Неточные совпадения
— Нет, не то, врешь, не то!.. — возразил полковник, грозя Павлу пальцем, и не хотел,
кажется, далее продолжать своей мысли. —
Я жизни, а не то что денег, не пожалею тебе; возьми вон мою голову, руби ее, коли надо она тебе! — прибавил он почти с всхлипыванием в голосе. Ему очень уж было обидно, что сын
как будто бы совсем не понимает его горячей любви. — Не пятьсот рублей
я тебе дам, а тысячу и полторы в год, только не одолжайся ничем дяденьке и изволь возвратить ему его деньги.
—
Кажется, знает!.. — отвечала Фатеева довольно холодно. — По крайней мере,
я слышала, что муж к ней и к Есперу Иванычу,
как к родственникам своим, писал обо всем, и она, вероятно, больше симпатизирует ему.
— Не люблю
я этих извозчиков!.. Прах его знает —
какой чужой мужик, поезжай с ним по всем улицам! — отшутилась Анна Гавриловна, но в самом деле она не ездила никогда на извозчиках, потому что это
казалось ей очень разорительным, а она обыкновенно каждую копейку Еспера Иваныча, особенно когда ей приходилось тратить для самой себя, берегла,
как бог знает что.
— Потому что, — продолжал Неведомов тем же спокойным тоном, — может быть,
я, в этом случае, и не прав, — но
мне всякий позитивный, реальный, материальный,
как хотите назовите, философ уже не по душе, и
мне кажется, что все они чрезвычайно односторонни: они думают, что у человека одна только познавательная способность и есть — это разум.
—
Какое показалось! Сделай милость,
я вольты-то сам умею передергивать, — объяснил тот. — Наконец, у него все брильянты фальшивые.
Госпожа Татьяна эта,
я уверен, в то время,
как встретилась с Онегиным на бале, была в замшевых башмаках — ну, и ему она могла
показаться и светской, и неприступной, но
как же поэт-то не видел тут обмана и увлечения?
—
Какая откровенность к совершенно постороннему мужчине! Вам бы,
кажется, когда пришла к вам такая несчастная женщина, прийти ко
мне и сказать:
я бы,
как женщина, лучше сумела ее успокоить.
—
Я к вам писал, — начал Павел несколько сурово (ему
казался очень уж противен Салов всеми этими проделками), — писал, так
как вы сочинили комедию, то и
я тоже произвел, но только роман.
И никто этих женщин, сколько
я ни прислушивался к толкам об них, не пожалел даже; а потому
я хочу сказать за них слово,
как рыцарь ихний, выхожу за них на печатную арену и, сколько
мне кажется, заступлюсь за них — если не очень даровито, то, по крайней мере, горячо и совершенно искренно!..
— Может быть, он и ту способность имеет; а что касается до ума его, то вот именно
мне всегда
казалось, что у него один из тех умов, которые, в
какую область хотите поведите, они всюду пойдут за вами и везде все будут понимать настоящим образом… качество тоже, полагаю, немаловажное для писателя.
—
Я к нему тогда вошла, — начала m-lle Прыхина, очень довольная,
кажется, возможностью рассказать о своих деяниях, — и прямо ему говорю: «Петр Ермолаевич, что, вы вашу жену намерены оставить без куска хлеба, за что, почему,
как?» — просто к горлу к нему приступила. Ну, ему,
как видно, знаете, все уже в жизни надоело. «Эх, говорит, давайте перо,
я вам подпишу!». Батюшка-священник уже заранее написал завещание; принесли ему, он и подмахнул все состояние Клеопаше.
Казначей-то уж очень и не разыскивал: посмотрел
мне только в лицо и словно пронзил
меня своим взглядом; лучше бы,
кажись, убил
меня на месте; сам уж не помню
я,
как дождался вечера и пошел к целовальнику за расчетом, и не то что
мне самому больно хотелось выпить, да этот мужичонко все приставал: «Поднеси да поднеси винца, а не то скажу — куда ты мешок-то девал!».
— Да что ж такое
мне вам рассказать, — проговорил он. — Вы,
кажись, знаете Катерину Петровну Плавину: сын-то ее словно бы жил с вами,
как вы в гимназии учились?
—
Я хотела вам сказать, — продолжала Клеопатра Петровна, —
как и прежде говорила, что
мне невыносимо становится мое положение;
я никуда не могу
показаться, чтобы не видеть оскорбительных взглядов…
— Ах, непременно и, пожалуйста, почаще! — воскликнула Мари,
как бы спохватившись. — Вот вы говорили, что
я с ума могу сойти,
я и теперь какая-то совершенно растерянная и решительно не сумела, что бы вам выбрать за границей для подарка; позвольте вас просить, чтобы вы сами сделали его себе! — заключила она и тотчас же с поспешностью подошла, вынула из стола пачку ассигнаций и подала ее доктору: в пачке была тысяча рублей, что Ришар своей опытной рукой сейчас,
кажется, и ощутил по осязанию.
— Прежде всего — вы желали знать, — начал Абреев, — за что вы обвиняетесь… Обвиняетесь вы, во-первых, за вашу повесть, которая,
кажется, называется: «Да не осудите!» — так
как в ней вы хотели огласить и распространить учения Запада, низвергнувшие в настоящее время весь государственный порядок Франции; во-вторых, за ваш рассказ, в котором вы идете против существующего и правительством признаваемого крепостного права, — вот все обвинения, на вас взводимые; справедливы ли они или нет,
я не знаю.
