Неточные совпадения
Любимец трех государей [Любимец трех государей — Александра I, Николая I и Александра II.], Михайло Борисович
в прежнее суровое время как-то двоился:
в кабинете своем он был друг ученых и литераторов и говорил
в известном тоне, а
в государственной деятельности своей все старался свести на почву законов, которые он
знал от доски до доски наизусть и с этой стороны, по общему мнению, был непреоборим.
Генерал очень хорошо
знал, что
в прежнее, более суровое время Михайло Борисович не стал бы ему очень противодействовать и даже привел бы, вероятно, статью закона, подтверждающую желание генерала, а теперь…
— Вы, может быть,
знаете, — отнесся уже прямо к нему Михайло Борисович, — что одно известное лицо желает продать свой дом
в казну.
— Не знаю-с, насколько он умен! — резко отвечал Михайло Борисович, выпивая при этом свою обычную рюмку портвейну;
в сущности он очень хорошо
знал, что генерал был умен, но только тот всегда подавлял его своей аляповатой и действительно уж ни перед чем не останавливающейся натурой, а потому Михайло Борисович издавна его ненавидел.
— Не знаю-с, какой я начальник! — произнес он голосом, полным некоторой торжественности. — Но
знаю, что состав моих чиновников по своим умственным и нравственным качествам, конечно, есть лучший
в Петербурге…
Марья Васильевна обмерла от страха. Слова племянника были слишком дерзки, потому что барон именно и оказывал Михайле Борисовичу некоторые услуги по поводу одной его старческой и, разумеется, чисто физической привязанности на стороне: он эту привязанность сопровождал
в театр, на гулянье, и вообще даже несколько надзирал за ней. Старушка все это очень хорошо
знала и от всей души прощала мужу и барону.
Понимая, вероятно, что
в лицее меня ничему порядочному не научат, он
в то же время
знал, что мне оттуда дадут хороший чин и хорошее место, а
в России чиновничество до такой степени все заело,
в такой мере покойнее, прочнее всего, что родители обыкновенно лучше предпочитают убить, недоразвить
в детях своих человека, но только чтобы сделать из них чиновника.
Вы совершенно справедливо как-то раз говорили, что нынче не только у нас, но и
в европейском обществе, человеку, для того, чтобы он был не совершеннейший пошляк и поступал хоть сколько-нибудь честно и целесообразно, приходится многое самому изучить и
узнать.
— А бог его
знает… Может, и несчастье случилось, — говорил кондуктор, уходя от нее
в одну из дверей.
Старушка сначала
в ужас пришла от этой новости; потом тщилась отговорить безумца от его намерения, убеждая его тем, что он очень еще молод и не
знает ни себя, ни своего сердца, и, наконец, по крайней мере, себя хотела выгородить
в этом случае и восклицала, что она, как Пилат [Пилат, Понтий — римский наместник (прокуратор) иудейской провинции
в 26-36-х годах I века, упоминается
в евангельских сказаниях.], умывает тут руки!..
— Мингера, разумеется, — отвечал князь с некоторою гримасою. — Приятель этот своим последним подобострастным разговором с Михайлом Борисовичем просто показался князю противен. — К нам летом собирается приехать
в Москву погостить, — присовокупил он: — но только, по своей немецкой щепетильности, все конфузится и спрашивает, что не стеснит ли нас этим? Я говорю, что меня нет, а жену — не
знаю.
Ограниченность применения женского труда
в ту эпоху
в России вынуждала девушек стремиться к получению преимущественно педагогического и медицинского образования.] мать очень мало понимала и гораздо больше бы желала, чтобы она вышла замуж за человека с обеспеченным состоянием, или, если этого не случится, она, пожалуй, не прочь бы была согласиться и на другое,
зная по многим примерам, что
в этом положении живут иногда гораздо лучше, чем замужем…
— Да, вашим, но не моим, а князь — мой знакомый, вы это очень хорошо
знаете, и я просила бы вас не унижать меня
в глазах его, — проговорила резко Елена.
Я никогда не скажу больному, что у него; должен это
знать я, а не он: он
в этом случае человек темный, его только можно напугать тем.
— Напрасно, совершенно напрасно так думаете! — подхватила Елена. — И
в этом случае вы, по-моему, мало себя
знаете.
— Поверьте вы мне-с, — продолжала она милым, но
в то же время несколько наставническим тоном, — я
знаю по собственному опыту, что единственное счастье человека на земле — это труд и трудиться; а вы, князь, извините меня, ничего не делаете…
Дело
в том, что, как князь ни старался представить из себя материалиста, но,
в сущности, он был больше идеалист, и хоть по своим убеждениям твердо был уверен, что одних только нравственных отношений между двумя любящимися полами не может и не должно существовать, и хоть вместе с тем
знал даже, что и Елена точно так же это понимает, но сказать ей о том прямо у него никак не хватало духу, и ему казалось, что он все-таки оскорбит и унизит ее этим.
