Неточные совпадения
— Да
вы не серчайте, чего же! Я потому спросил, что у матери моей приемной тоже голова
была пробита, совсем вот так, как ваша. Ей, видите, сожитель пробил, сапожник, колодкой. Она
была прачка, а он сапожник. Она, — уже после того как приняла меня за сына, — нашла его где-то, пьяницу, на свое великое горе. Бил он ее, скажу
вам! У меня со страху кожа лопалась…
— Я не рассердилась, а уж очень
вы сразу… спросили. Муженек это угостил меня, царство ему небесное!
Вы не татарин
будете?
— Что же я один угощаться
буду? — ответил он, подняв плечи. — Вот уже когда все соберутся,
вы и почествуйте…
— Э,
вы еще молоды, товарищ, мало луку
ели! Родить — трудно, научить человека добру еще труднее…
— А я
вам такие, что не
будут кусаться! — сказала Власова. Наташа смотрела на нее, немного прищурив глаза, и этот пристальный взгляд сконфузил мать.
— Давай возьмем хохла себе в нахлебники? Лучше
будет обоим
вам — не бегать друг к другу.
— Надо, Андрей, ясно представлять себе, чего хочешь, — заговорил Павел медленно. — Положим, и она тебя любит, — я этого не думаю, — но, положим, так! И
вы — поженитесь. Интересный брак — интеллигентка и рабочий! Родятся дети, работать тебе надо
будет одному… и — много. Жизнь ваша станет жизнью из-за куска хлеба, для детей, для квартиры; для дела —
вас больше нет. Обоих нет!
— А я в получку новые куплю! — ответил он, засмеялся и вдруг, положив ей на плечо свою длинную руку, спросил: — А может,
вы и
есть родная моя мать? Только
вам не хочется в том признаться людям, как я очень некрасивый, а?
— Я? — Щеки его вспыхнули румянцем, и, смущенно улыбаясь, он сказал: — Да-а, черт… Надо Павлу сказать. Я сейчас пошлю к нему!
Вы идите, — ничего! Ведь бить не
будут?
— Если
вы, мамаша, покажете им, что испугались, они подумают: значит, в этом доме что-то
есть, коли она так дрожит.
Вы ведь понимаете — дурного мы не хотим, на нашей стороне правда, и всю жизнь мы
будем работать для нее — вот вся наша вина! Чего же бояться?
— У матери на все слез хватит, на все! Коли у
вас есть мать — она это знает, да!
— Она верно идет! — говорил он. — Вот она привела
вас ко мне с открытой душой. Нас, которые всю жизнь работают, она соединяет понемногу;
будет время — соединит всех! Несправедливо, тяжело построена она для нас, но сама же и открывает нам глаза на свой горький смысл, сама указывает человеку, как ускорить ее ход.
— Насчет господа —
вы бы поосторожнее!
Вы — как хотите! — Переведя дыхание, она с силой, еще большей, продолжала: — А мне, старухе, опереться
будет не на что в тоске моей, если
вы господа бога у меня отнимете!
— Надо говорить о том, что
есть, а что
будет — нам неизвестно, — вот! Когда народ освободится, он сам увидит, как лучше. Довольно много ему в голову вколачивали, чего он не желал совсем, —
будет! Пусть сам сообразит. Может, он захочет все отвергнуть, — всю жизнь и все науки, может, он увидит, что все противу него направлено, — как, примерно, бог церковный.
Вы только передайте ему все книги в руки, а уж он сам ответит, — вот!
— У нас к
вам дело
есть! — озабоченно сказал Самойлов, исподлобья взглянув на нее.
— А очень просто! — мягко сказал Егор Иванович. — Иногда и жандармы рассуждают правильно.
Вы подумайте:
был Павел —
были книжки и бумажки, нет Павла — нет ни книжек, ни бумажек! Значит, это он сеял книжечки, ага-а? Ну, и начнут они
есть всех, — жандармы любят так окорнать человека, чтобы от него остались одни пустяки!
—
Вы мне дайте, дайте — мне! Уж я устрою, я сама найду ход! Я Марью же и попрошу, пусть она меня в помощницы возьмет! Мне хлеб
есть надо, работать надо же! Вот я и
буду обеды туда носить! Уж я устроюсь!
— На это
есть особые причины! — ответил он, подняв палец кверху. — Так, значит, решено, мамаша? Завтра мы
вам доставим материалец, и снова завертится
пила разрушения вековой тьмы. Да здравствует свободное слово, и да здравствует сердце матери! А пока — до свиданья!
— Не хворал, никогда! — ответила мать. — Дрожите
вы вся. Вот я чаем
вас напою с вареньем малиновым.
— Хорошая! — кивнул головой Егор. — Вижу я —
вам ее жалко. Напрасно! У
вас не хватит сердца, если
вы начнете жалеть всех нас, крамольников. Всем живется не очень легко, говоря правду. Вот недавно воротился из ссылки мой товарищ. Когда он ехал через Нижний — жена и ребенок ждали его в Смоленске, а когда он явился в Смоленск — они уже
были в московской тюрьме. Теперь очередь жены ехать в Сибирь. У меня тоже
была жена, превосходный человек, пять лет такой жизни свели ее в могилу…
— Зер гут! как говорит хороший немец, когда
выпьет ведро пива.
Вас, мамаша, не изменила литература:
вы остались доброй пожилой женщиной, полной и высокого роста. Да благословят бесчисленные боги ваше начинание!..
— Кланяется
вам Павел, здоров и весел, как только может
быть.
— Нет,
вас я особенно люблю! — настаивала она. —
Была бы у
вас мать, завидовали бы ей люди, что сын у нее такой…
— Хорошо сказали
вы! — тихо воскликнул он. — Хорошо.
Был в Керчи еврей молоденький, писал он стихи и однажды написал такое...
— А что ж? — отозвался он. — Коли
вы читали — легко вспомнить. Не
будет чуда — нет худа, а
будет чудо — не худо!
— А — как же? Это точно дождик — каждая капля зерно
поит. А начнете
вы читать…
— Посижу — выйду. Опять пойду. А что до мужиков — раз свяжут, два, да и поймут, — не вязать надо меня, а — слушать. Я скажу им: «
Вы мне не верьте,
вы только слушайте». А
будут слушать — поверят!
— Дело! — отозвался он. — Вот в воскресенье пойду с
вами в город, покажу
вас доктору, и
будут очки…
— Мать! — вздохнув, сказал надзиратель. — Между прочим, разойдитесь, — чтобы между
вами было расстояние…
— Тяжелый парень! — согласился хохол, качая головой. — Но это пройдет! Это у меня
было. Когда неярко в сердце горит — много сажи в нем накопляется. Ну,
вы, ненько, ложитесь, а я посижу, почитаю еще.
—
Вы, господин, — с ласковым ехидством говорил хохол, — сыто
поели, да плохо жевали, у
вас в горле кусок стоит. Прополощите горлышко!
— Воистину так, мамаша!
Вы схватили за рога быка истории. На этом желтеньком фоне
есть некоторые орнаменты, то
есть вышивки, но — они дела не меняют! Именно толстенькие человечки — главные греховодники и самые ядовитые насекомые, кусающие народ. Французы удачно называют их буржуа. Запомните, мамаша, — буржуа. Жуют они нас, жуют и высасывают…
— Вот именно! В этом их несчастие. Если, видите
вы, в пищу ребенка прибавлять понемногу меди, это задерживает рост его костей, и он
будет карликом, а если отравлять человека золотом — душа у него становится маленькая, мертвенькая и серая, совсем как резиновый мяч ценою в пятачок…
—
Вы бы перестали балакать, господин! — сказал он, угрюмо остановив на лице Павла свои выпуклые глаза. Он
был похож на ящерицу в щели камня.
— Так и должно
быть! — говорил хохол. — Потому что растет новое сердце, ненько моя милая, — новое сердце в жизни растет. Идет человек, освещает жизнь огнем разума и кричит, зовет: «Эй,
вы! Люди всех стран, соединяйтесь в одну семью!» И по зову его все сердца здоровыми своими кусками слагаются в огромное сердце, сильное, звучное, как серебряный колокол…
— Теперь опять начнут рыться, виноватого искать. Хорошо, что твои ночью дома
были, — я этому свидетельница. После полночи мимо шла, в окно к
вам заглянула, все
вы за столом сидели…
— Подождите! — глухо бормотал хохол. — Я скажу
вам, как оно
было…
— О решенном говорить — только путать! — мягко заметил хохол. — В случае, если нас всех заберут, ненько, к
вам Николай Иванович придет, и он
вам скажет, как
быть.
— Милая
вы моя, — поют-то как! И Митя
поет…
—
Вы не беспокойтесь! — бормотала мать. — Это святое дело…
Вы подумайте — ведь и Христа не
было бы, если бы его ради люди не погибали!
— Задавило на фабрике сына моего, Матвея, —
вы знаете. Но если бы жив
был он — сам я послал бы его в ряд с ними, с теми, — сам сказал бы: «Иди и ты, Матвей! Иди, это — верно, это — честное!»
— Я, видите ли, условился с Павлом и Андреем, что, если их арестуют, — на другой же день я должен переселить
вас в город! — говорил он ласково и озабоченно. —
Был у
вас обыск?
—
Вы, голубчик, пристройте-ка меня к этому делу, прошу я
вас! — говорила она. — Я
вам везде пойду. По всем губерниям, все дороги найду!
Буду ходить зиму и лето — вплоть до могилы — странницей, — разве плохая это мне доля?
— Когда?
Вы скорее! — попросил он и мягко добавил: — Мне
будет тревожно за
вас, право!
— У
вас есть деньги? — спросил он, опустив глаза.
—
Вам удобно
будет здесь? — спросил Николай, вводя мать в небольшую комнату с одним окном в палисадник и другим на двор, густо поросший травой. И в этой комнате все стены тоже
были заняты шкафами и полками книг.
— Я
вас такой и представляла себе! Брат писал, что
вы будете жить у него! — говорила дама, снимая перед зеркалом шляпу. — Мы с Павлом Михайловичем давно друзья. Он рассказывал мне про
вас.
— А почему и не учить, если я неряха? — отозвалась Софья, пожав плечами. — Готов кофе? Спасибо! А почему одна чашка?
Вы не
будете пить?
—
Вы говорите — побег устроить? Ну, а как же он жить
будет — беглый? — поставила мать волновавший ее вопрос.
— Может
быть, я что-нибудь и не так говорю и не нужно этого говорить, потому что
вы сами все знаете…