Неточные совпадения
— Нынешней весной, если только Михайло Борисович не увезет
меня за границу, непременно приеду к вам в Москву, непременно!.. — заключила она и, желая даже как бы физически поласкать племянника,
свою маленькую и сморщенную ручку положила на его жилистую и покрытую волосами ручищу.
—
Мне говорил один очень хорошо знающий его человек, — начал барон, потупляясь и слегка дотрогиваясь
своими красивыми, длинными руками до серебряных черенков вилки и ножа (голос барона был при этом как бы несколько нерешителен, может быть, потому, что высокопоставленные лица иногда не любят, чтобы низшие лица резко выражались о других высокопоставленных лицах), — что он вовсе не так умен, как об нем обыкновенно говорят.
— Не знаю-с, какой
я начальник! — произнес он голосом, полным некоторой торжественности. — Но знаю, что состав моих чиновников по
своим умственным и нравственным качествам, конечно, есть лучший в Петербурге…
Понимая, вероятно, что в лицее
меня ничему порядочному не научат, он в то же время знал, что
мне оттуда дадут хороший чин и хорошее место, а в России чиновничество до такой степени все заело, в такой мере покойнее, прочнее всего, что родители обыкновенно лучше предпочитают убить, недоразвить в детях
своих человека, но только чтобы сделать из них чиновника.
Во-первых, в Петербурге действительно меха лучше и дешевле; во-вторых,
мне кажется, мы настолько добрые и хорошие знакомые, что церемониться нам в подобных вещах не следует, и смею вас заверить, что даже самые огромные денежные одолжения, по существу
своему, есть в то же время самые дешевые и ничтожные и, конечно, никогда не могут окупить тех высоконравственных наслаждений, которые иногда люди дают друг другу и которые
я в такой полноте встретил для себя в вашем семействе.
За ваши посещения жены моей приношу мою искреннюю благодарность. О, как вы глубоко подметили, что она от
своего доброго, детского взгляда на жизнь неизлечима. Десять лет
я будил и бужу в ней взгляд взрослой женщины и не могу добудиться, и это одна из трагических сторон моей жизни.
— Мингера, разумеется, — отвечал князь с некоторою гримасою. — Приятель этот
своим последним подобострастным разговором с Михайлом Борисовичем просто показался князю противен. — К нам летом собирается приехать в Москву погостить, — присовокупил он: — но только, по
своей немецкой щепетильности, все конфузится и спрашивает, что не стеснит ли нас этим?
Я говорю, что
меня нет, а жену — не знаю.
— Что ж, это не дурно для
меня, — отвечал, в
свою очередь, с усмешкой князь.
—
Я, когда награжден был сим крестом, — продолжал он, указывая с гордостью на
своего Владимира: — приезжаю тогда благодарить генерал-губернатора, всплакал от полноты чувств, — ей-богу!
— Так не угодно ли,
я довезу вас на
своих конях?
Я в эти именно страны и еду, — говорил Елпидифор Мартыныч, явно уже любезничая с ней.
— Знаете что? — начала она потом, прищуривая немного
свои черные глаза, и с этим выражением лица была очень хороша собою. —
Я непременно хочу у вас спросить об одной вещи: что, княгиня сердится на
меня, что ли, за что-нибудь?
— Нет, князь, ваша жизнь не во
мне заключается! — возразила Елена. — Мы с вами птички далеко не одного полета:
я — бедная пташка, которой ни внутри, ни извне ничто не мешает летать, как ей хочется, а вы — аристократический орленок, привязанный многими-многими золотыми нитями к
своей клетке.
— Ну так услышь! Знай это. A propos, encore un mot [Кстати, еще одно слово (франц.).]: вчера приезжал ко
мне этот Елпидифор Мартыныч!.. — И Анна Юрьевна, несмотря на
свой гибкий язык, едва выговаривала эти два дубоватые слова. — Он очень плачет, что ты прогнал его, не приглашаешь и даже не принимаешь: за что это?
— Это не пустые слова, Елена, — возражал, в
свою очередь, князь каким-то прерывистым голосом. —
Я без тебя жить не могу!
Мне дышать будет нечем без твоей любви! Для
меня воздуху без этого не будет существовать, — понимаешь ты?
— Ну, люби
меня, пожалуй, как хочешь!.. — проговорила, наконец, Елена, но лица
своего по-прежнему не обращала к нему.
— К-х-ха! — откашлянулся ей в ответ Елпидифор Мартыныч. — Времена вот какие-с!.. — начал он самой низкой октавой и как бы читая тайные мысли
своей собеседницы. — Сорок лет
я лечил у князей Григоровых, и вдруг негоден стал!..
С ним произошел такого рода случай: он уехал из дому с невыносимой жалостью к жене. «
Я отнял у этой женщины все, все и не дал ей взамен ничего, даже двух часов в день ее рождения!» — говорил он сам себе. С этим чувством пришел он в Роше-де-Канкаль, куда каждодневно приходила из училища и Елена и где обыкновенно они обедали и оставались затем целый день. По
своей подвижной натуре князь не удержался и рассказал Елене
свою сцену с женой. Та выслушала его весьма внимательно.
