Неточные совпадения
Князь принялся, наконец, читать. Елена
стала слушать его внимательно. Она все почти понимала и только в некоторых весьма немногих местах останавливала князя и просила его растолковать ей. Тот принимался, но по большей части путался,
начинал говорить какие-то фразы, страшно при этом конфузился: не оставалось никакого сомнения, что он сам хорошенько не понимал того, что говорил.
— А черт его знает, у кого он был! — сказал с сердцем князь, и вообще, как видно было, весь этот разговор
начинал ему
становиться скучным и неприятным.
— Ну-с, а почему же вы последнее ваше письмо, — письмо, как видно, очень искреннее, — прямо
начинаете с того, что
стали мне описывать, до какой степени вас возмущает и вам ненавистен чиновничий Петербург?.. Вы как будто бы тут в чем-то спешите оправдаться передо мной.
— К-х-ха! — откашлянулся ей в ответ Елпидифор Мартыныч. — Времена вот какие-с!.. —
начал он самой низкой октавой и как бы читая тайные мысли своей собеседницы. — Сорок лет я лечил у князей Григоровых, и вдруг негоден
стал!..
— Мне очень бы желалось знать, —
начала она, — что пресловутая Наталья Долгорукова [Наталья Долгорукая (1714—1771) — княгиня Наталья Борисовна Долгорукова, дочь фельдмаршала графа Б.П.Шереметева. Последовала за мужем И.А.Долгоруковым в ссылку. Написала «Записки» о своей жизни. Судьба ее
стала темой поэмы И.И.Козлова, «Дум» К.Ф.Рылеева и других произведений.] из этого самого рода Шереметевых, которым принадлежит теперь Останкино?
Ей казалось, что он тогда, по необходимости, будет больше бывать дома и не
станет каждый день скакать в Москву для свидания с предметом своей страсти, а таким образом мало-помалу и забудет Елену; но, по переезде на дачу, князь продолжал не бывать дома, — это уже
начинало княгиню удивлять и беспокоить, и тут вдруг она узнает, что Елена не только что не в Москве, но даже у них под боком живет: явно, что князь просто возит ее за собой.
В пятидесятых годах он, наконец, сделался известен в литературных кружках и прослыл там человеком либеральнейшим, так что, при первом же более свободном дыхании литературы, его пригласили к сотрудничеству в лучшие журналы, и он
начал то тут, то там печатать свои критические и памфлетические
статьи.
Наконец, явилась и Елена, по обыкновению, с шиком одетая, но — увы! — полнота ее талии была явно заметна, и это, как кажется, очень сильно поразило княгиню, так что она при виде Елены совладеть с собой не могла и вся вспыхнула, а потом торопливо
начала хлопотать, чтобы устроить поскорее танцы, в которых и разделились таким образом: княгиня
стала в паре с бароном, князь с Еленой, г-жа Петицкая с своим Архангеловым, а Анна Юрьевна с Миклаковым.
С тех пор, как князь
стал присылать к ним деньги, Елизавета Петровна сделалась очень нежна с дочерью и
начала постоянно беспокоиться об ее здоровье.
Что касается до сей последней, то она, в свою очередь, тоже день ото дня
начала получать о Миклакове все более и более высокое понятие: кроме его прекрасного сердца, которое княгиня в нем подозревала вследствие его романического сумасшествия, она
стала в нем видеть человека очень честного, умного, образованного и независимого решительно ни от чьих чужих мнений.
Лицо барона приняло скучающее выражение и напомнило несколько то выражение, которое он имел в
начале нашего рассказа, придя с князем в книжную лавку; он и теперь также
стал рассматривать висевшую на стене карту. Наконец, Анна Юрьевна сделала восклицание.
Князь и на это ни слова не сказал. Елена тоже не
стала развивать далее своей мысли, не желая очень раздражать князя, так как предполагала, не откладывая времени,
начать с ним разговор по поводу своего желания помочь польским эмигрантам.
Такого рода ответ Оглоблин давал обыкновенно на все просьбы, к нему адресуемые. Феодосий Иваныч был правитель дел его и хоть от природы был наделен весьма малым умом, но сумел как-то себе выработать необыкновенно серьезный и почти глубокомысленный вид. Начальника своего он больше всего обольщал и доказывал ему свое усердие тем, что как только тот
станет что-нибудь приказывать ему с известными минами и жестами, так и Феодосий Иваныч
начнет делать точно такие же мины и жесты.
Школа все это во мне еще больше поддержала; тут я узнала, между прочим, разные социалистические надежды и чаяния и, конечно, всей душой устремилась к ним, как к единственному просвету; но когда вышла из школы, я в жизни намека даже не
стала замечать к осуществлению чего-нибудь подобного; старый порядок, я видела, стоит очень прочно и очень твердо, а бойцы, бравшиеся разбивать его, были такие слабые, малочисленные, так что я
начинала приходить в отчаяние.
