Неточные совпадения
Свияга — та еще лучше куролесит: подошла к Симбирску, версты полторы до Волги остается, — нет, повернула-таки в сторону и
пошла с Волгой рядом: Волга на полдень, она на полночь, и верст триста реки
друг дружке навстречу текут, а слиться не могут.
Зараз двух невест братья приглядели — а были те девицы меж собой свойственницы, сироты круглые, той и
другой по восьмнадцатому годочку только что ми́нуло. Дарья Сергевна
шла за Мокея, Олена Петровна за Марку Данилыча. Сосватались в Филипповки; мясоед в том году был короткий, Сретенье в Прощено воскресенье приходилось, а старшему брату надо было в Астрахань до во́дополи съездить. Решили венчаться на Красну горку, обе свадьбы справить зáраз в один день.
Только четыре годика прожил Марко Данилыч с женой. И те четыре года ровно четыре дня перед ним пролетели. Жили Смолокуровы душа в душу, жесткого слова
друг от дружки не слыхивали, косого взгляда не видывали. На третий год замужества родила Олена Петровна дочку Дунюшку, через полтора года сыночка принесла, на пятый день помер сыночек; неделю спустя за ним
пошла и Олена Петровна.
Марко Данилыч сам никому ничего не давал, опричь рыбных и разных
других запасов, что присылал к матушке Манефе, Дуня всем раздавала, от Дуни все подарки
шли; за то и блажили ее ровно ангела небесного.
— С порядочным, — кивнув вбок головой, слегка наморщив верхнюю губу, сказал Смолокуров. — По тамошним местам он будет из первых. До Сапожниковых далеко, а деньги тоже водятся. Это как-то они, человек с десяток, складчи́ну было сделали да на складочны деньги стеариновый завод завели. Не
пошло. Одни только пустые затеи. Другие-то, что с Зиновьем Алексеичем в до́лях были, хошь кошель через плечо вешай, а он ничего, ровно блоха его укусила.
— Галдят, четвертый, дескать, день простой
идет, харчимся, дескать, понапрасну, работу у
других хозяев упускаем.
Но разбойники по местам не
пошли, толпа росла, и вскоре почти вся палуба покрылась рабочими. Гомон поднялся страшный. По всему каравану рабочие
других хозяев выбегали на палубы смотреть да слушать, что деется на смолокуровских баржах. Плывшие мимо избылецкие лодки с малиной и смородиной остановились на речном стрежне, а сидевшие в них бабы с любопытством смотрели на шумевших рабочих.
Пуще прежнего зашумели рабочие, но крики и брань их
шли уже не к хозяину, между собой стали они браниться — одни хотят
идти по местам,
другие не желают с места тронуться.
Где один
другого за шиворот, где
друг друга в зубы — и
пошла на барже драка, но добрая доля рабочих
пошла по местам, говоря приказчику...
Рыбные промышленники, судохозяева и всякого
другого рода хозяева с большой охотой нанимают слепых: и берут они дешевле, и обсчитывать их сподручней, и своим судом можно с ними расправиться, хоть бы даже и посечь, коли до того доведется. Кому без глаз-то
пойдет он жалобиться? Еще вдосталь накланяется, только, батюшки, отпустите. Марко Данилыч слепыми не брезговал — у него и на ловлях, и на баржах завсегда их вдоволь бывало… Потому, выгодно.
Другие бурлаки тоже не чаяли добра от водяного. Понадеясь на свои паспорты, они громче
других кричали, больше наступали на хозяина, они же и по местам не
пошли. Теперь закручинились. Придется, сидя в кутузке, рабочие дни терять.
Сладились наконец. Сошлись на сотне. Дядя Архип
пошел к рабочим, все еще галдевшим на седьмой барже, и объявил им о сделке. Тотчас один за
другим стали Софронке руки давать, и паренек, склонив голову, робко
пошел за Архипом в приказчикову казенку. В полчаса дело покончили, и Василий Фадеев, кончивший меж тем свою лепортицу, вырядился в праздничную одежу, сел в косную и, сопровождаемый громкими напутствованиями рабочих, поплыл в город.
По вечерам и ярманочные, и городские трактиры битком набиты. Чаю выпивают количество непомерное. После, как водится,
пойдут в ход закусочки, конечно, с прибавленьицем. В Москве — в Новотроицком, у Лопашева и в
других излюбленных купечеством трактирах — можно только чай пить, но закусывать, а пуще того винца рюмочку выпить — сохрани Господи и помилуй!.. Зазорное дело!.. У Макарья не то: там и московским, и городовым купцам, яко в пути находящимся, по все дни и по вся ночи — разрешения на вся.
За расспросами советы
пойдут: напиться на ночь той либо
другой травки, примочить голову уксусом, приложить горчишник.
Придя от Доронина и высчитав, сколько придется получить барышей от закупки меркуловского тюленя, Марко Данилыч
пошел было к Дуне, но пришел
другой ранний гость, Дмитрий Петрович Веденеев.
