Неточные совпадения
Будучи от природы весьма обыкновенных умственных и всяких других душевных качеств, она всю жизнь свою стремилась раскрашивать себя и представлять,
что она была женщина и умная, и добрая, и с твердым характером; для этой цели она всегда говорила только о серьезных предметах, выражалась плавно и красноречиво, довольно искусно вставляя
в свою речь витиеватые фразы и возвышенные мысли, которые ей удавалось прочесть или подслушать; не жалея
ни денег,
ни своего самолюбия, она входила
в знакомство и переписку с разными умными людьми и, наконец, самым публичным образом творила добрые дела.
Она воображала его будущим генерал-адъютантом, потом каким-нибудь господарем молдаванским; а там, пожалуй, и королем греческим: воображение ее
в этом случае
ни перед
чем не останавливалось!
— Прощай, мой ангел! — обратилась она потом к Паше. — Дай я тебя перекрещу, как перекрестила бы тебя родная мать; не меньше ее желаю тебе счастья. Вот, Сергей, завещаю тебе отныне и навсегда,
что ежели когда-нибудь этот мальчик, который со временем будет большой, обратится к тебе (по службе ли, с денежной ли нуждой), не смей
ни минуты ему отказывать и сделай все,
что будет
в твоей возможности, — это приказывает тебе твоя мать.
Оба эти лица были
в своих лучших парадных нарядах: Захаревский
в новом, широком вицмундире и при всех своих крестах и медалях; госпожа Захаревская тоже
в новом сером платье,
в новом зеленом платке и новом чепце, — все наряды ее были довольно ценны, но не отличались хорошим вкусом и сидели на ней как-то вкривь и вкось: вообще дама эта имела то свойство,
что,
что бы она
ни надела, все к ней как-то не шло.
Маремьяна Архиповна знала, за
что ее бьют, — знала, как она безвинно
в этом случае терпит; но
ни одним звуком,
ни одной слезой никому не пожаловалась, чтобы только не повредить службе мужа.
Гораздо уже
в позднейшее время Павел узнал,
что это топанье означало площадку лестницы, которая должна была проходить
в новом доме Еспера Иваныча, и
что сам господин был даровитейший архитектор, академического еще воспитания, пьянчуга, нищий, не любимый
ни начальством,
ни публикой.
—
Ни за
что! — сказал с сердцем полковник. — Немец его никогда и
в церковь сходить не заставит.
Никто уже не сомневался
в ее положении; между тем сама Аннушка, как
ни тяжело ей было, слова не смела пикнуть о своей дочери — она хорошо знала сердце Еспера Иваныча: по своей стыдливости, он скорее согласился бы умереть,
чем признаться
в известных отношениях с нею или с какою бы то
ни было другою женщиной: по какому-то врожденному и непреодолимому для него самого чувству целомудрия, он как бы хотел уверить целый мир,
что он вовсе не знал утех любви и
что это никогда для него и не существовало.
Анна Гавриловна, — всегда обыкновенно переезжавшая и жившая с Еспером Иванычем
в городе, и видевши,
что он почти каждый вечер ездил к князю, — тоже, кажется, разделяла это мнение, и один только ум и высокие качества сердца удерживали ее
в этом случае: с достодолжным смирением она сознала,
что не могла же собою наполнять всю жизнь Еспера Иваныча,
что, рано или поздно, он должен был полюбить женщину, равную ему по положению и по воспитанию, — и как некогда принесла ему
в жертву свое материнское чувство, так и теперь задушила
в себе чувство ревности, и (
что бы там на сердце
ни было) по-прежнему была весела, разговорчива и услужлива, хотя впрочем, ей и огорчаться было не от
чего…
— Герои романа французской писательницы Мари Коттен (1770—1807): «Матильда или Воспоминания, касающиеся истории Крестовых походов».], о странном трепете Жозефины, когда она, бесчувственная, лежала на руках адъютанта, уносившего ее после объявления ей Наполеоном развода; но так как во всем этом весьма мало осязаемого, а женщины, вряд ли еще не более мужчин, склонны
в чем бы то
ни было реализировать свое чувство (ну, хоть подушку шерстями начнет вышивать для милого), — так и княгиня наконец начала чувствовать необходимую потребность наполнить чем-нибудь эту пустоту.
Затем отпер их и отворил перед Вихровыми дверь. Холодная, неприятная сырость пахнула на них. Стены
в комнатах были какого-то дикого и мрачного цвета; пол грязный и покоробившийся; но больше всего Павла удивили подоконники: они такие были широкие,
что он на них мог почти улечься поперек; он никогда еще во всю жизнь свою не бывал
ни в одном каменном доме.
