Неточные совпадения
Старушка сначала в ужас
пришла от этой новости; потом тщилась отговорить безумца от его намерения, убеждая его тем, что он очень
еще молод и не знает ни себя, ни своего сердца, и, наконец, по крайней мере, себя хотела выгородить в этом случае и восклицала, что она, как Пилат [Пилат, Понтий — римский наместник (прокуратор) иудейской провинции в 26-36-х годах I века, упоминается в евангельских сказаниях.], умывает тут руки!..
Она подумала, что мать все это приготовила по тому случаю, что Елена накануне
еще сказала, что
придет обедать домой, и ей сделалось несколько совестно против старухи.
Елена все это время полулежала в гостиной на диване: у нее страшно болела голова и на душе было очень скверно. Несмотря на гнев свой против князя, она начинала невыносимо желать увидеть его поскорей, но как это сделать: написать ему письмо и звать его, чтобы он
пришел к ней, это прямо значило унизить свое самолюбие, и, кроме того, куда адресовать письмо? В дом к князю Елена не решалась, так как письмо ее могло попасться в руки княгини; надписать его в Роше-де-Канкаль, — но
придет ли
еще туда князь?
По возвращении в Останкино, барон, не совсем
еще проспавшийся, пошел досыпать, а князю доложили, что
присылала Анна Юрьевна и что вечером сама непременно будет.
— Пожалуйста,
приходи! — повторил
еще раз князь, и голос его был до того упрашивающий, что Елене почти сделалось жаль его.
Князь, упрашивая так настойчиво Елену
прийти к ним, кроме желания видеть ее, имел
еще детскую надежду, что таким образом Елена попривыкнет у них бывать, и княгиня тоже попривыкнет видеть ее у себя, и это, как он ожидал, посгладит несколько существующий между ними антагонизм.
Она сама, бывши на именинном вечере у княгини, заметила что-то странное в наружности Елены, и ей тогда
еще пришло в голову, что не в известном ли положении бедная девушка?
— Марфуша
пришла, князя дома нет, он в шесть часов
еще утра уехал из дому, — проговорила она неторопливо.
И,
придя домой, сей озлобленный человек начал совершать странные над собой вещи: во-первых,
еще вечером он сходил в баню, взял там ванну, выбрился, выстригся, потом, на другой день, едва только проснулся, как сейчас же принялся выбирать из своего небогатого запаса белья лучшую голландскую рубашку, затем вытащил давным-давно не надеваемые им лаковые сапоги.
— Пишут во всяком!.. — проговорила Анна Юрьевна, и при этом ей невольно
пришла в голову мысль: «Княгиня, в самом деле, может быть, такая
еще простушка в жизни, что до сих пор не позволила барону приблизиться к себе, да, пожалуй, и совсем не позволит», и вместе с тем Анне Юрьевне кинулось в глаза одно, по-видимому, очень неважное обстоятельство, но которое, тем не менее, она заметила.
— Как же, ты так-таки совсем и хочешь оставить его некрещеным? — спросил князь, все
еще не могший
прийти в себя от удивления.
Княгиня догадалась, что приехал князь, и от одного этого почувствовала страх, который
еще больше в ней увеличился, когда в комнату к ней вошел лакей и доложил, что князь желает ее видеть и просит ее
прийти к нему.
— Что ехать с вами я готова, вы, я думаю, не сомневались в том; но в то же время это такая для меня неожиданность и такая радость, что до сих пор
еще я не могу
прийти в себя!
Школа все это во мне
еще больше поддержала; тут я узнала, между прочим, разные социалистические надежды и чаяния и, конечно, всей душой устремилась к ним, как к единственному просвету; но когда вышла из школы, я в жизни намека даже не стала замечать к осуществлению чего-нибудь подобного; старый порядок, я видела, стоит очень прочно и очень твердо, а бойцы, бравшиеся разбивать его, были такие слабые, малочисленные, так что я начинала
приходить в отчаяние.
Князь не успел
еще прийти несколько в себя от этого письма, как вошел к нему выездной лакей и низким басом произнес...
Наружный вид князя
еще более усилил страх Николя: он вообразил, что князь
пришел спросить у него отчета, как он смел выхлопотать место Елене.
Князю в первый
еще раз
пришла эта мысль: «А что, если я в самом деле запугал ее и она наклеветала на себя? О, я мерзавец, негодяй!» — думал он про себя.
— Как, я дурак? — воскликнул в свою очередь Оглоблин, откинувшись на спинку кресла. — Дайте ей бумаги!.. Как, я дурак? — повторил он, все
еще не могши
прийти в себя от подобной дерзости.
Елена не успела
еще несколько
прийти в себя, как ей сказали, что ее спрашивает Елпидифор Мартыныч.
Думала потом написать к князю и попросить у него денег для ребенка, — князь, конечно,
пришлет ей, — но это прямо значило унизиться перед ним и, что
еще хуже того, унизиться перед его супругой, от которой он, вероятно, не скроет этого, и та, по своей пошлой доброте, разумеется, будет
еще советовать ему помочь несчастной, — а Елена скорее готова была умереть, чем вынести подобное самоуничижение.
— Бедность, больше ничего, что бедность! — отвечал тот. — А тут
еще к этому случилось, что сама и ребенок заболели. Ко мне она почему-то не соблаговолила
прислать, и ее уж один молодой врач, мой знакомый, навещал; он сказывал мне, что ей не на что было не то что себе и ребенку лекарства купить, но даже булки к чаю, чтобы поесть чего-нибудь.
Вошли двое: один широкоплечий, лохматый, с курчавой бородой и застывшей в ней неопределенной улыбкой, не то пьяной, не то насмешливой. У печки остановился, греясь, кто-то высокий, с черными усами и острой бородой. Бесшумно явилась молодая женщина в платочке, надвинутом до бровей. Потом один за другим
пришло еще человека четыре, они столпились у печи, не подходя к столу, в сумраке трудно было различить их. Все молчали, постукивая и шаркая ногами по кирпичному полу, только улыбающийся человек сказал кому-то: