать его. Он стремится избавиться от них, и ему это почти удаётся. Но однажды происходит нечто, что вынуждает его вновь обратиться к своему прошлому. И это приводит к самым неожиданным последствиям.

Глава 6

По ночам я больше не слышал криков. Для меня они перестали существовать. Я находился в другом мире — мире музыки, откуда возвращался каждый раз с большой неохотой. Без музыки вся окружающая действительность казалась блеклой, безвкусной, тягостной.

Мамины крики в какой-то момент действительно прекратились. Примерно через пару-тройку недель после того, как Роберт подарил мне плеер. Это значило, что мне отныне не нужно было спасаться. Однако к тому моменту музыка успела стать неотъемлемой и очень важной частью моей жизни.

В плеере Роберта хранилась целая куча песен. Помню, что кроме The Beatles мне точно попадались The Doors, Pink Floyd, Хендрикс, Джоплин, Grateful Dead, Jefferson Airplane. Все сплошь из шестидесятых. Хотя, были и другие группы, родом из других десятилетий. Pixies вроде бы, Sonic Youth, My Bloody Valentine… Наверняка ещё какие-то… Всех не упомнишь. Да и не надо. Самых важных для Роберта я во всяком случае перечислил. Мне они в те годы тоже нравились. Слушал днями напролёт. По дороге в школу и обратно, на переменах, а иногда даже во время уроков, если удавалось. И домашние задания тоже стал делать под музыку. Я ел и засыпал под музыку. Я под музыку жил. И умереть был готов только под её звучание, пусть мысли о смерти тогда находились от меня предельно далеко (несмотря на случившееся с отцом). Прерывался я разве что на редкие, но эмоционально насыщенные беседы с Робертом. Музыка поглотила, помимо прочих сфер моей жизни, и наши беседы тоже, вытеснив¹²³ собою прочие темы, которые мы прежде имели удовольствие обсуждать.

— Знаешь, — шепнул мне как-то Роба во время одного из уроков, когда мы, пригнувшись сидели за последней партой, и спины впереди сидящих служили нам защитой от взгляда учителя, — у каждого из них есть сольные работы. Тебе стоит заценить.

— Прям у каждого? — с интересом спросил я. — Серьёзно?

— Ну да. У Ринго я, правда, ничего не слушал. И не знаю никого, кто слушал бы. У Харрисона есть неплохие вещи. Да и у Маккартни тоже. Но Леннон — самый крутой. Он лучший.

— О как! Значит, мне с него и начать?

— Наверное, — Роберт мотнул головой и дёрнул плечом. — Тут уж сам решай. Опасно начинать с Леннона. Потому что остальные тебе могут показаться слишком блеклыми.

В тот день нас выгнали с урока. Одно замечание, второе, третье — а мы всё продолжали болтать. Старались быть потише, но, видимо, не особо получалось. И тогда, отчаявшись, учитель указал нам на дверь.

Сопровождаемые по-рыбьему отрешёнными взглядами одноклассников, мы, в спешке схватив все свои пожитки, вышли в коридор, где было тихо и шумно одновременно. На следующий урок решили не идти. Двинулись сразу в сторону чёрного хода. По пути зашли в гардероб. Там никого не было. Роберт быстро и ловко перелез через стойку, забрал наши куртки. Мы оделись, вышли во двор. По пути нам встретился математик. Высокий, худой, в чёрной рубашке, седой, с вытянутым лицом и впалыми, заплывшими глазами.

— Куда это вы собрались? — спросил он нас. От него жутко воняло сигаретами и дешёвым одеколоном.

— Никуда, — немного растерявшись ответил я.

— Нас тут вообще нет, — подхватил Роберт.

— Ага, — продолжал я. — Вам это всё привиделось.

Мы продолжали на ходу нести этот бред. Он нам, разумеется, не поверил¹²⁴. Ворчал, возмущался, ругался и обещал пожаловаться директору. Обещание своё он в конце концов сдержал. Из-за него у Роберта потом были проблемы дома. Но это его, насколько я помню, не особо заботило. Да и нам в тот момент та выходка казалась чрезвычайно остроумной и дерзкой¹²⁵. Она развеселила нас, взбудоражила. Выйдя во двор, взглянув на убогие и чересчур тоскливые¹²⁶ заснеженные пейзажи, вдохнув морозного воздуха и сделав несколько шагов, мы тут же почувствовали, что нам тут тесно. И мы двинулись дальше, прочь, куда-то туда, неведомо куда. Моё растерянное «никуда», брошенное в ответ учителю, выходит, оказалось пророческим.

Под серым февральским небом было отчего-то крайне уютно. Возможно, всему виной являлся необычайный простор, что нам внезапно открылся, когда мы вышли в город, простор, который прежде мы не замечали. Среди бледно-голубых стен школы и удушающей, пронзительной, слишком громкой тишины нам было тоскливо¹²⁷ и тягостно. Хотя острее всего это ощущалось как раз вне этих стен. Опьяняющая свобода вдруг предстала нашим глазам и сердцам. Она немного пугала, но вместе с тем и делала нас всесильными. Так, во всяком случае, мне казалось. Да и Роберту наверняка тоже. Ему, пожалуй, даже больше, чем мне. И то, что случилось с ним в дальнейшей — это, я думаю, прямое следствие той нашей спонтанной прогулки.

Мы тем временем двигались в сторону центра города. Людей нам встречалось довольно мало (ведь то было ещё утро); однако суетливое бормотание обыденности доносились отовсюду. Ну а мы не возражали. Несколько минут и вовсе шли молча, что было нам совсем несвойственно. Каждый думал о своём. Поражённые, впечатлённые, ошарашенные, мы нуждались в том, чтобы осмыслить происходящее.

«И вот этого они нас лишили?!» — возмущался я про себя.

Воздух был чист и свеж. Прохладен. Небо нахмурилось сильнее. Тут и там виднелись голые деревья, откуда-то издали раздавались тревожные крики птиц, снег сковывал землю, а из самых тёмных глубин моей души¹²⁸ начинало произрастать доселе невиданное, но очень приятное чувство. Будто всё пришло в норму, встало на свои места. Внутри (впервые со дня смерти отца) наступила гармония, я обрёл спокойствие, которое, как окажется в дальнейшем, многие станут принимать за безразличие, и это выйдет мне боком. Но в те мгновения, шагая по городу вместе с моим другом, я, нащупав то, что в скором времени обещало стать моей истинной сущностью, был взволнован. Ведь даже тогда я точно знал: лишь теперь я стану тем, кто я есть на самом деле и окажусь там, где мне нужно оказаться.

Мы подошли к вокзалу. Я думал повернуть обратно. Мне всё же казалось, что есть смысл посетить оставшиеся уроки. Однако доводы, которые я озвучил Роберту, вероятно, были не слишком убедительны. Хотя я не помню, что говорил. А ещё, думается мне, я всего-навсего, скажем так, по инерции хотел вернуться в школу и на секунду забыл о подлинных своих желаниях.

К счастью, Роберт мне о них напомнил. Он взглянул на меня, как на идиота и воскликнул нечто вроде:

— Да нахера обратно?! Ты чо?! Я тебе сейчас такое покажу! Пошли!

И я пошёл. Вокзал становился всё ближе. До нас доносился его дух, предельно особый, отличающийся от всего, что его окружало. Это как таинственный мир у всех на виду внутри такого же, но большего по размерам мира. Ласково мурлыкали моторы автобусов. И порой мурчание это сменялись рычанием. Отовсюду шёл пар и дым, в ноздри бил запах еды, который очень отдалённо напоминал в то зимнее утро о домашнем тепле и уюте. Откуда-то сверху, будто веления господа бога, громогласно раздавались объявления о том, какой автобус и во сколько отходит с платформы, а какой задерживается. Слышались пересуды людей, стоящих у платформы; и они — эти люди — от чего-то — и мне это показалось тогда действительно странным — не восхищены, они не пребывали в том же упоении, как мы с Робертом. Лица у них были печальные, угрюмые. Мне хотелось подойти к каждому и спросить, в чём дело. Наверняка же они когда-то тоже вот так ходили по улицам и сердца их были преисполнены восторга от невероятных просторов и красот природы и города. Но потом что-то пошло не так. Что же именно? Вот это я и хотел узнать, услышать их истории. Правда ни у меня, ни у них не было времени. Да и вообще, разве могут два незнакомых человека поговорить по душам просто так? Для такого непременно требуется повод, желательно крайне веский. А разве на всех напасёшься поводов? Вот и оставалось лишь следовать за Робертом. Так я очутился в автобусе.