— Вот за что! — произнесла Елизавета Петровна: она давно и хорошо
знала Иллионского и никак не предполагала, чтобы он когда-нибудь и
в чем-нибудь позволил себе быть мучеником за правду.
— Только они меня-то, к сожалению, не
знают… — продолжала между тем та, все более и более приходя
в озлобленное состояние. — Я бегать да подсматривать за ними не стану, а прямо дело заведу: я мать, и мне никто не запретит говорить за дочь мою. Господин князь должен был понимать, что он — человек женатый, и что она — не уличная какая-нибудь девчонка, которую взял, поиграл да и бросил.
— Ну, там кому
знаете! — произнесла госпожа Жиглинская почти повелительно: она предчувствовала, что Елпидифор Мартыныч непременно пожелает об этом довести до сведения князя, и он действительно пожелал, во-первых, потому, что этим он мог досадить князю, которого он
в настоящее время считал за злейшего врага себе, а во-вторых, сделать неприятность Елене, которую он вдруг почему-то счел себя вправе ревновать.
Покуда княгиня приводила себя
в порядок, Анна Юрьевна ходила взад и вперед по комнате, и мысли ее приняли несколько иное течение: прежде видя князя вместе с княгиней и принимая
в основание, что последняя была tres apathique, Анна Юрьевна считала нужным и неизбежным, чтобы он имел какую-нибудь альянс на стороне; но теперь,
узнав, что он уже имеет таковую, она стала желать, чтобы и княгиня полюбила кого-нибудь постороннего, потому что женщину, которая верна своему мужу, потому что он ей верен, Анна Юрьевна еще несколько понимала; но чтобы женщина оставалась безупречна, когда муж ей изменил, — этого даже она вообразить себе не могла и такое явление считала почти унижением женского достоинства; потому, когда княгиня, наконец, вышла к ней, она очень дружественно встретила ее.
Совет кузины,
в отношении Жиглинских, князь выполнил на другой же день, и выполнил его весьма деликатно.
Зная, когда Елены наверное не бывает дома, он послал к старухе Жиглинской своего управляющего, который явился к Елизавете Петровне и вручил ей от князя пакет с тремястами рублей серебром.
— Я это
знаю очень хорошо! — возразила Елена. — Но она
в таком только случае не извинительна, когда кто прямо говорит: «Я вас не люблю, а люблю другую!», а если говорят напротив…
— Мне очень бы желалось
знать, — начала она, — что пресловутая Наталья Долгорукова [Наталья Долгорукая (1714—1771) — княгиня Наталья Борисовна Долгорукова, дочь фельдмаршала графа Б.П.Шереметева. Последовала за мужем И.А.Долгоруковым
в ссылку. Написала «Записки» о своей жизни. Судьба ее стала темой поэмы И.И.Козлова, «Дум» К.Ф.Рылеева и других произведений.] из этого самого рода Шереметевых, которым принадлежит теперь Останкино?
— Я потому и позволяю себе говорить это
в присутствии князя, — подхватила Елена, — что он
в этом случае совершенно исключение:
в нем, сколько я
знаю его, ничего нет княжеского.
— Совершенно согласен, но
в таковой мере виновата и княгиня: зачем она шла замуж, не
узнав хорошенько человека?
— Вы, мой милый Эдуард, — отвечал он, — вероятно не
знаете, что существует довольно распространенное мнение, по которому полагают, что даже уголовные преступления — поймите вы, уголовные! — не должны быть вменяемы
в вину, а уж
в деле любви всякий французский роман вам докажет, что человек ничего с собой не поделает.
Он уже давно
узнал Елену, возвращавшуюся из Москвы. О том, что Жиглинские будут
в Останкине жить и даже переехали с ними
в один день, князь до сих пор еще не говорил жене.
Ей казалось, что он тогда, по необходимости, будет больше бывать дома и не станет каждый день скакать
в Москву для свидания с предметом своей страсти, а таким образом мало-помалу и забудет Елену; но, по переезде на дачу, князь продолжал не бывать дома, — это уже начинало княгиню удивлять и беспокоить, и тут вдруг она
узнает, что Елена не только что не
в Москве, но даже у них под боком живет: явно, что князь просто возит ее за собой.
Разузнать обо всем этом и подробно выведать княгиня могла через одного только Елпидифора Мартыныча,
в преданность которого она верила и наперед почти была убеждена, что он все уже и
знает. Получив от княгини приглашение посетить ее больную, Елпидифор Мартыныч сейчас же воспылал гордостью.
— Д-да… — протянула ему
в ответ княгиня. — А что, скажите, вы ее
знаете хорошо? — прибавила она, помолчав немного.
Будь князь понастойчивей, он, может быть, успел бы втолковать ей и привить свои убеждения, или, по крайней мере, она стала бы притворяться, что разделяет их; но князь, как и с большей частью молодых людей это бывает, сразу же разочаровался
в своей супруге, отвернулся от нее умственно и не стал ни слова с ней говорить о том, что составляло его суть, так что с этой стороны княгиня почти не
знала его и видела только, что он знакомится с какими-то странными людьми и бог
знает какие иногда странные вещи говорит.
