Неточные совпадения
Вы
знаете,
вся жизнь моя была усыпана тернием, и самым колючим из них для меня была лживость и лесть окружавших меня людей (в сущности, Александра Григорьевна только и дышала одной лестью!..); но на склоне дней моих, — продолжала она писать, — я встретила человека, который не только сам не в состоянии раскрыть уст своих для лжи, но гневом и ужасом исполняется, когда слышит ее и в словах других.
— Я сделала
все, — начала она, разводя руками, — что предписывала мне дружба; а вы поступайте, как хотите и как
знаете.
— Мы с Еспером Иванычем из-под горы еще вас
узнали, — начала она совершенно свободным тоном: — едут
все шагом, думаем: верно это Михайло Поликарпыч лошадей своих жалеет!
— И поэтому
знаешь, что такое треугольник и многоугольник… И теперь всякая земля, — которою владею я, твой отец, словом
все мы, — есть не что иное, как неправильный многоугольник, и, чтобы вымерять его, надобно вымерять углы его… Теперь, поди же сюда!
Та была по натуре своей женщина суровая и деспотичная, так что
все даже дочери ее поспешили бог
знает за кого повыйти замуж, чтобы только спастись от маменьки.
В губернии Имплев пользовался большим весом: его ум, его хорошее состояние, — у него было около шестисот душ, — его способность сочинять изворотливые, и всегда несколько колкого свойства, деловые бумаги, — так что их
узнавали в присутственных местах без подписи: «Ну, это имплевские шпильки!» — говорили там обыкновенно, —
все это внушало к нему огромное уважение.
Про Еспера Иваныча и говорить нечего: княгиня для него была святыней, ангелом чистым, пред которым он и подумать ничего грешного не смел; и если когда-то позволил себе смелость в отношении горничной, то в отношении женщины его круга он, вероятно, бежал бы в пустыню от стыда, зарылся бы навеки в своих Новоселках, если бы только
узнал, что она его подозревает в каких-нибудь, положим, самых возвышенных чувствах к ней; и таким образом
все дело у них разыгрывалось на разговорах, и то весьма отдаленных, о безумной, например, любви Малек-Аделя к Матильде […любовь Малек-Аделя к Матильде.
Имплев не
знал, куда себя и девать: только твердое убеждение, что княгиня говорит
все это и предлагает по истинному доброжелательству к нему, удержало его от ссоры с нею навеки.
Зная, что Еспер Иваныч учение и образование предпочитает
всему на свете, княгиня начала, по преимуществу, свою воспитанницу учить, и что эти операции совершались над ней неупустительно и в обильном числе, мы можем видеть из последнего письма девушки.
— Грамоте, ваше высокородие, я не
знаю;
все равно, пожалуйте-с.
Все гимназисты с любопытством последовали за ним. Они
знали много случаев, как Дрозденко умел распоряжаться с негодяями-мальчишками: ни сострадания, ни снисхождения у него уж в этом случае не было.
—
Знаю,
все знаю! — воскликнул Павел и закрыл лицо руками.
—
Знаешь что, — начала она неторопливо, — мне мой музыкальный учитель говорил, что музыка без правил
все равно, что человек без ума.
— Это что такое еще он выдумал? — произнес полковник, и в старческом воображении его начала рисоваться картина, совершенно извращавшая
все составленные им планы: сын теперь хочет уехать в Москву, бог
знает сколько там денег будет проживать — сопьется, пожалуй, заболеет.
— Ну да, я
знал, что это дяденька
все! — произнес он. — Одни ведь у него наставленья-то тебе: отец у тебя — дурак… невежда…
— Так что же вы говорите, я после этого уж и не понимаю! А
знаете ли вы то, что в Демидовском студенты имеют единственное развлечение для себя — ходить в Семеновский трактир и пить там? Большая разница Москва-с, где — превосходный театр, разнообразное общество, множество библиотек, так что, помимо ученья, самая жизнь будет развивать меня, а потому стеснять вам в этом случае волю мою и лишать меня, может быть, счастья
всей моей будущей жизни — безбожно и жестоко с вашей стороны!
Все поднялись. Полковник сейчас же подал Александре Григорьевне руку. Это был единственный светский прием, который он очень твердо
знал.
— И, пожалуйста, совершенно откровенно: я хочу, чтоб Поль
все знал, — прибавила m-me Фатеева.
— Кажется,
знает!.. — отвечала Фатеева довольно холодно. — По крайней мере, я слышала, что муж к ней и к Есперу Иванычу, как к родственникам своим, писал обо
всем, и она, вероятно, больше симпатизирует ему.
