Неточные совпадения
По выходе из училища, дочь объявила матери, что она
ничем не будет ее стеснять и уйдет в гувернантки, и действительно ушла; но через месяц же возвратилась к ней снова, говоря, что частных мест она больше брать не будет, потому что в этом положении надобно сделаться или рабою, служанкою какой-нибудь госпожи, или предметом страсти какого-нибудь господина, а что она приищет
себе лучше казенное или общественное место и будет на нем работать.
— К-х-ха! — произнес он на всю комнату, беря князя за руку, чтобы пощупать у него пульс. — К-х-ха! — повторил он еще раз и до такой степени громко, что входившая было в кабинет собака князя, услыхав это, повернулась и ушла опять в задние комнаты, чтобы только не слышать подобных страшных вещей. — К-х-ха! — откашлянулся доктор в третий раз. —
Ничего, так
себе, маленькая лихорадочка, — говорил он басом и нахмуривая свои глупые, густые брови.
— Не рассеян он, а скорей невежа! — сказала госпожа Жиглинская и опять ушла к
себе в комнату, видя, что от дочери
ничего более не добьешься.
Он, видимо, был сильно взволнован всей предыдущей сценой с Еленой и, приехав в клуб, прямо прошел в столовую, где спросил
себе бутылку портвейну и порцию рыбы, которой, впрочем, он
ничего почти не съел, зато портвейн принялся пить стакан за стаканом.
Князь на это
ничего не ответил и, сев в карету, велел
себя везти на Кузнецкий мост. Здесь он вышел из экипажа и пошел пешком. Владевшие им в настоящую минуту мысли заметно были не совсем спокойного свойства, так что он горел даже весь в лице. Проходя мимо одного оружейного магазина и случайно взглянув в его окна, князь вдруг приостановился, подумал с минуту и затем вошел в магазин.
С ним произошел такого рода случай: он уехал из дому с невыносимой жалостью к жене. «Я отнял у этой женщины все, все и не дал ей взамен
ничего, даже двух часов в день ее рождения!» — говорил он сам
себе. С этим чувством пришел он в Роше-де-Канкаль, куда каждодневно приходила из училища и Елена и где обыкновенно они обедали и оставались затем целый день. По своей подвижной натуре князь не удержался и рассказал Елене свою сцену с женой. Та выслушала его весьма внимательно.
— Я потому и позволяю
себе говорить это в присутствии князя, — подхватила Елена, — что он в этом случае совершенно исключение: в нем, сколько я знаю его,
ничего нет княжеского.
Когда он завез Елену домой, то Елизавета Петровна, уже возвратившаяся и приведшая
себя в порядок, начала его убедительно упрашивать, чтобы он остался у них отужинать. Князь согласился. Елена за ужином
ничего не ела.
— Вы, мой милый Эдуард, — отвечал он, — вероятно не знаете, что существует довольно распространенное мнение, по которому полагают, что даже уголовные преступления — поймите вы, уголовные! — не должны быть вменяемы в вину, а уж в деле любви всякий французский роман вам докажет, что человек
ничего с
собой не поделает.
— Ну, язык так
себе,
ничего! — произнес Елпидифор Мартыныч и сел писать рецепт.
— Про нее, между прочим, рассказывают, — продолжала г-жа Петицкая, — и это не то что выдумка, а настоящее происшествие было: раз она идет и встречает знакомого ей студента с узелком, и этакая-то хорошенькая, прелестная
собой, спрашивает его: «Куда вы идете?» — «В баню!» — говорит. — «Ну так, говорит, и я с вами!» Пошла с ним в номер и вымылась, и не то что между ними что-нибудь дурное произошло —
ничего!.. Так только, чтобы показать, что стыдиться мужчин не следует.
— Ну что ж,
ничего!.. Пусть
себе! — сказала Елена.
Она девушка, а между тем делается матерью, — это, вероятно, распространится по всей Москве, и ей очень трудно будет оставить Елену начальницей женского учебного заведения; но в то же время она ни за что не хотела отпустить от
себя Елену, так как та ей очень нравилась и казалась необыкновенной умницей. «
Ничего, как-нибудь уговорю, успокою этих старикашек; они сами все очень развратны!» — подумала про
себя Анна Юрьевна.
— Нет,
ничего! Что мне сделается! — произнесла Елена почти с каким-то презрением к самой
себе.
—
Ничего, не обо мне дело, — проговорила Елена порывистым голосом, — но князь Григоров наш застрелил
себя…
После того он встал, пришел к Яру, спросил
себе есть, но есть, однако,
ничего не мог; зато много выпил и вслед за тем, как бы под влиянием величайшего нетерпения, нанял извозчика и велел ему
себя проворнее везти обратно в Останкино, где подали ему письмо от Елены.
— Я тут
ничего не говорю о князе и объясняю только различие между своими словами и чужими, — отвечал Миклаков, а сам с
собой в это время думал: «Женщине если только намекнуть, что какой-нибудь мужчина не умен, так она через неделю убедит
себя, что он дурак набитейший». — Ну, а как вы думаете насчет честности князя? — продолжал он допрашивать княгиню.
— Ну, а мужики все эти, говорят, ужасно жадны: требуют
себе еще что-то такое больше, чем следует; управляющие мои тоже плутовали, так что я
ничего тут не понимаю и решительно не знаю, как мне быть.
Причина, его останавливавшая в этом случае, была очень проста: он находил, что у него нет приличного платья на то, чтобы явиться к княгине, и все это время занят был изготовлением
себе нового туалета; недели три, по крайней мере, у него ушло на то, что он обдумывал, как и где бы ему добыть на сей предмет денег, так как жалованья он всего только получал сто рублей в месяц, которые проживал до последней копейки; оставалось поэтому одно средство: заказать
себе у какого-нибудь известного портного платье в долг; но Миклаков никогда и ни у кого
ничего не занимал.
— Кроме слабости и упадка сил, решительно
ничего нет! — продолжал он, как бы рассуждая сам с
собой. Затем Елпидифор Мартыныч, отошед от Елены, осмотрел ее уже издали. — Ну, прежде всего надобно помолиться богу! — заключил он и начал молиться.
— Целую тысячу, — повторил Елпидифор Мартыныч, неизвестно каким образом сосчитавший, сколько ему князь давал. — Но я тут, понимаете,
себя не помнил — к-ха!.. Весь исполнен был молитвы и благодарности к богу — к-ха… Мне даже, знаете, обидно это показалось: думаю, я спас жизнь — к-ха! — двум существам, а мне за это деньгами платят!.. Какие сокровища могут вознаградить за то?.. «Не надо, говорю, мне
ничего!»
Этого Миклаков не в состоянии уже был вынести. Он порывисто встал с своего места и начал ходить с мрачным выражением в лице по комнате. Княгиня, однако, и тут опять сделала вид, что
ничего этого не замечает; но очень хорошо это подметила г-жа Петицкая и даже несколько встревожилась этим. Спустя некоторое время она, как бы придя несколько в
себя от своего волнения, обратилась к Миклакову и спросила его...
— Так
себе,
ничего! — сказал было он ей и на этот раз; но Елена этим не удовольствовалась.
«В таком случае он сумасшедший и невыносимый по характеру человек!» — почти воскликнула сама с
собой Елена, сознавая в душе, что она в помыслах даже
ничем не виновата перед князем, но в то же время приносить в жертву его капризам все свои симпатии и антипатии к другим людям Елена никак не хотела, а потому решилась, сколько бы ни противодействовал этому князь, что бы он ни выделывал, сблизиться с Жуквичем, подружиться даже с ним и содействовать его планам, которые он тут будет иметь, а что Жуквич, хоть и сосланный, не станет сидеть сложа руки, в этом Елена почти не сомневалась, зная по слухам, какого несокрушимого закала польские патриоты.