— Нельзя же без векселей, — нахмурясь, промолвил Марко Данилыч. — На векселях вся коммерция зиждется… Как без векселей?.. В чужих краях, сказывают, у немцев, аль у
других там каких народов, вся торговля, слышь, на векселях
идет.
Как же не досадовать, как не проклинать друга-приятеля, что
пошел было на удочку, да вильнул хвостом.
А куда девались мо́лодцы, что устроили катанье на
славу? Показалось им еще рано, к Никите Егорычу завернули и там за бутылкой холодненького по душе меж собой разговаривали.
Друг другу по мысли пришлись. А когда добрались до постелей, долго не спалось ни тому, ни
другому. Один про Дунюшку думал,
другой про Наташу.
Мать Таисея, обойдя приглашавших ее накануне купцов, у последнего была у Столетова. Выходя от него, повстречалась с Таифой — казначеей Манефиной обители. Обрадовались
друг дружке, стали в сторонке от шумной езды и зачали одна
другую расспрашивать, как
идут дела. Таисея спросила Таифу, куда она пробирается. Та отвечала, что
идет на Гребновскую пристань к Марку Данилычу Смолокурову.
Пошли они на Нижний базар. По дороге купили по душистой дыне да по десятку румяных персиков на поклон Дунюшке, опричь поясков, шитой шелками покрышки на стол и
других скитских рукоделий. Опытная в обительском хозяйстве Таифа знала, что скупой сам по себе Марко Данилыч за всякую ласку дочери не пожалеет ничего. Добрались они, наконец, до его квартиры.
— К ним вот и
пошли мои, — молвил Марко Данилыч. — Девицы-то подруги Дунюшке, одна ровесница,
другая годком постарше. Вместе-то им, знаете, охотнее. Каждый день либо моя у них, либо они у нас. Молодое дело, нельзя.
Восстав от сна на
другой день после катанья в косной, Марко Данилыч
послал за Корнеем Прожженным. Тот не замедлил.
Самому бы
идти к другу-приятелю, да то вспало на ум, что, ежели станет он спешить чересчур, Доронин, пожалуй, подумает: нет ли тут какого подвоха.
Долго, до самой полночи ходил он по комнате, думал и сто раз передумывал насчет тюленя. «Ну что ж, — решил он наконец, — ну по рублю продам, десять тысяч убытку, опричь доставки и
других расходов; по восьми гривен продам — двадцать тысяч убытку. Убиваться не из чего — не по миру же, в самом деле,
пойду!.. Барышу наклад родной брат, то один, то
другой на тебя поглядит… Бог даст, поправимся, а все-таки надо скорей с тюленем развязаться!..»
Распечатавши письмо, Корней приписал, что с той же эстафетой
идут письма от Меркулова: одно к Доронину,
другое к Веденееву.
И
пошел разговор об разных разностях. Пересыпался он веселыми шутками, ясным искренним смехом, сердечностью. Лишь под конец беседы с рюмками мадеры в руках, пожелав
друг другу здоровья, всякого благополучия, опять вспомнили про тюленя.
А Митеньки все нет как нет. Что станешь делать?
Пошел Никита Федорыч с безотвязным Морковниковым, хоть и больно ему того не хотелось. «Все равно, — подумал, — не даст же покоя с своим хлебосольством. Теперь его ни крестом, ни пестом не отгонишь». И наказал коридорному, как только воротится Веденеев либо
другой кто станет Меркулова спрашивать, тотчас бы повестил его.
— Пали до нас и о тебе,
друг мой, недобрые вести, будто и ты мирской
славой стал соблазняться, — начала Манефа, только что успела выйти келейница. — Потому-то я тебе по духовной любви и говорила так насчет Громова да Злобина. Мирская
слава до добра не доводит, любезный мой Петр Степаныч. Верь слову — добра желая говорю.
— Говорят, сборы какие-то были у Макарья на ярманке. Сбирали, слышь, на какое-то никонианское училище, — строго и властно говорила Манефа. — Детским приютом, что ли, зовут. И кто, сказывали мне, больше денег дает, тому больше и почестей мирских. Медали, слышь, раздают… А ты,
друг, и поревновал прелестной
славе мира… Сказывали мне… Много ль пожертвовал на нечестие?
Шел я вот на какую мировую — бери себе половину, а
другую дели пополам, одну часть мне,
другую его детям.
Погас свет во Фленушкиных горницах, только лампада перед иконами теплится. В било ударили. Редкие, резкие его звуки вширь и вдаль разносятся в рассветной тиши; по
другим обителям пока еще тихо и сонно. «Праздник, должно быть, какой-нибудь у Манефиных, — думает Петр Степаныч. — Спозаранку поднялись к заутрени… Она не
пойдет — не велика она богомольница… Не
пойти ли теперь к ней? Пусть там поют да читают, мы свою песню споем…»
— Известно, у
других жизнь веселее, а наша обитель не богатая, и пустяшных делов у меня,
слава Богу, не водится…
— Небесная, мой
друг, святая, чистая, непорочная… От Бога она
идет, ангелами к нам на землю приносится, — восторженно говорила Марья Ивановна. — В той любви высочайшее блаженство, то самое блаженство, каким чистые души в раю наслаждаются. То любовь таинственная, любовь бесстрастная… Ни описать ее, ни рассказать об ней невозможно словами человеческими… Счастлив тот, кому она в удел достается.