Те
стали на свои места и
начали подходить к барьеру.
Елена очень хорошо понимала, что при той цели жизни, которую она в настоящее время избрала для себя, и при том идеале, к которому положила стремиться, ей не было никакой возможности опять сблизиться с князем, потому что, если б он даже не
стал мешать ей действовать, то все-таки один его сомневающийся и несколько подсмеивающийся вид
стал бы отравлять все ее планы и надежды, а вместе с тем Елена ясно видела, что она воспламенила к себе страстью два новые сердца: сердце m-r Николя, над чем она, разумеется, смеялась в душе, и сердце m-r Жуквича, который день ото дня
начинал ей показывать все более и более преданности и почти какого-то благоговения.
Склонный и прежде к скептическому взгляду, он теперь
стал окончательно всех почти ненавидеть, со всеми скучать, никому не доверять; не говоря уже о родных, которые первое время болезни князя вздумали было навещать его и которых он обыкновенно дерзостью встречал и дерзостью провожал, даже в прислуге своей князь
начал подозревать каких-то врагов своих, и один только Елпидифор Мартыныч день ото дня все более и более получал доверия от него; но зато старик и поработал для этого: в продолжение всего тяжкого состояния болезни князя Елпидифор Мартыныч только на короткое время уезжал от него на практику, а потом снова к нему возвращался и даже проводил у него иногда целые ночи.
Феодосий Иваныч, кажется, понял причину отказа и
начал мстить своему благодетелю тем, что не
стал ему давать советов ни по каким делам.
— Переехала-с… Елизавета Петровна очень этим расстроилась:
стала плакать, метаться, волоски даже на себе рвала, кушать ничего не кушала, ночь тоже не изволила почивать, а поутру только было встала, чтоб умываться, как опять хлобыснулась на постелю. «Марфуша! — кричит: — доктора мне!». Я постояла около них маненько: смотрю точно харабрец у них в горлышке
начинает ходить; окликнула их раза два — три, — не отвечают больше, я и побежала к вам.
Княгиня при этом ответе окончательно смутилась и не
стала больше расспрашивать. Князь тоже молчал и
начал щипать себе бороду; известие это, впрочем, мало, по-видимому, его поразило, — он как будто бы ожидал заранее этого, и только его блуждающий взгляд несколько сосредоточился, и он заметно
стал что-то серьезное и важное обдумывать.
К вечеру, в день получения письма от содержательницы пансиона, Елена
начала чувствовать, что в комнате
становится чересчур свежо: время это было глубокая осень.
Феодосий Иваныч сейчас послал казенного курьера сказать о том Николя; тот немедля приехал к отцу,
стал перед ним на колени и
начал было у него испрашивать прощения себе и жене.
И Феодосий Иваныч, вероятно, повлиял ему известным способом, потому что, когда на другой день Николя приехал к отцу и,
став на колени,
начал его снова просить за жену, то старик, хоть и с презрительною несколько миной, но сказал ему: «Ну, пусть себе приезжает!» И Елена приехала.
Неточные совпадения
— // Не
стал и разговаривать: // «Эй, перемена первая!» — // И
начал нас пороть.
6-го числа утром вышел на площадь юродивый Архипушко,
стал середь торга и
начал раздувать по ветру своей пестрядинной рубашкой.
С ними происходило что-то совсем необыкновенное. Постепенно, в глазах у всех солдатики
начали наливаться кровью. Глаза их, доселе неподвижные, вдруг
стали вращаться и выражать гнев; усы, нарисованные вкривь и вкось, встали на свои места и
начали шевелиться; губы, представлявшие тонкую розовую черту, которая от бывших дождей почти уже смылась, оттопырились и изъявляли намерение нечто произнести. Появились ноздри, о которых прежде и в помине не было, и
начали раздуваться и свидетельствовать о нетерпении.
Но летописец недаром предварял события намеками: слезы бригадировы действительно оказались крокодиловыми, и покаяние его было покаяние аспидово. Как только миновала опасность, он засел у себя в кабинете и
начал рапортовать во все места. Десять часов сряду макал он перо в чернильницу, и чем дальше макал, тем больше
становилось оно ядовитым.
Выслушав такой уклончивый ответ, помощник градоначальника
стал в тупик. Ему предстояло одно из двух: или немедленно рапортовать о случившемся по начальству и между тем
начать под рукой следствие, или же некоторое время молчать и выжидать, что будет. Ввиду таких затруднений он избрал средний путь, то есть приступил к дознанию, и в то же время всем и каждому наказал хранить по этому предмету глубочайшую тайну, дабы не волновать народ и не поселить в нем несбыточных мечтаний.