— У меня тоже решительно
ничего нет, — подхватила Елена, смотря
себе на гуттаперчевые браслеты и готовая, кажется, их продать. — Но вот чего я не понимаю, — продолжала она, — каким образом было им эмигрировать, не взяв и не захватив с
собой ничего!
Телеграмма гласила нижеследующее: «Я бываю у княгини Григоровой и
ничего подобного твоим подозрениям не видал. Миклаков, по обыкновению, острит и недавно сказал, что французы исполнены абстрактного либерализма, а поляки — абстрактного патриотизма; но первые не успели выработать у
себя никакой свободы, а вторые не устроили
себе никакого отечества. Княгиня же совершенно здорова и очень смеялась при этом».
— Я предчувствовал, что это будет! — проговорил он, как бы больше сам с
собой. — Нет, я не дам польским эмигрантам
ничего уже более! — присовокупил он затем, обращаясь к Елене.
Ему казалось, что весь этот польский патриотизм, как бы по мановению волшебного жезла снишедший на Елену, был, во-первых, плодом пронырливых внушений Жуквича и, во-вторых, делом собственной,
ничем не сдерживаемой, капризной фантазии Елены, а между тем, для удовлетворения этого, может быть, мимолетного желания, она требовала, чтобы князь ломал и рушил в
себе почти органически прирожденное ему чувство.
Князь
ничего ему не отвечал и был почти страшен на вид. Приехав к
себе в дом, он провел своих гостей прямо в сад, дорожки в котором все были расчищены, и на средней из них оказалось удобным совершить задуманное дело. Молодой секундант Жуквича сейчас принялся назначать место для барьера.
— Э, мы и так сделаем —
ничего! — подхватил Николя и в самом деле сделал. Он, в этом случае, больше приналег на подчиненных отца и от малого до большого всех их заставил взять по нескольку билетов, так что опять выручил тысячи три, каковые деньги поверг снова к стопам Елены. Николя решительно, кажется, полагал пленить ее этим и вряд ли не подозревал, что деньги эти она собирает вовсе не для бедных девушек, а прямо для
себя!
— К-ха! — откашлянулся Елпидифор Мартыныч. — Трудно, когда одно другим питается: расстроенная печень делает мрачный взгляд, а мрачный взгляд расстроивает печень!.. Что тут врачу делать?.. Надобно самому больному бодриться духом и рассеивать
себя!.. Вот вообразите
себе, что княгиня
ничем против вас не виновата, да и возрадуйтесь тому.
— Переехала-с… Елизавета Петровна очень этим расстроилась: стала плакать, метаться, волоски даже на
себе рвала, кушать
ничего не кушала, ночь тоже не изволила почивать, а поутру только было встала, чтоб умываться, как опять хлобыснулась на постелю. «Марфуша! — кричит: — доктора мне!». Я постояла около них маненько: смотрю точно харабрец у них в горлышке начинает ходить; окликнула их раза два — три, — не отвечают больше, я и побежала к вам.
«Нечего сказать, — проговорила она сама с
собой: — судьба меня балует: в любви сошлась с человеком, с которым
ничего не имела общего, а в политическом стремлении наскочила на мошенника, — умница я великая, должно быть!» Но как бы затем, чтобы рассеять в Елене эти мучительные мысли, к ней подбежал Коля, веселенький, хорошенький, и начал ласкаться.
— Бедность, больше
ничего, что бедность! — отвечал тот. — А тут еще к этому случилось, что сама и ребенок заболели. Ко мне она почему-то не соблаговолила прислать, и ее уж один молодой врач, мой знакомый, навещал; он сказывал мне, что ей не на что было не то что
себе и ребенку лекарства купить, но даже булки к чаю, чтобы поесть чего-нибудь.
Испросив для него совершенно новый и гораздо более строгий устав, он приехал в одно утро к княгине и велел к
себе вызвать г-жу Петицкую, которая в этот год еще больше поблекла, постоянно мучимая мыслью, что и в любимой ею Москве она никак и
ничем не может улучшить свое положение и всю жизнь поэтому должна оставаться в зависимости.