— Да,
знаю,
знаю, за тебя мне бог
все это мстит! — говорил он, кивая своему видению, как бы старому приятелю, головой…
Невдалеке от зеркала была прибита лубочная картина: «Русский мороз и немец», изображающая уродливейшего господина во фраке и с огромнейшим носом, и на него русский мужик в полушубке замахивался дубиной, а внизу было подписано: «Немец, береги свой нос, идет русский мороз!»
Все сие помещение принадлежало Макару Григорьеву Синькину, московскому оброчному подрядчику, к которому, как мы
знаем, Михаил Поликарпыч препроводил своего сына…
— Не
знаю, — отвечал Макар Григорьев, как бы нехотя. — Конечно, что нам судить господ не приходится, только то, что у меня с самых первых пор, как мы под власть его попали,
все что-то неладно с ним пошло, да и до сей поры, пожалуй, так идет.
— Не люблю я этих извозчиков!.. Прах его
знает — какой чужой мужик, поезжай с ним по
всем улицам! — отшутилась Анна Гавриловна, но в самом деле она не ездила никогда на извозчиках, потому что это казалось ей очень разорительным, а она обыкновенно каждую копейку Еспера Иваныча, особенно когда ей приходилось тратить для самой себя, берегла, как бог
знает что.
— Что любит ее или нет господин Постен — этого я не
знаю; это можно говорить только гадательно; но что господин Фатеев погубил ее жизнь и заел
весь ее век — это
всем известно.
— Век ее заел! — воскликнула Анна Гавриловна. — А кто бы ее и взял без него!.. Приехавши сюда, мы
все узнали: княгиня только по доброте своей принимала их, а не очень бы они стоили того. Маменька-то ее
все именье в любовников прожила, да и дочка-то, верно, по ней пойдет.
Все это Павлу, не видавшему почти никогда парадного и свежего убранства комнат, показалось бог
знает какою роскошью.
— Да, порядочная, но она нам заменяет горы; а горы, вы
знаете, полезны для развития дыхательных органов, — ответил Неведомов. — Вот свободные нумера: один, другой, третий! — прибавил он, показывая на пустые комнаты, в которые Павел во
все заглянул; и они ему, после квартиры Макара Григорьева, показались очень нарядными и чистыми.
Вихров
все это
знал, но, тем не менее, и эту лекцию записал с буквальною точностью.
— Потому что вы описываете жизнь, которой еще не
знаете; вы можете написать теперь сочинение из книг, — наконец, описать ваши собственные ощущения, — но никак не роман и не повесть! На меня, признаюсь, ваше произведение сделало очень, очень неприятное впечатление; в нем выразилась или весьма дурно направленная фантазия, если вы
все выдумали, что писали… А если же нет, то это, с другой стороны, дурно рекомендует вашу нравственность!
— Ну, батюшка, — обратился он как-то резко к Неведомову, ударяя того по плечу, — я сегодня кончил Огюста Конта [Конт Огюст (1798—1857) — французский буржуазный философ, социолог, субъективный идеалист, основатель так называемого позитивизма.] и могу сказать, что
все, что по части философии
знало до него человечество, оно должно выкинуть из головы, как совершенно ненужную дрянь.
— Нет-с, можно, если она удовлетворяет
всем требованиям моего ума. Ведь, не правда ли, что я прав? — обратился Салов прямо уже к Павлу. — Вы, конечно,
знаете, что отыскивают
все философии?
— Начало
всех начал, — повторил Салов. — А Конт им говорит: «Вы никогда этого начала не
знали и не
знаете, а
знаете только явления, — и явления-то только в отношении к другому явлению, а то явление, в свою очередь, понимаете в отношении этого явления, — справедливо это или нет?
— К чему вы мне
все это говорите! — перебил его уже с некоторою досадой Неведомов. — Вы очень хорошо
знаете, что ни вашему уму, ни уму Вольтера и Конта, ни моему собственному даже уму не уничтожить во мне тех верований и образов, которые дала мне моя религия и создало воображение моего народа.
— Очень многому! — отвечал он. — Покуда существуют другие злоупотребительные учреждения, до тех пор о суде присяжных и думать нечего: разве может существовать гласный суд, когда произвол административных лиц доходит бог
знает до чего, — когда существует крепостное право?..
Все это на суде, разумеется, будет обличаться, обвиняться…
— Не
знаю. Он теперь продал
все свое маленькое состояньице и с этими деньгами едет за границу, чтобы доканчивать свое образование.
— Вот они где тут! — воскликнул толстяк и, потом, пошел со
всеми здороваться: у каждого крепко стискивал руку, тряс ее; потом, с каждым целовался, не исключая даже и Вихрова, которого он и не
знал совсем.
Макар Григорьев видал
всех, бывавших у Павла студентов, и разговаривал с ними: больше
всех ему понравился Замин, вероятно потому, что тот толковал с ним о мужичках, которых, как мы
знаем, Замин сам до страсти любил, и при этом, разумеется, не преминул представить, как богоносцы, идя с образами на святой неделе, дикими голосами поют: «Христос воскресе!»