Ванька молчал. Дело
в том,
что он имел довольно хороший слух, так
что некоторые песни с голосу играл на балалайке. Точно так же и склады он запоминал по порядку звуков, и когда его спрашивали, какой это склад, он начинал
в уме: ба, ва, га, пока доходил до того, на который ему пальцами указывали. Более же этого он ничего не мог
ни припомнить,
ни сообразить.
— И вообразите, кузина, — продолжал Павел, — с месяц тому назад я
ни йоты,
ни бельмеса не знал по-французски; и когда вы
в прошлый раз читали madame Фатеевой вслух роман, то я был такой подлец,
что делал вид, будто бы понимаю, тогда как звука не уразумел из того,
что вы прочли.
Сказать ей прямо о том у него не хватало, разумеется,
ни уменья,
ни смелости, тем более,
что Мари, умышленно или нет, но даже разговор об
чем бы то
ни было
в этом роде как бы всегда отклоняла, и юный герой мой ограничивался тем,
что восхищался перед нею выходившими тогда библейскими стихотворениями Соколовского.
Павел от огорчения
в продолжение двух дней не был даже у Имплевых. Рассудок, впрочем, говорил ему,
что это даже хорошо,
что Мари переезжает
в Москву, потому
что, когда он сделается студентом и сам станет жить
в Москве, так уж не будет расставаться с ней; но, как бы то
ни было, им овладело нестерпимое желание узнать от Мари что-нибудь определенное об ее чувствах к себе. Для этой цели он приготовил письмо, которое решился лично передать ей.
— Нет-с! — отвечал Ванька решительно, хотя, перед тем как переехать Павлу к Крестовникову, к нему собрались все семиклассники и перепились до неистовства; и даже сам Ванька, проводив господ,
в сенях шлепнулся и проспал там всю ночь. — Наш барин, — продолжал он, — все более
в книжку читал…
Что ни есть и я, Михайло Поликарпыч, так грамоте теперь умею;
в какую только должность прикажете, пойду!
— А о
чем же? — возразил
в свою очередь Павел. — Я, кажется, — продолжал он грустно-насмешливым голосом, — учился
в гимназии, не жалея для этого
ни времени,
ни здоровья — не за тем, чтобы потом все забыть?
— Ну да, как же ведь, благодетель!.. Ему, я думаю, все равно, куда бы ты
ни заехал —
в Москву ли,
в Сибирь ли,
в Астрахань ли; а я одними мнениями измучусь, думая,
что ты один-одинехонек, с Ванькой-дураком, приедешь
в этакой омут, как Москва: по одним улицам-то ходя, заблудишься.
Павлу, по преимуществу,
в новом его знакомом нравилось то,
что тот, как ему казалось,
ни одного шагу
в жизни не сделал без того, чтобы не дать себе отчету, зачем и почему он это делает.
— Из Шекспира много ведь есть переводов, — полуспросил, полупросто сказал он, сознаваясь внутренне, к стыду своему,
что он
ни одного из них не знал и даже имя Шекспира встречал только
в юмористических статейках Сенковского [Сенковский Осип Иванович (1800—1858) — востоковед, профессор Петербургского университета, журналист, беллетрист, редактор и соиздатель журнала «Библиотека для чтения», начавшего выходить
в 1834 году. Писал под псевдонимом Барон Брамбеус.],
в «Библиотеке для чтения».
Главным образом, Павла беспокоила мысль —
чем же, наконец, эти люди за свои труды
в пользу господ, за свое раболепство перед ними, вознаграждены: одеты они были почти
в рубища, но накормлены ли они, по крайней мере, досыта —
в чем ни один порядочный человек собаке своей не отказывает?
— Павел перебирал
в уме всех, могущих там быть лиц, но
ни на кого, хоть сколько-нибудь подходящего к тому, не напал, а уверенность между тем росла все больше и больше, так
что ему сделалось даже это смешно.
Добров сел, потупился и начал есть, беря рукою хлеб — как берут его обыкновенно крестьяне. Все кушанья были, видимо, даровые: дареная протухлая соленая рыба от торговца съестными припасами
в соседнем селе, наливка, настоенная на даровом от откупщика вине, и теленок от соседнего управляющего (и теленок, должно быть, весьма плохо выкормленный), так
что Павел дотронуться
ни до
чего не мог: ему казалось,
что все это так и провоняло взятками!
В какой мундир или роброн [Роброн — женское платье с очень широкой круглой юбкою; мода аристократии XVIII столетня.]
ни наряди их, а все сейчас видно,
что — мужик или баба.
— Конечно,
что уж не
в полном рассудке, — подтвердил священник. — А во всем прочем — предобрый! — продолжал он. — Три теперь усадьбы у него прехлебороднейшие, а
ни в одной из них
ни зерна хлеба нет, только на семена велит оставить, а остальное все бедным раздает!