— Да,
знаю! Нет, сударыня,
в нынешнем веке не
узнаешь ничего: по-нашему, кажется, вот непременно следовало, чтобы вышло так, а выйдет иначе! — проговорил Елпидифор Мартыныч и затем, встав с лавочки, стал застегивать свое пальто. — Пора, однако, — заключил он.
— Да, не согласен, — отвечал барон, хотя,
в сущности, он решительно не
знал, с чем он, собственно, тут не согласен.
— Кроме того-с, — продолжала Елена, вся раскрасневшаяся даже
в лице, — всех законов
знать нельзя, это требование невыполнимое, чтобы неведением законов никто не отзывался: иначе людям некогда было бы ни землю пахать, ни траву косить, ни дорог себе строить. Они все время должны были бы изучать законы; люди, хорошо знающие законы, как, например, адвокаты, судьи, огромные деньги за это получают.
— Я согласен, что нельзя
знать всех законов
в подробностях, — сказал барон, — но главные, я думаю, все вообще
знают: кто же не
знает, что воровство, убийство есть преступление?
— Да!.. Так называемой брачной верности они бог
знает какое значение придают; я совершенно согласен, что брак есть весьма почтенный акт, потому что
в нем нарождается будущее человечество, но что же
в нем священного-то и таинственного?
Миклаков
в молодости отлично кончил курс
в университете, любил очень читать и потому много
знал; но
в жизни как-то ему не повезло:
в службе он дотянул только до бухгалтера, да и тут его терпели потому, что обязанности свои он
знал в совершенстве, и начальники его обыкновенно говорили про него: «Миклаков, как бухгалтер, превосходный, но как человек — пренеприятный!» Дело
в том, что при служебных объяснениях с своими начальствующими лицами он нет-нет да и ввернет почти каждому из них какую-нибудь колкость.
Вследствие таковых качеств, успех его
в литературе был несомненный: публика начала его
знать и любить; но зато журналисты скоро его разлюбили: дело
в том, что, вступая почти
в каждую редакцию, Миклаков, из довольно справедливого, может быть, сознания собственного достоинства и для пользы самого же дела, думал там овладеть сейчас же умами и господствовать, но это ему не совсем удавалось; и он, обозлившись, обыкновенно начинал довольно колко отзываться и об редакторах и об их сотрудниках.
Высмотрев на гулянье
в саду княгиню и
узнав с достоверностью, кто она такая, г-жа Петицкая раз, когда княгиня сидела одна на террасе, подошла к решетке их садика.
— Да, то есть муж мой, собственно,
знал их хорошо, даже очень хорошо! — повторила г-жа Петицкая с какой-то странной усмешкою. — Он рассказывал мне, как
в молодости проиграл у них
в доме три тысячи рублей, и не то что,
знаете, проиграл, а просто был очень пьян, и у него их вытащили из кармана и сказали потом, что он их проиграл!
— Говорят, что было! — подтвердила г-жа Петицкая самым невинным голосом, хотя очень хорошо
знала, что никто ей ничего подобного не говорил и что все это она сама выдумала, и выдумала даже
в настоящую только минуту.
— Не
знаю, — отвечала с небольшою досадой г-жа Петицкая, — я
знаю только одно, — продолжала она каким-то шипящим голосом, — что она развратнейшее существо
в мире!
— Пойдемте, Елена Николаевна; вы, я
знаю,
в темноте не умеете ходить одни! — сказал он ей ласковым голосом.
— Потому, что я опытней ее
в жизни и лучше
знаю людей.
— Я не знаю-с! Они хлопочут устроить себе царство блаженства на небесах, а мы с вами на земле, и что возможнее
в этом случае, я не берусь еще на себя решить.
В это самое время мимо князя проехал на своих вяточках Елпидифор Мартыныч и сделал вид, что как будто бы совершенно не
узнал его.
— Мне,
знаешь, наскучило уж бывать
в свете! — говорил Архангелов своему товарищу.
— Но ты только выслушай меня… выслушай несколько моих слов!.. — произнесла Елизавета Петровна вкрадчивым голосом. — Я, как мать, буду говорить с тобою совершенно откровенно: ты любишь князя, — прекрасно!.. Он что-то такое дурно поступил против тебя, рассердил тебя, — прекрасно! Но дай пройти этому хоть один день, обсуди все это хорошенько, и ты увидишь, что тебе многое
в ином свете представится! Я сама любила и
знаю по опыту, что все потом иначе представляется.
— Но где же может быть князь? — спросила Елизавета Петровна, все более и более приходя
в досаду на то, что Марфуша не застала князя дома: теперь он письмо получит, а приглашение, которое поручила ему Елизавета Петровна передать от себя, не услышит и потому бог
знает чем все может кончиться.