Неточные совпадения
— Да, — продолжал спокойно прохожий, — я приписан в Запорожской Сечи к Незамановскому куреню и без хвастовства скажу, не из последних
казаков. Мой родной брат — куренной атаман, а дядя
был кошевым.
—
Быть не может, чтоб у тебя ничего не осталось. Гей, Нехорошко! — продолжал он, взглянув на одного из
казаков. — Пошарь-ка в печи: не найдешь ли чего-нибудь.
Алексей хотел
было вступиться за право собственности своего господина, но один из
казаков дал ему такого толчка, что он едва устоял на ногах.
Эти слова
были произнесены таким повелительным голосом, что
казаки, которые хотели броситься на Юрия, остановились.
— Эх, боярин! захотел ты совести в этих чертях запорожцах; они навряд и бога-то знают, окаянные! Станет запорожский
казак помнить добро! Да он, прости господи, отца родного продаст за чарку горелки. Ну вот, кажется, и просека. Ай да лесок! Эка трущоба — зги божьей не видно! То-то приволье, боярин:
есть где поохотиться!.. Чай, здесь медведей и всякого зверя тьма-тьмущая!
— Кто его знает; уж не остался ли служить у боярина? Товарищами у него
будут всё сорванцы да разбойники, он сам запорожский
казак, так ему житье
будет привольное; глядишь — еще боярин сделает его есаулом своей разбойничьей шайки! Рыбак рыбака далеко в плёсе видит!
— Он
было хотел меня задержать, да Кирша себе на уме! По мне, лучше
быть простым
казаком на воле, чем атаманом под палкою какого-нибудь боярина. Ну что, Юрий Дмитрич, — вам, чай, пора дать коням вздохнуть?
Пошел в украинские
казаки, служил верой и правдой гетману, рубился с поляками, дрался с татарами, сносил холод и голод — и нечего
было послать моим старикам на одежонку.
Записался в запорожцы, уморил с горя красную девицу, с которой
был помолвлен, терпел нападки от своих братьев
казаков за то, что миловал жен и детей, не увечил безоружных, не жег для забавы дома, когда в них не
было вражеской засады, — и чуть
было меня не зарыли живого в землю с одним нахалом
казаком, которого за насмешки я хватил неловко по голове нагайкою… да, к счастию, он отдохнул.
Хотя Кирша
был и запорожским
казаком, но понимал, однако ж, что нельзя
было Юрию в одно и то же время мстить Шалонскому и
быть мужем его дочери; а по сей-то самой причине он решился до времени молчать, не упуская, впрочем, из виду главнейшей своей цели, то
есть спасения Юрия от грозящей ему опасности.
Впереди всех, на вороном коне, ехал начальник отряда; он отличался от других
казаков не платьем, которое
было весьма просто, но богатой конской сбруею и блестящим оружием, украшенным дорогою серебряной насечкой.
— Меня послал князь Пожарский с грамотою к нижегородцам, и я
было уже совсем отправился с одним только
казаком, да Жигулин велел мне взять с собою этих ребят.
— Да, делать нечего. Гетман Хоткевич должен
быть уже под Москвою, и если нижегородские разбойники с атаманом своим, Пожарским, и есаулом его, мясником Сухоруковым, и подоспеют на помощь к князю Трубецкому, то все ему несдобровать: Заруцкий с своими
казаками и рук не отведут; так рассуди сам: какой я добьюсь чести, если во все это время просижу здесь на хуторе, как медведь в своей берлоге?
Окна затворились, и снова настала совершенная тишина. Подойдя к развалинам,
казаки вошли вслед за боярином Кручиною во внутренность разоренной церкви. В трапезе, против того места, где заметны еще
были остатки каменного амвона, Шалонский показал на чугунную широкую плиту с толстым кольцом. Когда ее подняли, открылась узкая и крутая лестница, ведущая вниз.
Кручина, не говоря ни слова, остановился подле нее; в одну минуту замок
был отперт, дверь отворилась, и Алексей вместе с Киршею и двумя
казаками вошел, или, лучше сказать, пролез, с свечкою в руках сквозь узкое отверстие в небольшой четырехугольный погреб.
Туренин хотел что-то сказать, но
казаки, не слушая его, втолкнули их обоих в погреб, заперли дверь и когда выбрались опять в церковь, то принялись
было за плиту; но Кирша, не приказав им закрывать отверстия, вышел на паперть.
Часа через два и наши путешественники отправились также в дорогу. Отдохнув целые сутки в Муроме, они на третий день прибыли во Владимир; и когда Юрий объявил, что намерен ехать прямо в Сергиевскую лавру, то Кирша, несмотря на то что должен
был для этого сделать довольно большой крюк, взялся проводить его с своими
казаками до самого монастырского посада.
— Да так и должно
быть, — сказал Данило. — Посмотрите, впереди
казаков едет какой-то боярин… Вот сняли шапки и молятся на соборы… Видно, какой-нибудь понизовский дворянин едет к нам на богомолье.