—
Я думаю!.. — воскликнула Елена. — Ах, какой, однако, ты гадкий человек — ужас! — прибавила она, протягивая
свои красивые ноги по дивану.
—
Я там поселюсь, — начала Анна Юрьевна, обращаясь к гостям
своим, — и буду кататься по свибловским полям на моих милых конях, или, как князь называет их, моих бешеных львах, — чудесно!
—
Мне очень бы желалось знать, — начала она, — что пресловутая Наталья Долгорукова [Наталья Долгорукая (1714—1771) — княгиня Наталья Борисовна Долгорукова, дочь фельдмаршала графа Б.П.Шереметева. Последовала за мужем И.А.Долгоруковым в ссылку. Написала «Записки» о
своей жизни. Судьба ее стала темой поэмы И.И.Козлова, «Дум» К.Ф.Рылеева и других произведений.] из этого самого рода Шереметевых, которым принадлежит теперь Останкино?
«Этот Петербург, товарищи мои по службе, даже комнаты и мебель, словом, все, что напоминает
мне моего богоподобного Михайла Борисовича, все это еще более раскрывает раны сердца моего», — заключал барон
свое письмо, на каковое князь в тот же день послал ему телеграфическую депешу, которою уведомлял барона, что он ждет его с распростертыми объятиями и что для него уже готово помещение, именно в том самом флигеле, где и князь жил.
— Нисколько!
Я даже душевно желаю того по простому чувству справедливости:
я полюбил другую женщину, поэтому и княгиня, если пожелает того, может отдать
свое сердце другому; желаю только в этом случае, чтобы этот другой был человек порядочный!
— Зачем же вы в таком случае спрашивали
меня? Посылайте, за кем хотите! — произнес он и затем, повернувшись на каблуках
своих, проворно ушел к себе: князь полагал, что княгиня всю эту болезнь и желание
свое непременно лечиться у Елпидифора Мартыныча нарочно выдумала, чтобы только помучить его за Елену.
— Но терпеть можно, если остается еще надежда, что человек опомнится когда-нибудь и возвратится к
своему долгу, а тут
я ничего этого не вижу? — полуспросила княгиня.
— И потому, господин его сиятельство, — продолжала Елизавета Петровна, как-то гордо поднимая
свою громадную грудь, — теперь этими пустяками, которые нам дает, не думай у
меня отделаться; как только ребенок родится, он его сейчас же обеспечь двадцатью или тридцатью тысячами, а не то
я возьму да и принесу его супруге на окошко: «На поди, нянчись с ним!» Вы, пожалуйста, так опять ему и передайте.
— Елпидифор Мартыныч, садитесь со
мной и поедемте кататься. Ну, слезайте же поскорее с вашей пролетки! — приказывала она ему, усевшись сама в
свой кабриолет.
— Ах, кстати:
я, не помню, где-то читал, — продолжал барон, прищуривая глаза
свои, — что в Москве есть царь-пушка, из которой никогда не стреляли, царь-колокол, в который никогда не звонили, и кто-то еще, какой-то государственный человек, никогда нигде не служивший.
— Нет, оно более чем одной только формы утверждения законов касается, — возразила ему Елена, — а потому
я все-таки буду держаться моего определения, что законы суть договоры [Законы суть договоры — юридическое и социологическое учение, возникшее в XVIII веке и разрабатывавшееся передовыми мыслителями
своего времени — Беккариа, Руссо и другими.]; и вообразите,
я родилась в известном государстве, когда договоры эти уже были написаны и утверждены, но почему же
я, вовсе не подписавшаяся к ним, должна исполнять их?
—
Я как-то раз гуляла, — начала она, по обыкновению,
своим ровным и кротким голосом, — и вдруг на даче у Жиглинских вижу вашего мужа! Никак не ожидала, что он с ними знаком!
Миклаков сам говорил, что всяк, кто у него побывает, не воспылает потом желанием бывать у него часто; но вместе с тем он, кажется, любил, когда кто заходил к нему, и вряд ли даже помещение
свое держал в таком грязном виде не с умыслом, что вот-де скверно у
меня, а все-таки хорошие люди делают
мне посещения.
— Все мужья на свете,
я думаю, точно так же отзываются о
своих соперниках! — проговорил как бы больше сам с собою Миклаков. — А что, скажите, княгиня когда-нибудь говорила вам что-нибудь подобное об Елене? — спросил он князя.
— А так, — прославьтесь на каком-нибудь поприще: ученом, что ли, служебном, литературном, что и
я, грешный, хотел сделать после
своей несчастной любви, но чего, конечно, не сделал: пусть княгиня, слыша о вашей славе, мучится, страдает, что какого человека она разлюбила и не сумела сберечь его для себя: это месть еще человеческая; но ведь ваша братья мужья обыкновенно в этих случаях вызывают
своих соперников на дуэль, чтобы убить их, то есть как-то физически стараются их уничтожить!