Чтобы больше было участвующих, позваны были и горничные девушки. Павел, разумеется, стал
в пару с m-me Фатеевой. М-lle Прыхина употребляла все старания, чтобы они все время оставались
в одной паре. Сама, разумеется, не ловила
ни того,
ни другую, и даже, когда горничные горели, она придерживала их за юбки, когда тем следовало бежать. Те, впрочем, и сами скоро догадались,
что молодого барина и приезжую гостью разлучать между собою не надобно; это даже заметил и полковник.
— Потому
что еще покойная Сталь [Сталь Анна (1766—1817) — французская писательница, автор романов «Дельфина» и «Коринна или Италия». Жила некоторое время
в России, о которой пишет
в книге «Десять лет изгнания».] говаривала,
что она много знала женщин, у которых не было
ни одного любовника, но не знала
ни одной, у которой был бы всего один любовник.
У Еспера Иваныча он застал, как и следует у новорожденного,
в приемных комнатах некоторый парад. Встретивший его Иван Иваныч был
в белом галстуке и во фраке;
в зале был накрыт завтрак; но видно было,
что никто
ни к одному блюду и не прикасался. Тут же Павел увидел и Анну Гавриловну; но она до того постарела,
что ее узнать почти было невозможно!
—
Что их вознаграждать-то! — воскликнул Замин. — Будет уж им, помироедствовали. Мужики-то, вон, и
в казну подати подай, и дороги почини, и
в рекруты ступай.
Что баря-то, али купцы и попы?.. Святые,
что ли? Мужички то же говорят: «Страшный суд написан, а
ни одного барина
в рай не ведут, все простой народ идет с бородами».
— Был, брат, я у этих господ; звали они меня к себе, — сказал Замин, — баря добрые; только я вам скажу,
ни шиша нашего простого народа не понимают: пейзанчики у них все
в голове-то, ей-богу, а не то,
что наш мужичок, — с деготьком да луком.
Он говорил,
что сделает это; но как сделает — и сам еще не придумал; а между тем, по натуре своей, он не был
ни лгун,
ни хвастун, и если бы нужно было продать себя
в солдаты, так он продался бы и сделал,
что обещал.
— Писать-то, признаться, было нечего, — отвечал Павел, отчасти удивленный этим замечанием, почему Плавин думал,
что он будет писать к нему…
В гимназии они, перестав вместе жить, почти не встречались; потом Плавин годами четырьмя раньше Павла поступил
в Петербургский университет, и с тех пор об нем
ни слуху
ни духу не было. Павел после догадался,
что это был один только способ выражения, facon de parler, молодого человека.
На роль Лоренцо, значит, недоставало теперь актера; для няньки Вихров тоже никого не мог найти. Кого он из знакомых дам
ни приглашал, но как они услышат,
что этот театр не то, чтобы
в доме где-нибудь устраивался, а затевают его просто студенты, — так и откажутся. Павел, делать нечего, с глубоким душевным прискорбием отказался от мысли о театре.
— Я не знаю, Неведомов, — начал он, — хорошо ли вы делаете,
что поступаете
в монастырь. Вы человек слишком умный, слишком честный, слишком образованный! Вы, войдя
в эту среду, задохнетесь!
Ни один из ваших интересов не встретит там
ни сочувствия,
ни понимания.
Вихров посмотрел ему
в лицо. «Может быть,
в самом деле он
ни на
что уж больше и не годен, как для кельи и для созерцательной жизни», — подумал он.
— Э,
что тут говорить, — начал снова Неведомов, выпрямляясь и растирая себе грудь. — Вот, по-моему, самое лучшее утешение
в каждом горе, — прибавил он, показывая глазами на памятники, — какие бы тебя страдания
ни постигли, вспомни,
что они кончатся и
что ты будешь тут!
Павел кончил курс кандидатом и посбирывался ехать к отцу: ему очень хотелось увидеть старика, чтобы покончить возникшие с ним
в последнее время неудовольствия; но одно обстоятельство останавливало его
в этом случае:
в тридцати верстах от их усадьбы жила Фатеева, и Павел очень хорошо знал,
что ни он,
ни она не утерпят, чтобы не повидаться, а это может узнать ее муж — и пойдет прежняя история.
— Хорошо, я тебе буду отдавать, — сказал Павел, слышавший еще и прежде,
что Макар Григорьев
в этом отношении считался высокочестным человеком и даже благодетелем, батькой мужицким слыл, и только на словах уж очень он бранчив был и на руку дерзок; иной раз другого мужичка,
ни за
что ни про
что, возьмет да и прибьет.
