Неточные совпадения
Два
казака, встретившие меня и следившие за убийцей, подоспели, подняли раненого, но он
был уже при последнем издыхании и сказал только два слова...
— Не покорюсь! — закричал
казак грозно, и слышно
было, как щелкнул взведенный курок.
Разбудив
казака довольно невежливым толчком, я побранил его, посердился, а делать
было нечего!
Вот наконец мы пришли; смотрим: вокруг хаты, которой двери и ставни заперты изнутри, стоит толпа. Офицеры и
казаки толкуют горячо между собою: женщины воют, приговаривая и причитывая. Среди их бросилось мне в глаза значительное лицо старухи, выражавшее безумное отчаяние. Она сидела на толстом бревне, облокотясь на свои колени и поддерживая голову руками: то
была мать убийцы. Ее губы по временам шевелились: молитву они шептали или проклятие?
Часа через два, когда все на пристани умолкло, я разбудил своего
казака. «Если я выстрелю из пистолета, — сказал я ему, — то беги на берег». Он выпучил глаза и машинально отвечал: «Слушаю, ваше благородие». Я заткнул за пояс пистолет и вышел. Она дожидалась меня на краю спуска; ее одежда
была более нежели легкая, небольшой платок опоясывал ее гибкий стан.
Слезши с лошадей, дамы вошли к княгине; я
был взволнован и поскакал в горы развеять мысли, толпившиеся в голове моей. Росистый вечер дышал упоительной прохладой. Луна подымалась из-за темных вершин. Каждый шаг моей некованой лошади глухо раздавался в молчании ущелий; у водопада я
напоил коня, жадно вдохнул в себя раза два свежий воздух южной ночи и пустился в обратный путь. Я ехал через слободку. Огни начинали угасать в окнах; часовые на валу крепости и
казаки на окрестных пикетах протяжно перекликались…
За мной неслись четыре
казака; уж я слышал за собою крик гяуров, и передо мною
был густой лес.
Убийца заперся в пустой хате, на конце станицы: мы шли туда. Множество женщин бежало с плачем в ту же сторону; по временам опоздавший
казак выскакивал на улицу, второпях пристегивая кинжал, и бегом опережал нас. Суматоха
была страшная.
Я схватил его за руки,
казаки ворвались, и не прошло трех минут, как преступник
был уже связан и отведен под конвоем.
Через час курьерская тройка мчала меня из Кисловодска. За несколько верст от Ессентуков я узнал близ дороги труп моего лихого коня; седло
было снято — вероятно, проезжим
казаком, — и вместо седла на спине его сидели два ворона. Я вздохнул и отвернулся…
Но, увы! комендант ничего не мог сказать мне решительного. Суда, стоящие в пристани,
были все — или сторожевые, или купеческие, которые еще даже не начинали нагружаться. «Может
быть, дня через три, четыре придет почтовое судно, — сказал комендант, — и тогда — мы увидим». Я вернулся домой угрюм и сердит. Меня в дверях встретил
казак мой с испуганным лицом.
Казак мой
был очень удивлен, когда, проснувшись, увидел меня совсем одетого; я ему, однако ж, не сказал причины. Полюбовавшись несколько времени из окна на голубое небо, усеянное разорванными облачками, на дальний берег Крыма, который тянется лиловой полосой и кончается утесом, на вершине коего белеется маячная башня, я отправился в крепость Фанагорию, чтоб узнать от коменданта о часе моего отъезда в Геленджик.
Вулич шел один по темной улице; на него наскочил пьяный
казак, изрубивший свинью, и, может
быть, прошел бы мимо, не заметив его, если б Вулич, вдруг остановясь, не сказал: «Кого ты, братец, ищешь?» — «Тебя!» — отвечал
казак, ударив его шашкой, и разрубил его от плеча почти до сердца…
Кроме рейстровых козаков, [Рейстровые козаки —
казаки, занесенные поляками в списки (реестры) регулярных войск.] считавших обязанностью являться во время войны, можно
было во всякое время, в случае большой потребности, набрать целые толпы охочекомонных: [Охочекомонные козаки — конные добровольцы.] стоило только есаулам пройти по рынкам и площадям всех сел и местечек и прокричать во весь голос, ставши на телегу: «Эй вы, пивники, броварники!
Как донской-то
казак,
казак вел коня
поить,
Добрый молодец, уж он у ворот стоит.
У ворот стоит, сам он думу думает,
Думу думает, как
будет жену губить.
Как жена-то, жена мужу возмолилася,
Во скоры-то ноги ему поклонилася,
Уж ты, батюшко, ты ли мил сердечный друг!
Ты не бей, не губи ты меня со вечера!
Ты убей, загуби меня со полуночи!
Дай уснуть моим малым детушкам,
Малым детушкам, всем ближним соседушкам.