Из всех этих сведений
я доволен был по крайней мере тем, что старший Захаревский,
как видно, был человек порядочный, и
я прямо поехал к нему. Он принял
меня с удивлением,
каким образом
я попал к ним в город, и когда
я объяснил ему,
каким именно, это,
кажется, очень подняло
меня в глазах его.
От этих житейских разговоров Захаревский с явным умыслом перешел на общие вопросы; ему,
кажется, хотелось определить себе степень моей либеральности и узнать даже,
как и что
я — в смысле религии.
Это,
как я очень хорошо видел,
показалось Захаревскому уже немножко сильным или даже просто глуповатым.
— Не изменю-с! И
как же изменить ее, — продолжал Иван Кононов с некоторою уже усмешкою, — коли
я, извините
меня на том, вашего духовенства видеть не могу с духом спокойным; кто хошь,
кажется, приди ко
мне в дом, — калмык ли, татарин ли, — всех приму, а священников ваших не принимаю, за что самое они и шлют на
меня доносы-то!
Как бы,
кажется, не растянуться врастяжку совсем, а
я все-таки еще бодрюсь и окунулся теперь в российский раскол.
— Нет,
мне многое
кажется не скучным, — возразил прокурор,
как бы обдумывая каждое свое слово.
Потом словно гроб
какой показался мне.
— Нет, не фальшивые, а требовали настоящих!
Как теперь вот гляжу, у нас их в городе после того человек сто кнутом наказывали. Одних палачей, для наказания их, привезено было из разных губерний четверо. Здоровые такие черти, в красных рубахах все;
я их и вез, на почте тогда служил; однакоже скованных их везут, не доверяют!.. Пить
какие они дьяволы; ведро,
кажется, водки выпьет, и то не заметишь его ни в одном глазе.
«Все кончено,
я,
как разрушитель храмов, Александр Македонский, сижу на развалинах. Смирный народ мой поершился было немного, хотели,
кажется,
меня убить, — и
я,
кажется, хотел кого-то убить. Завтра еду обратно в губернию. На душе у
меня очень скверно».
— Очень хорошо, — отвечал Вихров, и потом не удержался и сказал: — Вы,
кажется, и
меня немного подозреваете —
как бы
я не перешел в раскол?
— Но
я прошу это,
как особой милости;
я буду там и не
покажусь никому из начальства.
Мне иногда
казалось, что ты, смотря на мою жизнь,
как будто бы спрашивал взглядом твоим: за что
я полюбила мужа моего и отдала ему руку и сердце?
— Вы бы сделали для
меня истинное благодеяние, — произнес первый, не зная,
кажется,
как и выразить овладевшее им чувство благодарности.
—
Мне, признаюсь, —
как ты там ни объясняй, что он был кавказский герой, — всегда
казалось и будет
казаться непонятным, за что ты в него влюбилась.
Вон Петр Петрович,
как умный человек, скорее попал на мою слабую сторону:
я действительно слаб слишком, слишком мягок; а другим
я все-таки
кажусь тираном:
я требую, чтобы вносили недоимки —
я тиран!
Я, когда вышел из университета, то много занимался русской историей, и
меня всегда и больше всего поражала эпоха междуцарствия: страшная пора — Москва без царя, неприятель и неприятель всякий, — поляки, украинцы и даже черкесы, — в самом центре государства; Москва приказывает, грозит, молит к Казани, к Вологде, к Новгороду, — отовсюду молчание, и потом вдруг,
как бы мгновенно, пробудилось сознание опасности; все разом встало, сплотилось, в год какой-нибудь вышвырнули неприятеля; и покуда, заметьте, шла вся эта неурядица, самым правильным образом происходил суд, собирались подати, формировались новые рати, и вряд ли это не народная наша черта: мы не любим приказаний; нам не по сердцу чересчур бдительная опека правительства; отпусти нас посвободнее, может быть, мы и сами пойдем по тому же пути, который нам указывают; но если же заставят нас идти, то непременно возопием; оттуда же,
мне кажется, происходит и ненависть ко всякого рода воеводам.
— Тут не один был Кошка, — отвечал он простодушно, — их, может быть, были сотни, тысячи!.. Что такое наши солдатики выделывали. — уму невообразимо; иду
я раз около траншеи и вижу, взвод идет с этим покойным моим капитаном с вылазки, слышу — кричит он: «Где Петров?.. Убит Петров?» Никто не знает; только вдруг минут через пять,
как из-под земли, является Петров. «Где был?» — «Да
я, говорит, ваше высокородие, на место вылазки бегал, трубку там обронил и забыл». А,
как это вам
покажется?
—
Я только того и желаю-с! — отвечал ему Вихров. — Потому что,
как бы эти люди там ни действовали, — умно ли, глупо ли, но они действовали (никто у них не смеет отнять этого!)… действовали храбро и своими головами спасли наши потроха, а потому, когда они возвратились к нам, еще пахнувшие порохом и с незасохшей кровью ран, в Москве прекрасно это поняли; там поклонялись им в ноги, а здесь,
кажется, это не так!
— То-то
мне кажется, что нет; знаете,
как женщины по-своему понимают: если, дескать, нельзя, так и нигде нельзя. Повыведайте у ней как-нибудь об этом издалека и скажите
мне.
— Нет,
я уж не в первый раз, — отвечала она. Встреча с Вихровым,
кажется, не произвела на нее никакого впечатления, и
как будто бы даже она за что-то сердилась на него или даже презирала его. — Теперь
я только проездом здесь и еду за границу, — прибавила она.
— Ненавидимы, madame, ненавидимы! — воскликнул Абреев. — Вот вы, Павел Михайлыч, — продолжал он, относясь уже к Вихрову, — русский литератор и,
как кажется, знаете русский народ, — скажите, правду ли
я говорю?