«Неужели Неведомов прав, — думал он, —
что мы можем прочно любить только женщин безупречных?» Ко всему этому хаосу мыслей и чувствований присоединилось еще представление своей собственной жизни,
в которой не было
ни цели,
ни дела никакого.
— Посмотрите, посмотрите, — продолжал ему шептать Салов, — ведь
ни в одной физиономии бога нет; только и видно,
что все это ест, пьет, спит, детей родит и, для поддержания такого рода жизни, плутует.
Воображение перенесло его
в деревню; он описал отчасти местность, окружающую Перцово (усадьбу Фатеевой), и описал уже точь-в-точь господский дом перцовский, и
что в его гостиной сидела молодая женщина, но не Клеопатра Петровна, а скорее Анна Ивановна, — такая же воздушная, грациозная и слабенькая, а
в зале муж ее,
ни много
ни мало, сек горничную Марью за то,
что та отказывала ему
в исканиях.
— И Неведомова позовите, — продолжал Салов, и у него
в воображении нарисовалась довольно приятная картина, как Неведомов, человек всегда строгий и откровенный
в своих мнениях, скажет Вихрову: «
Что такое,
что такое вы написали?» — и как у того при этом лицо вытянется, и как он свернет потом тетрадку и
ни слова уж не пикнет об ней; а
в то же время приготовлен для слушателей ужин отличный, и они, упитавшись таким образом вкусно,
ни слова не скажут автору об его произведении и разойдутся по домам, — все это очень улыбалось Салову.
Потом осень, разделка им начнется: они все свои прогулы и нераденье уж и забыли, и давай только ему денег больше и помни его услуги; и тут я, — может быть, вы не поверите, — а я вот, матерь божья, кажинный год после того болен бываю; и не то, чтобы мне денег жаль, — прах их дери, я не жаден на деньги, — а то,
что никакой справедливости
ни в ком из псов их не встретишь!
Так случилось и с Вихровым, — и таких слабых мест он встретил
в романе своем очень много, и им овладело нестерпимое желание исправить все это, и он чувствовал,
что поправит все это отлично, а потому, как Клеопатра Петровна
ни упрашивала его остаться у ней на несколько дней, он объявил,
что это решительно невозможно, и, не пояснив даже причину тому, уехал домой, велев себя везти как можно скорее.
— Ну, и грубили тоже немало, топором даже граживали, но все до случая как-то бог берег его; а тут,
в последнее время, он взял к себе девчорушечку
что ни есть у самой бедной вдовы-бобылки, и девчурка-то действительно плакала очень сильно; ну, а мать-то попервоначалу говорила: «
Что, говорит, за важность: продержит, да и отпустит же когда-нибудь!» У этого же самого барина была еще и другая повадка: любил он, чтобы ему крестьяне носили все,
что у кого хорошее какое есть: капуста там у мужика хороша уродилась, сейчас кочень капусты ему несут на поклон; пирог ли у кого хорошо испекся, пирога ему середки две несут, — все это кушать изволит и похваливает.
Но голова опять повторил: «Пожалуйте!» — и так настойчиво,
что, видно, он никогда не отстанет, пока не выпьют. Вихров исполнил его желание. Почтенный голова был замечателен способностью своей напоить каждого:
ни один губернатор, приезжавший
в уездный городишко на ревизию, не уезжал без того, чтобы голова не уложил его
в лежку. У Вихрова очень уж зашумело
в голове.
—
Ни за
что! Вы очень больно ужалили меня, — возразила Прыхина и затем сейчас же как бы совсем занялась игрой
в карты.
— Надо быть, — отвечал священник, — потому
что следующее шестое число вспыхнул пожар уже
в местах пяти и везде одновременно, так
что жители стали все взволнованы тем: лавки закрылись, хлебники даже перестали хлебы печь, бедные погорелые жители выселялись на поле, около града, на дождь и на ветер, не имея
ни пищи,
ни одеяния!
— Нехорошо-то очень, пожалуй, и не сделается! — возразил ей почти со вздохом доктор. — Но тут вот какая беда может быть: если вы останетесь
в настоящем положении, то эти нервные припадки, конечно, по временам будут смягчаться, ожесточаться, но все-таки ничего, — люди от этого не умирают; но сохрани же вас бог, если вам будет угрожать необходимость сделаться матерью, то я тогда не отвечаю
ни за
что.
—
Что ж мудреного! — подхватил доктор. — Главное дело тут, впрочем, не
в том! — продолжал он, вставая с своего места и начиная самым развязным образом ходить по комнате. — Я вот ей самой сейчас говорил,
что ей надобно, как это
ни печально обыкновенно для супругов бывает, надобно отказаться во всю жизнь иметь детей!