— Ба, ба, ба, ба! — сказал старик. — Теперь понимаю: ты, видно, в Марью Ивановну влюблен. О, дело другое! Бедный малый! Но все же я никак не могу дать тебе роту солдат и полсотни
казаков. Эта экспедиция
была бы неблагоразумна; я не могу взять ее на свою ответственность.
Он проворно вскочил в седло, не дождавшись
казаков, которые хотели
было подсадить его.
Я бросился
было к нему на помощь; несколько дюжих
казаков схватили меня и связали кушаками, приговаривая: «Вот ужо вам
будет, государевым ослушникам!» Нас потащили по улицам; жители выходили из домов с хлебом и солью.
Они, казалося,
казаки, но между ими находились и башкирцы, которых легко можно
было распознать по их рысьим шапкам и по колчанам.
Однажды, когда удалось нам как-то рассеять и прогнать довольно густую толпу, наехал я на
казака, отставшего от своих товарищей; я готов
был уже ударить его своею турецкою саблею, как вдруг он снял шапку и закричал: «Здравствуйте, Петр Андреич! Как вас бог милует?»
Крепости выстроены
были в местах, признанных удобными, и заселены по большей части
казаками, давнишними обладателями яицких берегов.
Эта новость принята
была казаками с явным неудовольствием.
Мы собрались опять. Иван Кузмич в присутствии жены прочел нам воззвание Пугачева, писанное каким-нибудь полуграмотным
казаком. Разбойник объявлял о своем намерении идти на нашу крепость; приглашал
казаков и солдат в свою шайку, а командиров увещевал не супротивляться, угрожая казнию в противном случае. Воззвание написано
было в грубых, но сильных выражениях и должно
было произвести опасное впечатление на умы простых людей.
Показания урядника, по словам Юлая,
были ложны: по возвращении своем лукавый
казак объявил своим товарищам, что он
был у бунтовщиков, представлялся самому их предводителю, который допустил его к своей руке и долго с ним разговаривал.
Размышления мои
были прерваны приходом одного из
казаков, который прибежал с объявлением, «что-де великий государь требует тебя к себе». — «Где же он?» — спросил я, готовясь повиноваться.
Я не почел нужным оспоривать мнения
казака и с ним вместе отправился в комендантский дом, заранее воображая себе свидание с Пугачевым и стараясь предугадать, чем оно кончится. Читатель легко может себе представить, что я не
был совершенно хладнокровен.
Но яицкие
казаки, долженствовавшие охранять спокойствие и безопасность сего края, с некоторого времени
были сами для правительства неспокойными и опасными подданными.
Кибитка подъехала к крыльцу комендантского дома. Народ узнал колокольчик Пугачева и толпою бежал за нами. Швабрин встретил самозванца на крыльце. Он
был одет
казаком и отрастил себе бороду. Изменник помог Пугачеву вылезть из кибитки, в подлых выражениях изъявляя свою радость и усердие. Увидя меня, он смутился, но вскоре оправился, протянул мне руку, говоря: «И ты наш? Давно бы так!» — Я отворотился от него и ничего не отвечал.
И все: несчастная мордва, татары, холопы, ратники, Жадов, поп Василий, дьяк Тишка Дрозд, зачинатели города и враги его — все
были равномерно обласканы стареньким историком и за хорошее и за плохое, содеянное ими по силе явной необходимости. Та же сила понудила горожан пристать к бунту донского
казака Разина и уральского — Пугачева, а казачьи бунты
были необходимы для доказательства силы и прочности государства.
А сзади солдат, на краю крыши одного из домов, прыгали, размахивая руками, точно обжигаемые огнем еще невидимого пожара, маленькие фигурки людей, прыгали, бросая вниз, на головы полиции и
казаков, доски, кирпичи, какие-то дымившие пылью вещи.
Был слышен радостный крик...
Клим Самгин, разморенный жарою и чувствуя, как эта ослепительно блестящая пустота, в которой все казалось маленьким, ничтожным, наполняет его безволием, лениво думал, что в кругленьком, неунывающем Трифонове
есть что-то общее с изломанным Лютовым, хотя внешне они совершенно не схожи. Но казалось, что астраханец любуется упрямым
казаком так же, как москвич восхищался жуликоватым ловцом несуществующего сома.
Перечислил все народные восстания от Разина до Пугачева, не забыв и о бунте Кондрата Булавина, о котором он знал только то, что
был донской
казак Булавин и
был бунт, а чего хотел донской
казак и в каких формах выразилось организованное им движение, — об этом он знал столько же, как и все.
Самгин видел, как лошади
казаков, нестройно, взмахивая головами, двинулись на толпу,
казаки подняли нагайки, но в те же секунды его приподняло с земли и в свисте, вое, реве закружило, бросило вперед, он ткнулся лицом в бок лошади, на голову его упала чья-то шапка, кто-то крякнул в ухо ему, его снова завертело, затолкало, и наконец, оглушенный, он очутился у памятника Скобелеву; рядом с ним стоял седой человек, похожий на шкаф, пальто на хорьковом мехе
было распахнуто, именно как дверцы шкафа, показывая выпуклый, полосатый живот; сдвинув шапку на затылок, человек ревел басом...