— Куда мы едем? — спросил я, когда мы уже сели.

— К озеру, — ответил он.

Подошла кондукторша. Маленькая, тощая женщина, в глазах которой нельзя было разглядеть ничего, кроме

Мы расплатились за билеты. Автобус тронулся.

***

Близ Ребеллиона было лишь одно озеро. Называлось оно Ламентис. По легенде, что известна каждому школьнику¹²⁹, один юноша влюбился в девушку. Долгое время он не решался признаться ей в своих чувствах, так как считал, что она слишком хороша для него. В минуты, когда удавалось побыть рядом с ней, узреть её улыбку, услышать её голос, её смех, он был по-настоящему счастлив. Но со временем чувства стали тяготить его. Он не мог прикоснуться к ней, не мог поцеловать её, не мог даже всецело отдаться глубине глаз своей возлюбленной, не мог раствориться в ней, как в бездне уюта и покоя. Постепенно юноша стал ощущать: его начинает поглощать иная бездна; и если он что-то с этим не сделает, то сгинет в ней без остатка. Тогда поминай, как звали.

И вот в один из дней, когда они встретились вновь, юноша, старательно скрывая волнение, обратился к девушке. Он открыл ей свои чувства, сказал, что без памяти влюблён в неё и хочет провести с ней каждое мгновение оставшейся жизни. Преодолев волнение и смущение, он говорил страстно, с воодушевлением. Каждое слово, что слетало с его губ, даровало ему всё большее и большее облегчение. Слишком сильна была любовь юноши. Одному человеку не под силу хранить в себе такие чувства, их между собой должны делить двое. И когда он наконец это сделал, сбросил с сердца столь тяжкую ношу, то ощутил блаженную лёгкость избавления. Но только лишь на мгновение. Высказывая девушке всё, что было на душе¹³⁰, что тяготило и мучило его, он не видел лица своей избранницы. Взгляд его оказался прикован к узкой пустынной тропе, по которой они шли — так было легче собраться с мыслями. Взгляни он хоть единожды, брось один короткий взгляд на лицо девушки, юноша наверняка бы сразу понял, что она не разделяет его нежных, тёплых чувств. Но лишь строгость её голоса позволила юноше вмиг всё понять. И слова, которые она произносила в ответ уже с трудом до него долетали. Будто девушка находилась очень далеко. Юноша не чувствовал более тяжести, она к нему не вернулась. Но боль расцвела в нём пышным цветом, наполнила его душу¹³¹ до краёв. Он не знал, что с этим делать, как справиться с этой болью. И он не придумал ничего лучше как просто уйти. Ноги его будто сами собой шагали по земле, вели его прочь от того места, в котором он не мог более оставаться. Юноша глядел на то, как они движутся. Их размеренные, монотонные, однообразные движения напоминали ему раскачивающийся маятник, и вроде как усыпляли его боль. Он был словно под гипнозом. И так прошагал до самого выхода из родной деревни, пределов которой он не покидал прежде никогда в своей жизни. При этом никакого страха он не испытывал. Ни разу даже не оглянулся. Не думал он и об отце с матерью, которых оставлял теперь. Всё шел и шёл этот юный страдалец. Вокруг был прекрасный хвойный лес, над головой его небо, солнце, облака и вольные птицы. Но он видел лишь свои ноги и землю, которая время от времени немного менялась, становясь то чёрной, то рыжей, то порастая травой, то и вовсе обращаясь в песок. В какой-то момент и лес вокруг него исчез. Остались холмы да горы. Вокруг сплошной простор. И посреди этого простора юноша вдруг решил остановиться. Он не устал, нет, не решил повернуть обратно. Причины были неясны ему самому. Просто в голове вдруг что-то щёлкнуло, и он решил: «Всё, хватит». И вот стоял юноша, пустым взором рассматривал не свои ботинки, а окружающий мир во всей его красе. Красота эта, однако, не утешала юношу. Да и вообще вряд ли его могло утешить хоть что-нибудь. Дул лёгкий ветер. И юноша чувствовал: как ветер трепещет листву на деревьях, так и боль неразделённой любви терзает его сердце. В тот миг он осознал, что избавиться от неё можно лишь одним способом: сгинуть навеки самому, без остатка раствориться в красоте этого мира, что предстала его глазам. Он упал на колени под тяжестью своего горя. И расплакался. Слёзы текли и текли, не было этому потоку конца. От юноши не осталось и следа. Так возникло озеро Ламентис.