—
Мне, знаешь, наскучило уж бывать в свете! — говорил Архангелов
своему товарищу.
— Перестаньте лгать!..
Я говорить после этого с вами не хочу!.. — произнесла Елена и проворно вошла опять в залу. — Анна Юрьевна, возьмите
меня в
свой кабриолет,
мне ужасно хочется проехаться на вашем коне! — обратилась она к той.
— Отдыхает там от
своего гнева,
я с ним и ехать боюсь — решительно! — отвечала, как бы смеясь, Елена.
—
Я гуляла и так далеко зашла и устала, что расплакалась даже и легла вот тут отдохнуть, — отвечала она, стараясь улыбнуться и поспешно утирая
свои глаза, но г-жа Петицкая заметила, конечно, расстроенный вид Елены.
— Ужин для
меня, — толковал он
своим собеседникам, — самая приятная вещь, так как человек, покончив всякого рода сношения с себе подобными, делается, наконец, полным распорядителем самого себя,
своих мыслей и
своих чувств.
— Что делать! — произнес в
свою очередь невеселым голосом Миклаков. — Но
мне хотелось бы, — прибавил он с некоторою улыбкою, — не только что вестником вашим быть, но и врачом вашим душевным: помочь и пособить вам сколько-нибудь.
—
Я тут ничего не говорю о князе и объясняю только различие между
своими словами и чужими, — отвечал Миклаков, а сам с собой в это время думал: «Женщине если только намекнуть, что какой-нибудь мужчина не умен, так она через неделю убедит себя, что он дурак набитейший». — Ну, а как вы думаете насчет честности князя? — продолжал он допрашивать княгиню.
—
Я опять-таки повторяю вам, — возразил Миклаков, — что
я желаю только знать ваше мнение, а
своего никакого вам не говорю.
— Нет, не потому, — сказала она явно сердитым голосом, — а вот, например, другой бы муж всю жизнь
меня стал обманывать, а он этого, по
своей честности, не в состоянии был сделать: говорит
мне прямо и искренно!
— Что ж прямо и искренно говорить!.. — возразил Миклаков. — Это, конечно, можно делать из честности, а, пожалуй, ведь и из полного неуважения к личности другого… И
я так понимаю-с, — продолжал он, расходившись, — что князь очень милый, конечно, человек, но барчонок, который
свой каприз ставит выше счастия всей жизни другого: сначала полюбил одну женщину — бросил; потом полюбил другую — и ту, может быть, бросит.
— Она пока еще не соглашается с таким моим мнением, но, во всяком случае, решилась понемногу начать развлекать себя, и
я в этом случае предложил ей
свое товарищество и партнерство.
Прошло недели две. Князь и княгиня, каждодневно встречаясь, ни слова не проговорили между собой о том, что
я описал в предыдущей главе: князь делал вид, что как будто бы он и не получал от жены никакого письма, а княгиня — что к ней вовсе и не приходил Миклаков с
своим объяснением; но на душе, разумеется, у каждого из них лежало все это тяжелым гнетом, так что им неловко было даже на долгое время оставаться друг с другом, и они каждый раз спешили как можно поскорей разойтись по
своим отдельным флигелям.
— Нет, что же за холодно;
я еще ни разу не надевал
своего осеннего пальто! — возразил барон, желая, кажется, представить из себя здорового и крепкого мужчину.
— Скажите, когда бывают влюблены и им отвечают взаимно, то пишут такие письма? — проговорил барон и, вынув из
своего бумажника маленькую записочку, подал ее Анне Юрьевне. Письмо это было от княгини, писанное два дня тому назад и следующего содержания: «Вы просите у
меня „Московских ведомостей“ [«Московские ведомости» — газета, издававшаяся с 1756 года. В 1863 году была арендована реакционерами М.Н.Катковым и П.М.Леонтьевым.], извините,
я изорвала их на папильотки, а потому можете сегодня сидеть без газет!»
— Тут, конечно, — начала она, делая гримасу и как бы все внимание
свое устремляя на лошадь, — по поводу того, что вы будете жить в одном доме со
мной, пойдут в Москве разные толки, но
я их нисколько не боюсь.
— А
я еще и меньше того! — подтвердил барон; но передать
своим хозяевам о переезде к Анне Юрьевне он, как мы видели, едва только решился за последним обедом на даче, а когда перебрались в город, так и совсем перестал бывать у Григоровых.
— Хороша ли у
меня ботинка? — спросила Анна Юрьевна, протягивая к нему
свою ногу, обутую, в самом деле, в весьма красивую ботинку.
— А хорош ли у
меня сапог? — отвечал ей на это барон, подставляя
свою ногу под ногу Анны Юрьевны и приподнимая ту немного от пола.