Клим сообразил, что командует медник, — он лудил кастрюли, самовары и дважды являлся жаловаться на Анфимьевну, которая обсчитывала его. Он — тощий, костлявый, с кусочками черных зубов во рту под седыми усами. Болтлив и глуп. А Лаврушка — его ученик и приемыш. Он жил на побегушках у акушерки, квартировавшей раньше в доме Варвары. Озорной мальчишка. Любил
петь: «Что ты, суженец, не весел». А надо
было петь — сундженец, сундженский
казак.
Раздалось несколько крепких ругательств, толпа единодушно рванулась вперед, и Самгин увидел довольно плотный частокол казацких голов; головы
были мелкие, почти каждую украшал вихор, лихо загнутый на красный околыш фуражки; эти вихры придавали красненьким мордочкам
казаков какое-то несерьезное однообразие; лошади
были тоже мелкие, мохнатенькие, и вместе с
казаками они возобновили у Самгина впечатление игрушечности.
С той поры прошло двадцать лет, и за это время он прожил удивительно разнообразную жизнь, принимал участие в смешной авантюре
казака Ашинова, который хотел подарить России Абиссинию, работал где-то во Франции бойцом на бойнях, наконец
был миссионером в Корее, — это что-то очень странное, его миссионерство.
Редела тень. Восток алел.
Огонь казачий пламенел.
Пшеницу
казаки варили;
Драбанты у брегу Днепра
Коней расседланных
поили.
Проснулся Карл. «Ого! пора!
Вставай, Мазепа. Рассветает».
Но гетман уж не спит давно.
Тоска, тоска его снедает;
В груди дыханье стеснено.
И молча он коня седлает,
И скачет с беглым королем,
И страшно взор его сверкает,
С родным прощаясь рубежом.
К нам навстречу вышли станционный смотритель и
казак Малышев; один звал
пить чай, другой — ужинать, и оба угостили прекрасно.
«А если я опоздаю в город, — еще холоднее сказал я, — да меня спросят, отчего я опоздал, а я скажу, оттого, мол, что у тебя лошадей не
было…» Хотя
казак не знал, кто меня спросит в городе и зачем, я сам тоже не знал, но, однако ж, это подействовало.
Ее разоружили, то
есть сняли с нее пушки, порох, такелаж — все, что можно
было снять, а ветхий остов ее
был оставлен под надзором моряков и
казаков, составлявших наш пост в этой бухте, с тем чтобы в случае прихода туда французов и англичан его затопили, не давая неприятелю случая похвастаться захватом русского судна.
По-якутски почти никто не говорит, и станции пошли русские;
есть старинные названия, данные, конечно,
казаками при занятии Сибири.
4 января
был последним днем нашего путешествия.
Казаки разбудили меня очень рано.
Уже две недели, как мы шли по тайге. По тому, как стрелки и
казаки стремились к жилым местам, я видел, что они нуждаются в более продолжительном отдыхе, чем обыкновенная ночевка. Поэтому я решил сделать дневку в Лаохозенском стойбище. Узнав об этом, стрелки в юртах стали соответственно располагаться. Бивачные работы отпадали: не нужно
было рубить хвою, таскать дрова и т.д. Они разулись и сразу приступили к варке ужина.
А то вот я в Карачевском уезде, по словам жида Лейбы, вклепался
было в
казака — за моего вора его принял, всю рожу ему избил; а казак-то оказался поповичем и бесчестия с меня содрал — сто двадцать рублев.
— Стой!
Казак этот из молодых
был или старый?
— И не у
казака он
был, — продолжал Чертопханов, все не поворачивая головы и тем же басовым голосом, — а у цыгана-барышника; я, разумеется тотчас вклепался в свою лошадь и пожелал насильно ее возвратить; но бестия цыган заорал как ошпаренный на всю площадь, стал божиться, что купил лошадь у другого цыгана, и свидетелей хотел представить…
Дюжий
казак торчал верхом на тощем мерине с оленьей шеей и продавал его «со всим», то
есть с седлом и уздечкой.
А для тебя, Порфирий, одна инструкция: как только ты, чего Боже оборони, завидишь в окрестностях
казака, так сию же секунду, ни слова не говоря, беги и неси мне ружье, а я уж
буду знать, как мне поступить!
Казаки согрели чай и ждали моего возвращения. Не обошлось без курьеза. Когда чай
был разлит по кружкам, П.К. Рутковский сказал...
Восхождение на гору Тудинзу отняло у нас целый день. Когда мы спустились в седловину,
было уже поздно. На самом перевале находилась кумирня.
Казаки нашли в ней леденцы. Они сидели за чаем и благодушествовали.