Много позже примерно в двадцати километрах от этого места вырос Ребеллион — город, что служил всем нам родиной, и служит мне — страшно сказать — по сей день.

В автобусе было тепло, по-своему даже уютно. Мы с Робертом сидели в задней части правого ряда¹³². Положив рюкзаки на колени, оба уставились в окно и разглядывали проносящиеся мимо деревья и дома, занесённые снегом. Иной раз попадались и люди. Где они все теперь? Скорее всего уже мертвы и лежат где-то здесь, на кладбище. Как знать, может вот этот мужчина по соседству с Ванессой — Польцер Брист, чья жизнь оборвалась двадцать пятого октября две тысячи сорок первого года — был одним из тех, кого я мельком увидел в тот зимний день.

Своеобразный уют автобуса являлся, правда, уютом из разряда тоскливых¹³³: находишься в такой обстановке — и тоска начинает вгрызаться в сердце, как червяк в яблоко. Хотя ничего не располагает к такому чувству. В нашем случае это мог быть разве что зимний, необычайно унылый пейзаж. Но я бы не стал на него грешить. Ведь когда мы шли пешком, всё было в полном порядке. Выходит, дело в самом автобусе? В попсовых песенках, еле доносящихся до нас? В парочке влюблённых, прильнувших друг к другу? В бабушке и её внуке, задававшем слишком много вопросов? Может быть во мне самом? Мальчишке недавно потерявшем отца, сбежавшим вдруг с уроков безо всякой причины, мальчишке, что едет за город в морозное, мрачное утро, не понимая зачем он это делает, ощущая лишь правильность такого странного (?), глупого, нелепого поступка, наполненного большим смыслом, чем всё остальное (это и делало его правильным), что есть у него, этого самого мальчишки, только-только постепенного обретающего истинную свою сущность. Но сам я — старик, уставший от жизни, бесконечно далёкий от того мальчишки — сейчас склоняюсь к тому, что всему виной та самая легенда о происхождении озера, которая мне тогда вспомнилась. Пейзаж был точно таким, как его описывает легенда¹³⁴. И глядя на него, я словно стал тем самым юношей — отвергнутым, поглощённым своим горем. Пусть я не знал ещё любви в те годы — мне это ничуть не помешало оказаться как бы на его месте. Ну а когда мы вышли из автобуса и Ламентис был уже совсем рядом, я всецело проникся духом той истории и главным её персонажем — парнем с разбитым сердцем, чьё горе было столь велико, что оно обратилось в озеро, а сам он сгинул напрочь, покинув наш мир.

Мы медленно шли по берегу озера, говорили о музыке. Всё с тем же трепетом я разглядывал окружающую действительность, впитывал глазами, сердцем и душой¹³⁵ торжество трагизма человеческой жизни. Дул холодный ветер. Мысль о том, что однажды всего этого не станет, и не будет никого, кто знал бы, что здесь было хоть что-то, по-своему завораживала меня. А Роберт, кажется, пребывал в воспоминаниях о прошлых своих визитах к озеру. Я не задавал ему вопросов. Однако заметил, что здесь¹³⁶ — и, к сожалению, только здесь¹³⁷ — осталось нечто очень для него важное. Потому я и не стал ни о чём спрашивать, пожалуй. Ибо нет ничего хуже воспоминаний; но и нет ничего лучше их.

Вскоре каждый из нас вернулся домой.

Примечания

123

Или всего-навсего потеснив?

124

Хотя, как знать, как знать… может, некое зерно сомнение мы в нём сумели тогда посеять. Думаю, он жил такой жизнью, от которой хотел избавиться хоть как-то: например, сделать вид, что всё вокруг ненастоящее. Отчасти он уже этим занимался, но ему не хватало решимости пойти дальше. А мы его к этом подтолкнули.

125

Сейчас она мне кажется просто забавной и (в хорошем смысле) глупой.

126

Ибо тоска — она повсюду.

127

Ибо тоска — она повсюду.

128

Моей души?

129

Хотя, сейчас уже, наверное, вряд ли.

130

На душе?

131

Его душу?

132

Непонятно, как я это вообще запомнил.

133

Тоска — она ведь повсюду.

134

Не считая снега.

135

Душой?

136

Там.

137

Там.