M-me Гартунг, жившая, как мы
знаем, за ширмами, перебиралась в этот день со
всем своим скарбом в кухню.
В последние именины повторилось то же, и хотя Вихров не хотел было даже прийти к нему,
зная наперед, что тут
все будут заняты картами, но Салов очень его просил, говоря, что у него порядочные люди будут; надобно же, чтоб они и порядочных людей видели, а то не Неведомова же в подряснике им показывать.
— У тебя некоторые наливки не подварены. Мы не
знаем, какие еще Павлу Михайловичу понравятся и какие он будет кушать, так подвари
все, чтобы
все были подслащены.
— Я не
знаю, как у других едят и чье едят мужики — свое или наше, — возразил Павел, — но
знаю только, что
все эти люди работают на пользу вашу и мою, а потому вот в чем дело: вы были так милостивы ко мне, что подарили мне пятьсот рублей; я желаю, чтобы двести пятьдесят рублей были употреблены на улучшение пищи в нынешнем году, а остальные двести пятьдесят — в следующем, а потом уж я из своих трудов буду высылать каждый год по двести пятидесяти рублей, — иначе я с ума сойду от мысли, что человек, работавший на меня — как лошадь, — целый день, не имеет возможности съесть куска говядины, и потому прошу вас завтрашний же день велеть купить говядины для
всех.
— Нет, не был! Со
всеми с ними дружен был, а тут как-то перед самым их заговором, на счастье свое, перессорился с ними! Когда государю подали список
всех этих злодеев, первое слово его было: «А Коптин — тут, в числе их?» — «Нет», — говорят. — «Ну, говорит, слава богу!» Любил,
знаешь, его, дорожил им. Вскоре после того в флигель-адъютанты было предложено ему — отказался: «Я, говорит, желаю служить отечеству, а не на паркете!» Его и послали на Кавказ: на, служи там отечеству!
— О, поди-ка — с каким гонором, сбрех только: на Кавказе-то начальник края прислал ему эту,
знаешь, книгу дневную, чтобы записывать в нее, что делал и чем занимался. Он и пишет в ней: сегодня занимался размышлением о выгодах моего любезного отечества, завтра там — отдыхал от сих мыслей, — таким шутовским манером
всю книгу и исписал!.. Ему дали генерал-майора и в отставку прогнали.
— Не
знаю, вот он мне раз читал, — начал он, показывая головой на сына, — описание господина Гоголя о городничем, — прекрасно написано:
все верно и справедливо!
— А то
знаете еще что, — продолжала она, расходившись, — у папаши работал плотник и какой ведь неосторожный народ! — рубил да топором себе
все четыре пальца и отрубил; так и валяются пальцы-то в песке! Я сама видела.
У Павла, как всегда это с ним случалось во
всех его увлечениях, мгновенно вспыхнувшая в нем любовь к Фатеевой изгладила
все другие чувствования; он безучастно стал смотреть на горесть отца от предстоящей с ним разлуки… У него одна только была мысль, чтобы как-нибудь поскорее прошли эти несносные два-три дня — и скорее ехать в Перцово (усадьбу Фатеевой). Он по нескольку раз в день призывал к себе кучера Петра и расспрашивал его,
знает ли он дорогу в эту усадьбу.
И
все это Иван говорил таким тоном, как будто бы и в самом деле
знал дорогу. Миновали, таким образом, они Афанасьево, Пустые Поля и въехали в Зенковский лес. Название, что дорога в нем была грязная, оказалось слишком слабым: она была адски непроходимая,
вся изрытая колеями, бакалдинами; ехать хоть бы легонькою рысью было по ней совершенно невозможно: надо было двигаться шаг за шагом!
А m-lle Прыхина, молча подавшая при его приходе ему руку, во
все это время смотрела на него с таким выражением, которым как бы ясно говорила: «О, голубчик!
Знаю я тебя;
знаю, зачем ты сюда приехал!»
Павел решительно не
знал куда девать себя; Клеопатра Петровна тоже как будто бы пряталась и, совершенно как бы не хозяйка, села, с плутоватым, впрочем, выражением в лице, на довольно отдаленный стул и посматривала на
все это. Павел поместился наконец рядом с становою; та приняла это прямо за изъявление внимания к ней.
Павел, под влиянием мысли о назначенном ему свидании, начал одну из самых страстных арий, какую только он
знал, и
весь огонь, которым горела душа его, как бы перешел у него в пальцы: он играл очень хорошо! M-me Фатеева, забыв всякую осторожность, впилась в него своими жгучими глазами, а m-lle Прыхина, закинув голову назад, только восклицала...