И
пойдет пытливый ум блуждать из стороны в сторону, кидаться из одной крайности в
другую, а все-таки не найдет того, чего ищет, все-таки не услышит ни от кого растворенного любовью живого, разумного слова…
— Иванушке
пошел бы тогда семнадцатый годок, а
другие сынки все погодки.
— Вот
другой наш — Гаврилушка, — сказала она, подводя к деверю остроглазого крепыша мальчугана. — За неделю до Благовещенья девятый годок
пошел.
Годы
шли один за
другим; Иванушке двадцать минуло. В семье семеро ревизских душ — рекрут скоро потребуется, а по времени еще не один, первая ставка Иванушке. Задолго еще до срока Герасим положил не довести своего любимца до солдатской лямки, выправить за него рекрутскую квитанцию, либо охотника приискать, чтоб
шел за него на службу.
— Как же мне об нем не задуматься? — грустно ответил Абрам. — Теперь хоть по крестьянству его взять — пахать ли, боронить ли — первый мастак, сеять даже уж выучился. Опять же насчет лошадей… О прядильном деле и поминать нечего, кого хошь спроси, всяк тебе скажет, что супротив Харлама нет
другого работника, нет, да никогда и не бывало. У Марка Данилыча вся его нитка на отбор
идет, и продает он ее, слышь, дороже против всякой
другой.
— Да как же? Ведь по сороку рублей десятина-то
пошла, — сказал Герасим, — выходит, всего две тысячи. Одну тысячу из залежных барину-то я выдал, а
другую из барышей.
— Знающие люди доподлинно так заверяют, — спокойно ответил Чубалов. — Опять же у нас насчет самых редкостных вещей особые записи ведутся. И так икона с записью. Была она после также комнатной иконой у царевны Евдокии Алексеевны, царя Алексея Михайловича меньшой дочери, а от нее господам Хитровым досталась, а от них в
другие роды
пошла, вот теперь и до наших рук доспела.
На
другой день Марко Данилыч
пошел разыскивать лавку Чубалова.
Идет по мосту Марко Данилыч; тянутся обозы в четыре ряда, по бокам гурьбами пешеходы
идут — все куда-то спешат, торопятся, чуть не лезут
друг на
друга.
И хозяин вдруг встревожится, бросится в палатку и почнет там наскоро подальше прибирать, что не всякому можно показывать. Кто понял речи прибежавшего паренька, тот, ни слова не молвив, сейчас же из лавки вон. Тут и
другие смекнут, что чем-то нездоровым запахло, тоже из лавки вон. Сколько бы кто ни учился, сколько бы ни знал языков, ежели он не офеня или не раскольник, ни за что не поймет, чем паренек так напугал хозяина. А это он ему по-офенски вскричал: «Начальство в лавку
идет бумаги читать».
Когда Марко Данилыч вошел в лавку к Чубалову, она была полнехонька. Кто книги читал, кто иконы разглядывал, в трех местах
шел живой торг; в одном углу торговал Ермолаич, в
другом Иванушка, за прилавком сам Герасим Силыч. В сторонке, в тесную кучку столпясь, стояло человек восемь, по-видимому, из мещан или небогатых купцов. Двое, один седой,
другой борода еще не опушилась, горячо спорили от Писания, а
другие внимательно прислушивались к их словам и лишь изредка выступали со своими замечаньями.
От Васьяновой тесноты боя и увечья крестьяне врозь разбегались, иные
шли на Волгу разбои держать,
другие, насильства не стерпя, в воду метались и в петле теряли живот.
Во хмелю меж ними свара
пошла, посельский с соборным старцем драку учинили — рожи
друг у
другу рвали, брады исторгали, за честные власы и в келарне, и в поварне по полу
друг дружку возили.
Гости от хозяев не отставали, и они одни
пошли на
других, сталась боевая свалка и многое пролитие крови.
И те и
другие спешно в ряды становились, крепко плечом о плечо упирались и, сжав кулаки,
пошли стена на стену. Тут уж
пошел прямой и заправский бой.
— Вы́морок
идет на мир только у крестьян, — сказал волостной голова. — Дворянским родам
другой закон писан. После господ выморок на великого государя
идет. Царь барскому роду жаловал вотчину, а когда жалованный род весь вымрет, тогда вотчина царю назад
идет. Такой закон.
Старики его слову не вняли,
других ходоков в Петербург
послали там хлопотать и, ежели случай доведется, дойти до самого царя.