Читатели наши, без сомнения, уже догадались, что боярин, едущий в сопровождении
казаков,
был Юрий Дмитрич Милославский. Когда они доехали до святых ворот, то Кирша, спеша возвратиться под Москву, попросил Юрия отслужить за него молебен преподобному Сергию и, подаря ему коня, отбитого у польского наездника, и литовскую богатую саблю, отправился далее по московской дороге. Милославский, подойдя к монастырским служителям, спросил: может ли он видеть архимандрита?
С первого взгляда можно
было принять всю толпу за шайку разбойников: большая часть из них
была одета в крестьянские кафтаны; но кой-где мелькали остроконечные шапки стрельцов, и человека три походили на
казаков; а тот, который вышел вперед и, по-видимому,
был начальником всей толпы, отличался от других богатой дворянской шубою, надетою сверх простого серого зипуна; он подошел к Юрию и спросил его не слишком ласково...
— Что это, боярин? Уж не о смертном ли часе ты говоришь? Оно правда, мы все под богом ходим, и ты едешь не на свадебный пир; да господь милостив! И если загадывать вперед, так лучше думать, что не по тебе станут служить панихиду, а ты сам отпоешь благодарственный молебен в Успенском соборе; и верно, когда по всему Кремлю под колокольный звон раздастся: «Тебе бога хвалим», — ты
будешь смотреть веселее теперешнего… А!.. Наливайко! — вскричал отец Еремей, увидя входящего
казака. Ты с троицкой дороги? Ну что?
В первый день решительной битвы русских с гетманом Хоткевичем, то
есть 22 августа 1612 года, около полудня, в бывшей Стрелецкой слободе, где ныне Замоскворечье, близ самого Крымского брода, стояли дружины князя Трубецкого, составленные по большей части из буйных
казаков, пришедших к Москве не для защиты отечества, но для грабежа и добычи.
В некотором расстоянии от этого войска стояли особо человек пятьсот всадников, в числе которых заметны
были также
казаки; но порядок и тишина, ими наблюдаемая, и приметное уважение к старшинам, которые находились при своих местах в беспрестанной готовности к сражению, — все удостоверяло, что этот небольшой отряд не принадлежал к войску князя Трубецкого.
Он сам не показывался из своей ставки; и хотя сражение на Девичьем поле продолжалось уже более двух часов и ежеминутно становилось жарче, но во всем войске князя Трубецкого не приметно
было никаких приготовлений к бою; все оставалось по-прежнему: одни отдыхали, другие веселились, и только несколько сот
казаков, взобравшись из одного любопытства на кровли домов, смотрели, как на потешное зрелище, на кровопролитный и отчаянный бой, от последствий которого зависела участь не только Москвы, но, может
быть, и всего царства Русского.
Из всей дружины Милославского остался на другой стороне реки один только
казак, и читатели едва ли отгадают, что этот предатель
был наш старинный знакомец Кирша.
— Да я и других
казаков уговаривал здесь остаться. Как нам глаза показать перед войском князя Пожарского? Ведь мы такие же
казаки, как вы, так не радостно
будет слушать, как православные станут при нас всех
казаков называть изменниками.
Из ставки начальника прибежал
было с приказаниями завоеводчик; но атаманы отвечали в один голос: «Не слушаемся! идем помогать нижегородцам! Ради нелюбви вашей Московскому государству и ратным людям пагуба становится», — и, не слушая угроз присланного чиновника, переправились с своими
казаками за Москву-реку и поскакали в провожании Кирши на Девичье поле, где несколько уже минут кровопролитный бой кипел сильнее прежнего.
Казаки Трубецкого, увидя бегущего неприятеля, присоединились
было сначала к ополчению князя Пожарского; но в то самое время, когда решительная победа готова
была уже увенчать усилия русского войска,
казаки снова отступили и, осыпая ругательствами нижегородцев, побежали назад в свой укрепленный лагерь.
Совсем другая участь постигла остальную часть гарнизона, вышедшую под начальством пана Струса на сторону князя Трубецкого: буйные
казаки, для которых не
было ничего святого, перерезали большую часть пленных поляков и ограбили остальных.
Это нарушение всех прав народных
было, так сказать, предвестником тех грабежей, убийств и пожаров, которыми по окончании брани ознаменовали след свой неистовые
казаки, рассеясь, как стая хищных зверей, по всей России.
— Да кто тебе сказал, что я поеду жить в Запорожскую Сечь? Нет, любезный! как я посмотрел на твоего боярина и его супругу, так у меня прошла охота оставаться век холостым запорожским
казаком. Я еду в Батурин, заведусь также женою, и дай бог, чтоб я хоть вполовину
был так счастлив, как твой боярин! Нечего сказать: помаялся он, сердечный, да и наградил же его господь за потерпенье! Прощай, Алексей! авось бог приведет нам еще когда-нибудь увидеться!